катанному следу возок шел мягко, шаркая на поворотах оглоблями о трескучий ельник Небо холодное, блестящее, смотрело на нее в узкую щель между кронами деревьев, от созерцания его она постепенно успокоилась и уже начала погружаться в сон, когда на Желанном ключе снова завыл одинокий волк. Голос зверя добрел, постепенно вытягивался вдоль извилистой полоски неба, которую Клавдия продолжала видеть сквозь опустившиеся веки. Полоска стала дорогою в небо. Она шла по ней легким, невесомым шагом, словно не одетая в свое неловкое тело. На высоте, казалось, бесконечной, ей открылся широкий луг, что лежит за Колочаевской гривою. Таким видела она его в канун Иванова дня, когда вредные росы одевают траву в дурную роскошь и каждая росинка готова загореться обманным солнышком, но сама по себе гореть не может: свет ей нужен. И он пришел. Удивительно приятный, безначальный. Вспыхнули травы, поднялись, стряхнув искрящийся груз. Мир просиял на ее глазах.
Живой шорох свободной травы льется с самой вершины высокой луговины, где стоит мальчик. Крохотный, розовый, похожий на ангелочка, но без крыльев.
— Мой, — прошептала Клавдия, — мой!
И видит, как с другого конца луга на черном иноходце, при всем оружии, несется к младенцу гордый Родион.
— Мой! Мой! — кричит она, отталкиваясь от земли Каждый шаг ее как полет. Смеется Родион, клонятся травы под раскатами грозного смеха. Но полет ее быстрее, и вот уже в ее руках розовый мальчик без крыльев. Нет плоти, только едва уловимый трепет, ощущение тепла и счастья. «Это его душа, — понимала Клавдия, — не отпусти…»
Мимо пронесся черный ветер.
Глава 3
… — Слышь, девка, — бородатый возница осторожно тряхнул за плечо Клавдию, — аль прихватило, стонешь шибко.
— Шибко? — переспросила она, улыбнулась вознице. — Мальчика рожу, однако.
— Отколь знаешь?
— Подсказано. Что это, дяденька?
— Волчий Брод.
— Быстрехонько донеслись. И я во снах набегалась.
— Час отдохнешь. Родион Николаич приказал тебя на постой к Евдокимовым определить.
— Куда ж еще определяться: то родня наша.
— Потому и приказали. Держись за меня, здесь скользковато.
— Окажи милость, дяденька. Неповоротная стала. Сам-то куда подевался?
— Порядки наводит. Крестный твой по пьяни бежать решился.
— Батюшки! — неловко всплеснула руками Клавдия. — Сдурел мужик! Стреляли?
— Уговором обошлось. А могли и понужнуть, кабы командир распорядился. Добрый человек Родион Николаевич. Справедливый. Да, ты сама знаешь. Ну, пойдем, девка. Вон стынь какая — собак не слыхать.
Клавдия шагала с трудом. Перед самым домом Евдокимовых спросила:
— Фельдшер не покаялся?
— Куды ж там! Вредный человек. Зря родился! Еще вопил про вашего суженого всякие плохие слова. Ангельское терпение иметь надо. Иван ему в морду дал…
Ей больше слушать не хотелось: мечтала — покается, он все свое гнет. Убить могут нынче и не за такое. Поменялсянарод. Каждому жизнь дорога и каждый на чужую покуситься пробует. Отчего так?..
…Брод был настоящий. Удобен для каждого зверя. Особенно его уважали волки: они здесь охотились. В лунные летние ночи, когда уходила большая вода, хищники прыгали с валуна на валун, едва замочив брюхо в светлой Неяде.
Потом сюда пришли эвенки. Они назвали свое стойбище Волчий Брод. Богатейшие места не миновали и объявившиеся в Сибири белые люди, которые принесли с собой свой, особый уклад жизни. Белые рубили дома рядом с прокопченными чумами, до жути удивив не умеющих удивляться детей леса.
— Зачем, однако, такой чум? — осторожно спрашивали пришельцев охотники. — С собой в тайгу не возьмешь. Кому сгроил?
Потом терпеливо слушали объяснения новых людей, важно кивали головами. Но так и не могли понять скучной белой оседлости.
— Один дом на всей земле. Что, в т айге места мало?
И, уложив на выносливые спины оленей свой нехитрый скарб, уходили к синим хребтам, по древним тропам пращуров, забывая о тех, кто хочет всю жизнь прожигь в одном доме, как привязанный. Ложились под ноги оленей бесконечные таежные версты. И все было понятно внимательному глазу, а душа не знала смертных забот, ибо никто в смерть не верил. Даже те, кого оставляли в старом стойбище дожидагься земного конца, встречали свое новое состояние с надеждой.
Бесшумно плыли по тайге мирные караваны, не доставляя никому хлопот. Столкнется где по случаю с кочевниками сборщик налогов. Соберет по два соболя с чума. Чай продаст, порох, иглы. Переспит ночь с женой или подросшей дочкой хозяина, и опягь ни гебе царя, ни власти. Слушай тайгу. Карауль чуткого зверя на переходах или сиди с трубкой у косгра, наслаждаясь его теплом. Это — жизнь, все остальное придумано белыми людьми. Но как-то, вернувшись после долгих скитаний к своему старому стойбищу, они увидели десятки дымов над деревянными чумами пришельцев. Самый большой был увенчан сверкающим крестом.
