— Знал. Он любил повторять: «Дисциплина— это чистота, господа!»
— Совершенно верно! Я видел его труды понуждения себя к самоубийству. Чем полнее поия- та необходимость ухода из жизни, тем естественнее оно совершается. Я боялся, что буду так же суетлив и истеричен: был не готов.
— Понимаю вас, господин полковник.
— Но нынче в уходе из жизни видится мне какая-то трагическая законченность. Наверное, от отчаяния: без России не могу, в России-невоз- можно…
— Россия нас не переживет.
— Можно поспорить, жаль, время у нас кончается.
— Простите меня, господин полковник! — ска- зал поручик Лакеев.
— И вы меня простите, Владимир Ильич. Кажется, уже пришли…
— Господи, прими мою душу грешную, — не- громко сказал поручик.
Полковник внимательно глянул на него, пожал плечами и отвернулся. Приговоренных выстроили в один ряд. Козарезов поцеловал стоящего рядом Андрощука, не замечая, что к нему тянется мокрыми детскими губами рано поседевший корнет.
Бледный красноармеец с пышными усами сердито подталкивал их прикладом винтовки к краю глубокой ямы, на дне которой уже лежали полураздетые трупы.
Медленно и блаженно загоралась на горизонте молодая заря нового дня, и преображенный ею мир смотрел на приготовление к казни чистыми недоуменными глазами испуганного ребенка. Так не хотелось умирать, так не хотелось! Казалось, что сердце само закричит от отчаяния: «Пощадите!» Не закричало сердце. Люди стояли молча перед шеренгой стрелков и Вечной жизнью. Они уже боялись только боли, последней и потому самой страшной.
Усатый красноармеец побежал к своим, зубами сдернул с руки рукавицу. Все готовы. Можно начинать.
Отец Ювеналий поясно поклонился палачам:
— Простите нас, люди добрые! Мы вознесем за вас молитвы Создателю нашему и Богу!
— Вы нас простите, — неожиданно откликнулся из строя стрелков пожилой боец. Он тоже неловко поклонился, не убирая от плеча приклад кавалерийского карабина.
Безрассудная надежда вдруг внезапно охватила всех участников казни.
Тогда товарищ Мордухович вскинул в небо революционный наган:
— Целься!
Каждый красноармеец знал, в кого ему надлежит пальнуть. Мушки быстро нашли убойные места. Там замерли. Никто больше ни о чем не думал. Сжались, онемели сердца приговоренных до полного бесчувствия, и оставшаяся в одиночестве душа робко спрашивала: «Господи, зачем жил-то?. >>.
— Пли! — рявкнул товарищ Мордухович.
Нестройно дернулись стволы. Мордухович дважды выстрелил по оставшемуся стоять отцу Ювеналию. Тот упал.
Расстрел прошел благополучно.
…Теперь было так: в кабинеге председателя Никольского ревкома шестеро вооруженных мужчин смотрели на Родиона Добрых с подозрительным интересом.
Родион ждал вопросов, поглядывая мимо плеча Зубко в окно. Онвидел одинокое белое облачко, что висело над щетиной темного леса, левее Суховской ямы, где, по его разумению, уже остыл убитый Звонарев. С ним такой номер не пройдет. Он ко всему готов и даже знает, кто упадет первым — Чумных! Потом — Зубко! Потом… ищи ветра в поле. Они тебя, если затеяли, все равно не пощадят, на кой хрен тебе их щадить?!
Зубко сказал:
— На Разуваевской, в доме напротив постоялого двора, вы со Звонаревым содержали двух офицерских жен. Мы одного вина из подпола подняли — утонуть можно!
— Чо, живой? — насмешливо спросил Родион.
— Не дерзи, Добрых!
— А ты говори, да не заговаривайся! Каких жен?! Что они, кони, чтоб их содержать! Вино? Откуда оно там взялось, не знаю. У бывших хозяев спросить надо.
— Расстреляны! Ты же сам…
— Пошли ходока на тот свет!
Боровик по-кошачьи тихо чихнул и, вытирая нос чистым платком, сказал:
— Это допрос! Отвечайте по существу!
Но страсти еще не разгулялись. Родион ещене чувствовал той грани, за которой прозвучит первый выстрел, потому ответил дерзко:
— Допрос? Так толком и спрашивайте! Ему что — бабы жалились на худое обхождение?
— А вино? — покраснел от негодования большой любитель выпить Чумных. — Приказ был все изничтожить. Я так и поступил. Ты пошто ослушался? Больше всех тебе надо?!
— Больше тебя не надо! — Родион хотел скрутить папироску, но передумал и втянул в себя широкими ноздрями заполнивший кабинет табач ный дым. — Вино в подвале было. Сколь, не скажу, но было. Думал, Федор догадается. Виноват, конечно…
— Поздно винишься! — Зубко навалился на стол. — В Суетихе ты церковь спалил?
— Ну! Семь карателей там сгорело. Велика потеря?! Но отца Семена я только высечь приказал, а вы Ювеналия под расстрел подвели за тот же грех. Вам, товарищи, на себя глянуть стоит.
Чумных не дал ему продолжить. Подошел вплотную, навалился слегка, рукой пошевелить неудобно, и маузер опростать не успеешь, как повиснет. Хитер чалдон. Да еще поглядим, какой ты резвый!
— Палить ее нельзя было, — произнес наставительно Чумных. — Комиссар тебя отговаривал. Ты супрямился, по-своему повернул. В отместку за твои дела Охрим Баскин разведку мою кончил. У Тонкого мыса дождался с сыновьями. Всех пострелял!
