олютные основания, вызывающие к жизни закон и дающие смысл каждой заповеди. Если принять этот порождающий принцип и довериться ему, заповеди можно и не заучивать: кто любит, никогда не станет убивать, предавать, лгать и красть. Напротив, если не принимать закон любви, знание и соблюдение заповедей будет бессмысленным, любая из них превратится в «убивающую букву»[30], о которой говорил апостол Павел.
Внутри этой тройственной формулы («Возлюби Бога всем сердцем своим и ближнего как самого себя») в центре стоит любовь к Богу как полнота личного отношения к Нему: Возлюби Господа Бога своего всем сердцем своим, и всею душою своею, и всем разумом своим (Мф. 22: 37). Вторая же заповедь подобна первой, строится по ее образцу, но и значительно отличается от нее: ближнего нам заповедано возлюбить как самого себя, а не как Бога.
Логика открывается примерно такая: согласно первой заповеди, я сам обращаюсь к Богу в стремлении возлюбить Его, создаю с Ним глубоко личные отношения. То же я предполагаю и в ближнем. Возлюбить ближнего как самого себя в этом контексте означает увидеть в нем того, у кого тоже есть личные отношения с Богом, кто не чужд Ему. Если я заслуживаю уважения и любви, поскольку Бог меня видит («Твое созданье я, Создатель, Твоей премудрости я тварь», как говорит Державин в своей удивительной оде «Бог»), то и ближний именно по этой причине достоин как минимум моего внимания, а в пределе – любви. Господь предлагает нам мыслить любовь к Богу, ближнему и самому себе как единое событие. Мы отныне уже не можем говорить о любви к Богу, не имея в виду особого отношения к ближнему и особого самосознания. Общение с ближним будет определяться пониманием Бога, явленного во Христе, и самоуважением. Наконец, верно относиться к самому себе для христианина возможно лишь в перспективе богообщения и диалога с Другим.
Философия XX века в качестве синонима библейскому слову «ближний» использует термин «Другой». Знаменательно, что в русском для выражения этого понятия, означающего человеческую личность, иную по отношению к «Я», но столь же полноправно существующую в мире, используется слово с корнем друг.
Люди вокруг нас вовсе не обязательно друзья, они могут быть и врагами, и посторонними, но сила языка открывает перед нами горизонт, ставит цель, к которой можно стремиться. В Другом можно открыть друга – того, кто драгоценен и любим именно потому, что он не такой, как я, и именно потому, что он от меня отличается, в отношениях с ним мне открывается, кем являюсь я сам[31].
Для создания правильных и плодотворных отношений с Другим фундаментально, во-первых, признание его абсолютной необходимости для моего собственного бытия и мышления. Философ и поэт Вячеслав Иванов[32] утверждал, что истина оправдывается, будучи созерцаемой в Другом. Неожиданным образом о значимости Другого говорил Маркс[33], философ, от которого ничего хорошего мы – во всяком случае старшее поколение, прошедшее суровую школу принудительного изучения марксистско-ленинской философии, – не ждем: «Человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека. Лишь относясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к себе как к человеку»[34].
Действительно, начиная с античности человек мыслится как существо, которое не рождается человеком, а становится им. Античное понятие пайдейи (воспитание, образование, взращивание) предполагает, что, прежде чем человеческий детеныш станет настоящим человеком, требуется множество культурных воздействий. Эти воздействия возможны только в общении с Другим: родителем, братом, другом, учителем, любимым, ребенком… Именно отношения с Другим лежат в основе социализации, о важности которой мы уже говорили.
Во-вторых, чтобы верно общаться с Другим, я должен признать его радикальное отличие от меня самого. На этом, похоже, и погорели Марксовы Петр и Павел: когда Петр посмотрел в Павла, как в зеркало, он не увидел там Павла во всей уникальности и тайне его прекрасной жизни, корень которой сокрыт со Христом в Боге. Он увидел абстрактного человека и решил, что его можно объяснить, а потом и сделать счастливым через анализ товарно-денежных отношений, базиса-надстройки, классовой борьбы и прочих «замечательных» вещей, к живому Павлу никакого отношения не имеющих.
Поскольку Другой существует в своем мире, отличающемся от моего собственного, будет трудно переубедить его, установить справедливость, договориться с ним. Мы столкнемся с глубокой разностью понятий, нам придется постоянно выяснять, что он подразумевает под простейшими словами, и, скорее всего, окажется, что мы все понимаем по-разному.