Эвенки не могли оторвать глаз от чуда. Голос колокола напомнил им голос леса: в нем жил смысл, но более высокий, значи 1 ельный. Он заговаривал, манил их открытую душу.
Они стояли и думали, пока шаман не насмелился спросить у проезжавшего на санях мужика в тулупе:
— Как стойбище кличут?
— Волчий Брод, — ответил бородач. — Вы чьи будете?
— С лесу мы. Ничьи.
— Ничьи?! — засмеялся мужик, понужнул бичом лошадь. — Ну и хорошо! Живите себевольно!
— Хорошо! Хорошо! — повторяли эвенки, поворачивая оленей к лесу.
В лесу шаман обернулся и сказал:
— Хорошо, да шибко шумно. Зверь боится.
Колокол еще звучал в привычных к тишине ушах. Молодой охотник со светлой кожей мечтательно произнес:
— Их большой бубен сильнее твоего.
Тогда шаман ударил его палкой и сказал:
— Пустое всегда гремит громче.
…Стоял Волчий Брод в стороне от больших дорог, в старых отстойных сосняках, за которыми начинались сплошные кедрачи, подступавшие вплотную к скалистому хребту Анадикан.
По части охоты деревенские не бедствовали, разве что совсем пропащие лодыри или больные. Соболей добывали десятками. О белке разговоров не вели: в хороший год с плашника сотнями снимали, и шкуры ее висели в огромных бунтах под крышами амбаров. Жизнь ладилась еще и потому, что все пришельцы были природными хлеборобами и такие хлеба поднимали на солнцепечных гарях, каких на чахлых российских землях не поднять Много потов прежде пролили, зато и брали не мало. Достагок их остепенил. Бог помыслы облагородил, получился народ основательный, приметный. Но не весь. На закрайках, по дальним выселкам, разный жил народец, большей частью бедноват ый. Те с 1 унгусами роднились, меняя славянскую свеглоокость на темный прищур инородца, но и обогащая нрав свой лесной простотой, немногословием. Именно из них выходили самые замечательные охотники, на всякого зверя мастера.
Еще славился Волчий Брод невестами Красивыми, работящими бабенками, каких не спутаешь с теми, кто от ссыльных да бродят понародился. Приданое за ними всегда стояло серьезное, грамоте были обучены в меру, по обыкновенным правилам трехклассной школы.
К Рождеству, после промыслов, подгребали в Волчий Брод заманенные слухами кавалеры. Кто — с кудрями, кто — с рублями, кю — при городских манерах и одеколоне.
У Родиона Добрых тоже свой интерес завелся, еще до шашней его с Егоровой Клавдией. Разочек всего заскочил под самые святки, а она возьми да объявись, в шелковой косыночке, на звонких каблучках. И готово дело! Присох охотничек, как приморозила его Насгя. Была та Нас г я младшей дочерью Ильи Прокопьевича Дорохова — почитай самого рукастого плотника в здешних краях. Дома он рубил с фантазией, на всякий вкус, чтоб жить приятно. Погому с городских заработков имел большой доход. Но в то же время городскую жизнь за свою не при тавал, считая ее ненатуральною.
Долго тропил чужак с Ворожеево Настю Дорохову. Кольем его от ее ворот местные женихи отваживали. Он отлежался, снова прикатил. На этот раз с обрезом. Почувствовали сопернички, что такому, да еще когда он в любовной охоте, лучше поперек пути не вставать. 0 т мужиковой его твердости Настя помягчела. Дело катилось к полному согласию. Сколько леденцов было съедено, сколько семечек слузгано. О гцовы сапоги сносил на вечерки.
Промышлял в тот сезон с большим сгаранием, но денечки считал до встречи. Дальше случилось нечто особенное, о чем он и думать себе не позволял. Воротясь по осени со зверовья на реву, у знал Родион роковую весть: сосватали его Насгю за купеческого сына, Филимона Проскурина. Ему же отставка вышла как человеку, не имеющему правильного занятия, тог о хуже — склонного к мудрованию по поводу Закона Божьего. О чем лично поведал Илье Прокопьевичу 0тец Николай.
За ужином Дорохов объявил:
— Еретик нам не нужен.
Вот так любовь кончилась. А другим днем Проскурины сватов заслали и через своих людей оповестили Родиона. Чтоб знал..
На то r момент показалось Родиону — вся кровь в нем остановилась, никуда двш аться не хочет. Стоит обессиленная в жилах. Точно подранок, с превеликим трудом догащился до сеновала. Ночь там пролежал. Руки кусал, чт обы не выпустить крик из своей тесной для боли груди.
Крепко запомнил ту долгую ночь на сеновале Родион. И, проезжая в Волчьем Броде мимо дома Дороховых, прошептал:
— Погодьте, погодьте. Завтра увидим, чей нынче верх случится.
Без нужды вздыбил иноходца, крикнул громким голосом:
— Комиссара — ко мне!
Снегирев подъехал быстро, поставил своего мерина рядом с иноходцем командира. Родион смотрит на него и не может вспомнить, зачем звал. Забыл! Черт бы побрал эту Настю!
Первым заговорил комиссар:
— В гляделки играть будем?
— Похудел ты, Саня, — произнес с участием Родион. — Обносился в походах. Орлом к нам пожаловал. Помню… Значит так, пленных запереть в бане у этого хозяина.
Родион плетью указал на дом Дороховых.
— Пусть покормят чем есть. Бойцов квартируй в домах за мостиком. Там ждут. Я буду у Егора Шкарупы. Пошлешь ко мне Фортова на доклад.