— Оставляем в Воронцовке распределительный пост, — приказал Денисенко тем же вечером. — Все остальное — завтра с рассветом развертываем на берегу. Ночью подготовиться.
— В палатках? — ахнула какая-то санитарка, — Замерзнем!
— Зато не сгорим. Машины теперь ставить по дворам, по одной. Каждое укрытие замаскировать. При первой возможности — обложить бревнами и мешками с землей, чтобы хотя бы шины и радиатор от осколков были прикрыты. Лично проверю!
С рассвета, работая в до сих пор невиданном Раисой темпе, развернулись за селом. Замаскировались сетями и камышом. Денисенко сам провел с командирами взводов занятие — указал наилучшие пути отхода на другой берег. Лично же определил место для пулеметного окопа и два человека постоянно дежурили в нем с пулеметом.
Днем над селом опять появились самолеты. Да столько, что все небо стало черно. Со стороны Воинки опять били зенитки, а потом ахнуло так, что, кажется, земля вздрогнула. Зенитки сразу замолчали, как обрезало. В небе над Воинкой медленно и страшно встало огромное, как гора, черное облако. На несколько минут стало совсем тихо, только капала карболка из двадцатилитровой треснувшей бутыли. Не успели вернуться к работе, как снаружи закричали “Воздух!”. На этот раз две тройки аккуратно высыпали груз на Воронцовку. Там, где недавно стояли еще хаты, вспухали черные клубы взрывов. В небо летели щепки, камни, пыль… Распредпост укрылся в щели, разогнанные по садам и уже защищенные машины отделались несколькими царапинами, но школу, сельсовет и ближайшие дома размолотило, как в ступе. Денисенко выслушал доклад и только пробурчал: “Успели…”
Со стороны Воинки все рвалось и гремело не переставая, все свободные машины были немедленно отправлены на станцию, но вернулись почти пустыми.
— На путях взорван эшелон с боеприпасами, — докладывал ездивший на станцию старшим Ермолаев — Раненых почти нет. Трупов — тоже. Станция разрушена, — он стоял у машин по стойке “смирно”, как в строю, только стиснул кулаки, чтобы не дрожали руки. От Воинки клубами валил дым, расползался по земле. К вечеру он затопил все окрестные балки и овраги вдоль реки, и воздух сделался горьким.
Глава 21. Воронцовка и где-то южнее, 25–26 октября 1941 года
В дымном тумане утонули, потерялись в ночи палатки, полевая кухня, пулеметный окоп. Сменившись, Раиса чуть в него в потемках не свалилась.
После смены хватало сил лишь дойти до палатки, разуться и рухнуть, пока снова не поднимут. Спать хотелось настолько, что даже холод отошел на второй план. Не провалилась никуда по дороге, и ладно. Где же палатка, справа от пулеметного окопа или слева? Раиса поняла, что заблудилась, лишь когда запнулась о натянутую веревку. Их палатку с этой стороны за дерево крепили, она точно помнит. Значит чужая. Что здесь, хозчасть или комсостав? Не хватало еще разбудить кого! Все с ног валятся, а в трех соснах заплутать только она одна сумела! Раиса хотела уже вернуться, сообразив, что от окопа свернула не туда, но вдруг звук знакомых голосов, совсем рядом, заставил ее на ходу проснуться. И испугаться до ледяного пота!
В палатке комсостава — с этого расстояния ей хорошо было слышно сквозь брезент — о чем-то спорили Огнев и Денисенко. Да нет, не спорили, ругались в полный голос, страшно и тяжко. Так, как она и вообразить себе не могла. Да, Степан Григорьевич человек суровый, и под горячую руку ему лучше не попадать. Да и Алексей Петрович на операции может такого наговорить, что сам потом извиняться будет. Но чтобы в голос друг друга материть? Они же старые товарищи! Да что это с ними? Половину слов не разобрать, но ясно, что случилось что-то страшное. То один, то другой командир срывались на крик.
Раису так и приморозило к месту. Не хотела подслушивать, но ноги враз подкосились. Как села у палатки, так и двинуться не смогла. И слушала, стиснув зубами собственный кулак… Про ответственность. Про отсутствие приказов. Про то, что не будет больше никаких прика… Что значит — не будет? Что значит — “Трибунал за трусость”? Это Огнев-то — трус?! Раисе на секунду снова показалось, что она просто сошла с ума. Потому что если это не у нее рассудок помутился от переутомления, то происходит что-то немыслимое.
Наверное, оба подошли к той стенке палатки, у которой он сидела, потому что голос Огнева на минуту стал ясно слышен:
— Не дуркуй, Степа! Про трибунал и про ответственность ты все правильно говоришь, но у нас здесь под сотню раненых. Если все так пойдет, завтра эвакуировать их будет некуда. А послезавтра — некого! Что они с ранеными и женщинами делают, я на Финской уже повидал. Ты понимаешь, что здесь то же самое будет?! Штадив скоро неделю уже как молчит, тебе объяснить, чего это симптомы? А то, что нам уже два дня из одного полка раненых везут, ты заметил? А из третьих батальонов месяц никого нет! И ни одной машины за двенадцать часов за ранеными не пришло!
И Алексей Петрович длинно и жутко выругался.