Виктор Франкл[35], замечательный врач, психолог и философ, прошедший через концлагеря, вспоминает, как однажды он хотел поддержать оступившегося друга и получил окрик и удар дубинкой от конвоира. «А ведь несколько минут назад тот же конвоир презрительно разглагольствовал о том, что у нас, свиней, нет духа товарищества…»[36] Этот случай поразителен тем, что и заключенный, и конвоир имеют представления о товариществе, но эти представления совершенно не совпадают.
Конечно, это крайний случай, но и повседневная жизнь постоянно убеждает нас в том, что картина мира в целом и наполнение конкретных понятий настолько отличаются у разных людей, что прийти к разумному согласию возможно далеко не всегда. Необходимость в прощении возникает именно тогда, когда доводы разума бессильны, а вся ситуация в целом попирает обыденную логику, не укладывается в систему привычных понятий. Если я не могу исправить положение вещей, остается только простить – принять, честно осознать, что я нахожусь именно в этой ситуации, и отпустить, довериться судьбе (верующий человек скажет – Богу).
Так обстоит дело в трудных случаях, например, когда необходимо строить отношения с человеком с алкогольной или наркотической зависимостью, психически больным, умирающим или «временно безумным» (такими бывают подростки). Объяснить, доказать, донести что-то до Другого не удастся. Можно только смириться перед грозной свободой, живущей в каждом из нас. Прощение в таких случаях позволяет разорвать порочный круг созависимости, признать (может быть, и со слезами и болью сердца) право Другого на собственный путь и начать строить свою внутреннюю жизнь.
О непостижимой и реальной другости Другого рассказывает притча древнекитайского философа Чжуан-цзы – история про императора и морскую птицу.
Однажды во дворец китайского императора прилетела морская птица. Он обрадовался и принял ее как самого дорогого и высокого гостя. Птицу поселили в лучших покоях. Она спала на подушке из золотой парчи, расшитой красным и зеленым шелком. Ее кормили самыми изысканными блюдами с императорского стола. Каждый день искусные музыканты исполняли для нее древнюю мелодию «Восход солнца». Но морская птица сидела, нахохлившись, и через три дня умерла.
Чжуан-цзы спрашивает: почему умерла птица? Ведь император так любил ее, заботился о ней, давал ей самое лучшее. И отвечает: так получилось оттого, что он заботился не о птице, а о себе. Если бы он действительно любил ее, он дал бы ей жить так, как ей хочется. Морская птица любит летать вдоль берега, спать в тростниках, есть рыбу и слушать шум волн. И дальше (для тех, кто, может, еще не совсем понял) Чжуан-цзы прибавляет еще один пример: рыба, находясь в воде, живет в свое удовольствие, а человек, попавший под воду, погибает. Поэтому, добавляет он, мудрецы древности никогда не думали, что у всех людей одинаковые способности, и не давали им одинаковых заданий.
Открытость и дружелюбие по отношению к Другому существенным образом связаны с хорошим отношением к себе. Возможно, император потому и не смог дать птице счастливую жизнь, что он был китайским императором. Известно, что самые несвободные люди – это царственные особы, особенно в стране традиций, ритуалов и священных правил, каким был Древний Китай.
Несвободный человек не может дать Другому свободу, которой у него самого нет. Если кто-то склонен унижать людей и жестоко к ним относиться, чаще всего он не любит, не принимает самого себя. Если мы ненавидим и боимся себя, это будет выражаться в дурном отношении к Другому.
Вера, студентка первого курса, ехала однажды на дачу после очередного экзамена летней сессии. Было жарко, девушка была в сарафане с открытыми плечами. В электричке она села у окна, положила ногу на ногу и открыла книжку. На следующей станции в вагон вошла немолодая супружеская пара и устроилась напротив нее.
Следующие полчаса стали для Веры суровым испытанием. Пожилая дама громко возмущалась: «Что за молодежь пошла! Ведь голая, совершенно голая по улице ходит! А ногу, ногу-то как задрала! Ни стыда ни совести!» Муж робко пытался успокоить и урезонить негодующую супругу, но это только подливало масла в огонь: «Помолчи! Тебе бы только на девчонок глазеть!»
Люди в переполненном вагоне, понимая, что случай тяжелый, не вмешивались. Покрасневшая Вера оцепенела, сквозь слезы глядя в книжку и не понимая ни одного слова. Когда наконец блюстительница нравов и ее пришибленный муж поднялись и пошли к выходу, Вера наконец подняла глаза и разглядела даму. Несмотря на солидный возраст и пышные формы, она была одета в декольтированное облегающее платье до колен, губы и брови были ярко подведены. Вера быстро успокоилась.
Она поняла, что и с сарафанчиком все в порядке, и сидит она не вульгарно. Женщина унизила ее потому, что боится своего возраста, старение вызывает у нее тревогу и протест, а потому на молодость и свежесть она реагирует яростью и отвержением.