Михаил Матвеевич показал свою фотографию.
Со снимка глядел человек, похожий не на художника, а скорее на пастыря.
Упавший из окна косой луч ярко высвечивал лицо.
Шварцман мне сказал:
– Видите, Гриша, это не случайно.
Я про себя саркастически хмыкнул. Потом все фотографировались на память.
В Нью-Йорке мы проявили пленку.
Все ясно и четко получились, кроме сидящего в центре Шварцмана. Его лицо на всех карточках растаяло в светящемся пятне.
В Москве Барабановы напечатали сделанные ими снимки – тот же эффект.
Шедевр
На вечеринке по случаю открытия выставки у меня дома оказалась супружеская пара из Швейцарии.
Я показывал гостям коллекцию произведений русских художников – моих друзей.
Швейцарцы не выказывали никакого интереса.
Они не обратили внимания на превосходные холсты Эрика Булатова и Олега Васильева, прошли мимо ранних рисунков Ильи Кабакова, замечательных скульптур и объектов Бориса Орлова, Лени Сокова, Саши Косолапова, лучших гуашей Володи Яковлева и дивных рисунков Мити Лиона, прекрасных картин Эдика Штейнберга, Ивана Чуйкова, Наташи Нестеровой, Володи Немухина, Франсиско Инфанте…
Вдруг гости оживились, и я наконец увидел долгожданный восторг на их лицах.
Взяв в руки небольшой этюд – апельсин на синем фоне – они стали превозносить небесные качества понравившегося шедевра.
Автором «шедевра» была дочка моей ассистентки.
Мама хотела определить ребенка в художественную школу и принесла работы посоветоваться.
Как в кошмарном сне
В августе 1999 года я улетал из Москвы.
Не доверяя почтовым пересылкам, я – «воздушный извозчик» – вез сделанные в России экспонаты в Нью-Йорк, на выставку моего фарфорового проекта «Всюду жизнь» в галерее Мальборо.
Я благополучно миновал таможенника, честно и ясно посмотрев в его проницательные глаза.
Когда добрался до пограничного контроля, страж рубежей объявил, что Министерство иностранных дел России намедни «оповестило свет», что мой русский паспорт, годный до 2001 года, недействителен, и я, как в кошмарном эмигрантском сне, не могу покинуть пределы страны, не обменяв его.
Русское лицо
Вернисаж должен был состояться через три дня.
Погрузив пожитки обратно в машину, я в панике помчался в город получать новый документ.
Сфотографировавшись и получив снимок, я сравнил его с фотографией на моем американском паспорте.
С цветного американского дагерротипа на меня смотрел ухоженный, уверенный в себе, вполне симпатичный господин.
С русского, черно-белого – всклокоченный, с бегающими глазками Шурик из популярного советского фильма «Операция Ы».
Я понял, что русское бытие определяет русское лицо.
Как душа, парящая над бездной
Мама скончалась, когда я летел в Израиль попрощаться с ней.
Хоронили по еврейским обычаям, на одном из иерусалимских холмов.
Могилу вырыли на краю обрыва, на высоте птичьего полета. Во время обряда я заметил сокола, парящего над бездной на уровне моего лица, метрах в четырех от могильной ямы.
Птица замерла в воздухе, я – на земле.
Маму похоронили, птица исчезла.
Вестник
Спустя пару месяцев муниципалитет города Раанана в Израиле обратился ко мне с предложением установить скульптуру в одном из городских парков.
Я подумал о матери.
Согласился.
Проект был завершен. Скульптуру установили.
Приехав в Израиль, отправился с родственниками в Раанану.
Издали увидел сокола, который, описав круг, сел на памятник, как бы поджидая нас.
Подпустив визитеров на расстояние метра, вестник медленно поднялся в воздух и исчез в небесах.
Самый важный разговор
Время от времени я навещал родителей, приезжая из Нью-Йорка в Иерусалим.