— Три дня, как я штадив искал, — ответил Денисенко, хрипло, медленно, словно выталкивая из себя слова по одному, — диагноз точность любит. Впрочем, тут уже…
Голоса опять стали тише и остаток фразы Раиса не разобрала. Поняв, что обнаружить ее здесь не должны ни в коем случае, она заставила себя подняться на ноги, но уйти не успела. Денисенко вывалился из палатки, тяжело ступая, прямо на нее. Глянул куда-то сквозь Раису и чужим голосом не приказал, выкрикнул: “Гервера до мене! Швидше!”
Оставалось ответить “есть!” и бежать за комиссаром. Хорошо, что у Раисы от страха как пелена с глаз упала, его жилище она сразу нашла, даже в тумане. Гервер, несмотря на то, что здорово начало холодать, не в палатке спал, а соорудил себе что-то наспех у пулеметного окопа. Шалаш — не шалаш, черт те что под крышей из куска брезента. Спал он мертво, выдохся не меньше остальных. Но едва Раиса успела сказать, что мол Денисенко требует его к себе и срочно, вскочил. И через какую-то секунду, она понять не успела, был уже на ногах и в сапогах.
— Что случилось, Раиса Ивановна? — спрашивал Гервер спокойно, как всегда, но шагал быстро, чуть не переходя на бег, и Раиса едва за ним поспевала. Она ничего не смогла объяснить, только повторить, что Денисенко требует его срочно. Но верно, по голосу ее тот понял, что происходит что-то из ряда вон. И зачем-то расстегнул на бегу кобуру.
Однако, в палатку он вошел такой же спокойный. И спросил: “Вызывали, товарищ командир?” голосом совершенно ровным.
Раисе следовало бы сейчас же уйти. Но не после того, что только что услышала! Она шагнула в сторону от протоптанной тропинки и вжалась спиной в куст можжевельника, ощутив на плечах его злые острые иглы.
Разобрать на этот раз удалось немногое. То ли командиры кричать устали, то ли сам факт появления комиссара привел их в разум. Ясно было одно, Гервер получил приказ немедленно взять машину, двух человек с автоматами и ехать в штаб армии, передать пакет и получить указания. Его ответ Раиса расслышала отчетливо:
— Так точно, товарищ военврач первого ранга. Есть поехать в штарм, доложить обстановку, запросить разрешение на срочную передислокацию в тыл. Если через сутки не вернусь — считайте, что привез приказ. И последние слова Гервер произнес так, будто он уже привез этот приказ.
Гервер отбыл, а разговор в палатке стал тише и кажется, касался только одного — куда же отступать? На Симферополь или на Феодосию? И где немцы прорвутся прежде — на правом фланге или на левом?
— В общем, так, — Денисенко говорил все еще каким-то жутким, не своим тоном, но уже успокоился, — Комиссар предложил — ждать его сутки. Он прав. Но ты тоже прав, раненых отправляем немедленно, работаем по минимуму, набрали машину — отправили. Стационар весь вывозим как можно быстрее. Работаем от себя, иначе уже никак. У васильевской развалины опять мотор барахлит. Нужно, чтобы до утра ее привели в порядок, чтобы хоть сотню километров протянула. Бросать нельзя. Машин мало.
— Значит, все, что можно свернуть — свертываем и по машинам. Если завтра, скажем до двенадцати ноль ноль ситуация не улучшится, оставляем одну палатку, врача, фельдшера, пару санитарок — принимать тех, кто подойдет, а остальные — уходят.
— Добре.
— Остаюсь я, — ровным голосом продолжал Огнев. — Во-первых, как твой заместитель, во-вторых, после нашего разговора мне нужно не только не быть трусом, но и не выглядеть таковым.
Денисенко закашлялся, будто хотел возразить, но оборвал себя в самый последний момент. Перевел дух и сказал:
— Спящих пока не будим. Бодрствующих собираем, добровольцев отберешь сам, пулемет я тебе оставлю. И грузим раненых.
Бодрствующих! Прошла бы мимо — спала бы сейчас без задних ног! Чтобы никто не подумал, что Раиса подслушивает, она чуть ли не за шиворот себя подняла и потащила к палаткам для личного состава. Уж теперь-то она мимо них не промахнулась. И когда собрали всех, кроме спавших и занятых в операционной, оказалась в строю вместе со свежей сменой.
Оба командира выглядели уже как ни в чем ни бывало. Подтянутые, спокойные, уверенные.
— Товарищи! — начал Денисенко, и Раиса, опасаясь, что ее опередят, сделала шаг вперед из строя и выкрикнула: — “Я!”
— Что “вы”? — удивился Денисенко.
— Вы же добровольцев ищите, — сердце у Раисы на минуту екнуло, не ровен час догадается, — на опасное дело! Ни для чего другого бы так не собрали!
— Угадали. Ну, значит, вы и еще младшего персонала два человека.
— Тетя Рая, я с вами! — выпалила Верочка и, позабыв все уставы, выскочила из шеренги и ухватила Раису за руку. За ней, на секунду оглянувшись, торопливо шагнула Оля Васильева.
Денисенко, за ним Огнев и все остальные врачи расхохотались.
— Пионерлагерь, ей-богу. Ладно. Вам четверым, — Денисенко строго посмотрел на Огнева, — отдыхать до семи ноль ноль. Гусев, Майский, вам тоже отдыхать, утром осмотреть машины. От них ваша жизнь зависеть будет, и не только ваша. Остальным — готовить раненых к эвакуации. Васильев, делай со своей таратайкой, что хочешь, но чтоб к утру была на ходу! Васильев не по-военному развел руками и открыл было рот, собираясь что-то сказать, но Денисенко скомандовал: “Разойдись!”, повернулся и пошел к штабной палатке.