Чумных перевел дыхание, вытер со лба пот:
— И пошто тебя такаядурь посетила?! Не больно, поди, тверез был? Ты не кривись! Не на особицу живешь! Церквушка та еще отгореть толком не успела, по тайге слух прошел: мол, спалили мученицу, но колокола звонят. К заутреней люди на пепелище собираются. Некоторые слышат…
— Чушь! — вмешался что-то уловивший в ситуации Шпрах — Дурь темных идиотов! Палить не следовало. Нельзя вызывающе вести себя перед народом. Народ уважает тех, в ком видит свои недостатки. Да послал бы в алтарь трех бойцов с хорошим аппетитом, чтоб кучу побольше навалили. Шутка вроде, зато в такую церковь верующий не пойдет.
— Это еще почему? — по-детски удивился Семен Горлов и убрал руку с кобуры. — Говно бабы отскребут, отмоют. Деревенские ко всему привычны.
— Лапоть ты, Сеня, в пиве! — заржал Шпрах, широко разевая рот. — Ты воспринимаешь данный факт здоровыми революционными мозгами. Верно?
Горлов торопливо кивнул.
— Они же — ущербные, больные люди и считают храм оскверненным, непригодным для своих нужд. В Екатеринбурге сам проверил.
— Постой! Постой! — не то изумился, не то перепугался Горлов. — Ты— без штанов в алтаре?
— Да! Натуральным образом нужду справляю, но жидко: кровяной колбасы объелся.
— Наши бы все одно стерпели…
— Язычники вы, а не христиане! Разве такое терпеть можно?
— Хватит, Шпрах! — Боровик поднялся и махнул на матроса рукой. — Как председатель революционного трибунала, я требую конкретности, Добрых! На каком основании вами был арестован фельдшер Высоцкий?!
— Он же враг! Настоящий! Надобыло его сразу кончать!
— Это не ответ. Я встречался с ним в пересылочной тюрьме Иркутска. Он — эсер, но человек, преданный революции. Мы не должны забывать — революцию подготовили бомбы эсеров, многие из них сегодня перешли в партию большевиков.
— Ежели он такой преданный, — хитро улыб нулся Родион, — зачем лечил белых офицеров? Атамана Серкова зашивал? Он — их доктор!
— Долг врача! Такие вещи выше вашего понимания, Добрых!
— Сколько людей бы по деревням околело, кабы не он, — счел нужным поддержать Боровика Семен Горлов, рука его снова вернулась на кобуру. — Зря вы со Звонаревым мужика извели…
— Ты ведь неспроста фельдшера кончал, — су- зил глаза Зубко, и в них Родиону почудился приговор. — Поквитался за обиду через дружка своего — пьяницу. Чо волчишься?! Не боюся! Еще вопрос есть у меня к тебе, вояка. Но сначала дай- кось мне твою игрушку. Ишь, вцепился. Думаешь, слепы?!
Родион хотел вскочить, но чья-то сильная рука вернула его на место. Тогда он резко повернулся, увидел обшарпанные стены, карту со следами прикосновения сальных пальцев и спокойный взгляд Ивана Мордуховича.
— Сиди! — сказал Иван.
Никто не заметил, когда он вошел.
— Сиди, Родион! — продолжал Мордухович и спросил: —Зачем нервничаешь? Вы, Зубко, еще не закончили вопросы?
Председатель следственной комиссии убрал протянутую к Родиону руку и опустился на скрипучий стул.
— Вопрос есть. Нам доподлинно известно — Добрых привез с собой чужую жену.
— Ты в уме, Зубко?! — Родион опять хотел подняться, но опять его придержал Мордухович.
— Мне самому не сразу поверилось, — притворно вздохнул Зубко. — Тем же часом, как получил донесение от местной повитухи, приехал на Ямщицкую, где та блудная квартирует в доме вдовы Свинолюбовой. Ты ведь даже не сказал Лукерье, что она — вдова. Ладно, я не побоялся. Все нынче знает. При квартирантке оказалось малое дитя, но допросить пришлось. Служба у нас такая, Клавдия Егоровна. Отца ее знаю. Сухонький такой мужичонка. Зимовья его по Девичьему ключу стоят. Гражданка Егорова запираться не стала. Выложила с подробностями — не твой это сын, Добрых!
Родиону все казалось сном. Он смотрел на Зубко беззлобно и растерянно. Созревшая в нем решимость защитить себя словно спустилась в мох, уступая место мелкой обиде обманутого любовника.
— Врешь! — выдавил из себя Родион. — Смеешься надо мной, боров!
Взрыв гнева все в нем скомкал. Он убрал руку с рукоятки маузера и со всей силой грохнул кулаком по столу перед носом Зубко.
Но председатель следственной комиссии на вызов не ответил. Пожал плечами и сказал, опять же с сожалением:
— Поклялась, как не поверить? И к тебе без обиды.
— Без обиды?! — Родион судорожно сглотнул слюну. Жуткое чувство стыда окончательно перебило всякую осторожность. — Ты кого хочешь понудишь поклясться! Мстишь мне! Мстишь, боров!
— Прекратите! — оборвал его Боровик. — Пред- седатель следственной комиссии ищет правду, а не сводит с вами счеты!
— Какую правду? Где ищет? — спросил из-за спины Родиона невозмутимый Мордухович. — У гулящей бабенки? Нашел себе осведомителя! Довольно обсуждать трагедии чужих постелей — в Тальниках видели разведку белых!..
Медленно, как-то боком, поднялся председатель ревкома. Первое, о чем он успел подумать: «Приговора Добрых не будет…» Потом Лазарь Лейбыч понял — не это сейчас главное. Какое-то время он досадливо рассматривал Мордуховича немного выпученными глазами и спросил: