Перед смертью мамина тетка собрала всех детей и внуков и объявила свою последнюю волю:
– Езжайте в Россию и разыщите русских родственников.
Запуганный советской жизнью дядя Боря утаил письмо и не ответил. Последняя воля осталась неисполненной.
Родственник
В России все известные мне Брускины были моими родственниками.
Однажды в Нью-Йорке позвонил человек по фамилии Bruskin. Он сказал, что хочет встретиться, чтобы восстановить общее генеа-логическое древо. Мы договорились вместе отобедать.
Родственником оказался бывший актер, очень симпатичный пожилой человек с живым лицом, мгновенно напомнивший мне дедушек и дядей.
Мы по-родственному тепло провели время. Оказалось, что его предки из тех же мест, что и мои, – со стороны отца, занимались до революции тем же делом, а именно – лесом.
Под конец выпивший пару рюмок родственник поведал, что вообще-то настоящая его фамилия Блюмкин.
Когда он в 30-е годы начинал артистическую карьеру на Бродвее, ему сказали, что с этой типично еврейской фамилией он не добьется успеха, и посоветовали изменить ее на какую-нибудь английскую, например Ruskin.
«Родственнику» захотелось, чтобы новое имя начиналось с привычной буквы «В».
Таким образом он стал называться Bruskin.
Козел вонючий
Летом 1997 года я задумал фарфоровый проект «Всюду жизнь».
В связи с этим направился в Петербург налаживать контакты с Ленинградским фарфоровым заводом имени Ломоносова.
Одновременно в городе Пушкине под Петербургом проводился фестиваль искусства «Кукарт», куда я был приглашен вместе с джазовым музыкантом, моим другом Володей Тарасовым осуществить перформанс «Остров – часть суши, окруженная водой».
Приехав в Петербург и обменяв «зеленые», мы с женой в хорошем настроении отправились на фестиваль, прихватив сумку с реквизитом.
Вначале предстояло ехать на метро.
Отстояв очередь и держа в одной руке тяжелую сумку, другой я вынул русские деньги и протянул кассирше.
– Сволочь, – вдруг услышал я, – скотина, козел.
Оторопев, через мгновение я сообразил, что голос доносится из окошка кассы. Оттуда на меня взирала серьезная немолодая женщина со строгим лицом.
Решив, что от длительного перелета через океан у меня начались слуховые галлюцинации, я сказал:
– Простите, я вас не расслышал.
– Сволочь, – чеканя слог, внятно произнесла кассирша. – Скотина, козел вонючий, паразит, – добавила она.
Изумившись и теряясь в догадках, я спросил:
– Извините, почему вы мне все это говорите?
– Деньги надо подавать в развернутом виде, – назидательно пояснил голос из кассы.
Деньги я действительно не сумел развернуть.
Яйцо
Жена художника Толи Белкина пошла в магазин за яйцами.
В отделе никого не было. Она громко спросила:
– Кто отпускает яйца?
Появилась продавщица и сказала:
– Я отпускаю. Но не яйца, а яйцо.
Алла Белкина спросила:
– Какая разница?
Продавщица ответила:
– Пора бы вам знать, что в нашем русском языке это слово не склоняется и не имеет множественного числа.
– Хорошо, отпустите мне десять яйцо, – попросила Алла.
Продавщица на нее посмотрела и, минуту подумав, сказала:
– Женщина, отойдите.
Авторитетное мнение из Москвы
Однажды я приехал в Париж через два дня после закрытия выставки Ильи Кабакова в Центре Помпиду.
Сожалея, что опоздал, я спросил одного моего приятеля, русского художника, живущего в городе, как ему понравилась выставка.
– Знаешь, – сказал он, – мне лично понравилось. Я даже не ожидал. Но мнения есть разные.
– Какие? – спросил я.
– Здесь приезжала одна авторитетная дама из Москвы. Критик. К ней очень прислушиваются. Так вот у нее совсем другое мнение.
– Какое? – поинтересовался я.
– Посмотрела и сказала: «Бездарно», – с удовлетворением заключил приятель.
Знакомый вопрос
В 1998 году немецкое правительство пригласило меня осуществить художественный проект для обновленного Рейхстага.
После многих месяцев работы, произведение было завершено.
В Нью-Йорке меня попросили сделать сообщение об этом проекте. Присутствующая в зале русская женщина задала знакомый из прежней жизни вопрос:
– В Москве так много замечательных художников (она назвала фамилии). Вам бы не хотелось видеть на своем месте кого-нибудь другого?
Сфокусировав зрение
Олег Васильев, живя в Нью-Йорке, написал изумительные работы. Сфокусировав зрение, память, отобрал самое важное.
Получился ясный и чистый образ страны, где художник провел большую часть жизни.
Пьер Левэй, увидев у меня дома один из лучших пейзажей Васильева, сказал:
– Я никогда не был в России, но именно так ее всегда себе представлял.
А я все равно скажу
Однажды Васильевы были у нас в гостях.
За столом Кира, как мама, все время одергивала Олега:
– Это не ешь. Хватит пить.
Олег все и ел, и пил.
Кира не унималась:
– Не рассказывай. Это никому не интересно.
– А я все равно скажу, – упрямился Олег.
После чего порезал палец, встав, споткнулся и чуть не упал. Вернувшись за стол, сел мимо стула.
Кира, как всегда, была права.
Однажды в душный летний вечер
Эрнст Неизвестный, бывало, рассказывал:
– Однажды в душный летний вечер раздается звонок в дверь. Открываю. Андрей Вознесенский. Андрей с порога спрашивает:
– Эрнст, когда ты вернешься?
У Эрнста имелись в запасе варианты:
«Однажды в холодный зимний вечер…»
«Однажды в тоскливый осенний вечер…»
«Однажды в весенний теплый вечер…»
«Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Булат Окуджава…»
Пакет
Я уезжал в Россию.
Олег Васильев попросил передать пакет с каталогом поэту Всеволоду Некрасову.
Я всегда любил его стихи. Проза поэта вызывала, напротив, легкое недоумение. Читая ее, с облегчением думал, что мы не знакомы: автор сводил счеты со всеми, кого знал.
Приехав в Москву, я сразу же позвонил и сообщил, что у меня для него есть пакет и что перезвоню, как только узнаю свое расписание.
Я перезвонил через пару дней. Некрасов высказал сердитые претензии, почему я этого не сделал раньше.
Представив живо, какое прозвище могу получить вслед за «Кабаковиной» и «Приготиной» в новой Севиной прозе, я предпочел воздержаться от знакомства и передал каталог через общих друзей.
Два замечательных художника
В Москве жили Шварцман и Кабаков.
Два замечательных художника были идеологическими противниками.
Шварцман говорил про Кабакова:
– Искусство, которое можно рассказать по телефону, – не искусство.
Кабаков говорил про Шварцмана:
– Ангела нельзя схватить за жопу.
А что он? А что она?
Когда люди приходили к Шварцману, всем было ясно, что имеют дело с гением.
Эзотерическая речь и профетический облик Михаила Матвеевича полностью этому соответствовали. Земная жизнь была несущественна.
Одна посетительница, помню, обидела мэтра, сравнив с Пикассо.
– Пикассо – подросток! – воскликнул он. – «Мальчиковые ботинки».
Тогда, поправившись, гостья назвала Леонардо да Винчи.
Михаил Матвеевич не возражал.
Когда, уходя, я спускался по лестнице, Шварцман сверху творил крестное знамение во след.
На следующий день он каждый раз звонил. Со мной разговаривал абсолютно другой человек:
– А с кем, Гриша, вы были? А кем она вам приходится? А другая пара? Они женаты или нет? А что он сказал? А что она? А у нее есть кто-то еще? И т. д.
Из ложной гордости
Как-то у меня со Шварцманом состоялся следующий телефонный разговор.
– Ну как, Гриша, жизнь на Западе?
– Неплохо.
– Не может быть.
– Почему?
– Да все жалуются.
– Я что-то не слышал.
– Это они вам из ложной гордости правду не говорят.
Без названия
Шварцман никогда не выставлялся.
У Михаила Матвеевича был образ легендарного загадочного гения, допускающего к своим творениям лишь посвященных.
Наступили новые времена.
Я встретил его и спросил, почему он отказывается показывать свои работы сейчас. Михаил Матвеевич сказал:
– Вы знаете, Гриша, я боюсь.
Шварцман не шутил.
В 1994 году мэтр сделал ошибку: дрогнул и устроил выставку в Третьяковской галерее.
На открытии ему предоставили слово.
Михаил Матвеевич вышел и смог произнести лишь:
– Я…
Через несколько долгих минут, справившись с волнением, продолжил:
– … первый и последний иерат.
После чего разрыдался.
Молодежь, народившиеся критики и журналисты отомстили замечательному художнику за затворническое служение и славу гения, объявив его «голым королем».
Не имея опыта такого рода, Шварцман оказался незащищенным от нового вируса.
Это привело его к безвременной кончине.
Явь и сон
В 1997 году, будучи в Москве, мы с женой навестили Шварцмана незадолго до его смерти.
Перенеся не один инсульт, Михаил Матвеевич был в неважном состоянии. Он много говорил о своей любви к России и часто плакал.
Потом сказал:
– А Кабак (Кабаков) каждую неделю мне отовсюду звонит, и мы говорим часами.
Позже, в Нью-Йорке, Илья и Эмилия Кабаковы пришли к нам домой на ужин. Я рассказал Илье о Шварцмане.
Кабаков с грустью сказал, что, находясь на Западе, ни разу Мише не позвонил.
По всей видимости, для Шварцмана творческий спор с Кабаковым был актуален и перед смертью, когда явь и сон уже неразличимы.
Луч света
В тот вечер в гостях у Шварцмана были также Люда и Женя Барабановы.