Прощаясь, мама всегда повторяла:
– Мы опять ни о чем не успели поговорить.
Каждый раз я уезжал с чувством, что самый важный разговор впереди.
Я часто вижу маму во сне. Она улыбается мне:
– Ну вот, Гриша, наконец нам никто не мешает, и мы сейчас с тобой спокойно обо всем поговорим.
Мысленно вами
Как в кино
Помню, кричу в плену пеленок. Не могу пошевелиться…
Помню наши детские кровати вдоль стен. Ночной горшок посередине…
Помню милую мою, добрую бабушку Любу. С заклеенным бумагой стеклом в очках. Читающую «Джейн Эйр» при свете настольной лампы…
Помню огромные сосны на даче в Удельной. Бешеную собаку. Ландыши у забора. И пронзительный крик «Марик утонул!»…
Помню высокую температуру… Ужас неведомой планеты…
Помню холод раскаленного огня, завернутого в мокрую газету. И мамин голос: «Потерпи еще»…
Помню уточку с изюмом вместо глаз. Плывет себе на полке…
Помню лошадиный череп, обглоданный людоедом, на страшной тропинке в лесу…
Помню, как Синяя рука осторожно шевелит угол оконной занавески…
Помню взгляд блестящих бусинок. В кромешной тьме дупла…
Помню волчьи ягоды. Страх превратиться в волка…
Помню грозу на даче. Отверстие в стекле. Шар огненный плывет, меня не замечая…
Помню старого знакомого. Полускелет-получеловек. Выглядывает из трещин кафеля в уборной…
Помню себя с родителями в ложе «Колизея». Забыв на свете все, смотрю трофейного «Багдадского вора»…
Помню, конечно, чудную елку с пятиконечной звездой из мишуры на макушке. Мерцают в ветках дирижабли. Челюскинцы качаются на ватной льдине…
Помню усилие, чтоб удержаться в воздухе. И не упасть на землю…
Помню молодого Йоську с гвардейским значком на гимнастерке…
Помню дяденьку без ног. Катится на дощечке с колесиками…
Помню первый «чнег» за окном. Деревянную саблю, покрашенную серебряной краской…
Помню перламутровые цветы и бабочку на дедушкином портсигаре…
Помню, блестят монетки на мокром полу в гастрономе. В руке кулек. А в нем – «Кавказские». Сто грамм – семь штук…
Помню няню. Ее отца-истопника. Живут в котельной под землей. Мне жалко их и завидно одновременно…
Помню, вот я лечу на самокате. Под горку. Не могу остановиться…
Помню тайник под грудой чистого белья. В нем папин кортик…
Помню стеклянные глаза лисы на воротнике пальто в прихожей. И бисерный пейзаж…
Помню шинель на вешалке. Я невидимкой спрятался внутри. Меня все ищут…
Помню волшебные карточки, раскрашенные анилиновыми красками, на крышке Нюркиного чемодана…
Помню гнев и слезы. Хочу сказать и не могу. Я нем…
Помню Бога в ночном небе над городом в кресте прожекторов…
Помню сумерки. Следы шпиона на снегу…
Помню скверную погоду. Табличку «Люди». Солдаты в кузове трехтонки…
Помню загадочную Сидрую козу. Ложку английской соли. Клад под стеклом. «Граф Монте-Кристо» перед сном. В награду…
Помню цокот по булыжной мостовой. Подводу с бочками. А в них – капуста-огурцы…
Помню темное утро. Сугробы. И в тишине лопата дворника скребет тротуар…
Помню мой день рождения. Я вроде сплю. И чувствую таинственный подарок под по-душкой…
Помню запах корицы сквозь сон. Праздничную еду на гранитном подоконнике. И я от хрена плачу…
Помню, как убегали мы с сестрой из дома на трамвае, решив, что неродные дети…
Помню, думал: «Вот, как умру! Родители и пожалеют!..»
Помню, как отворачивался к стене, когда сестра или мама мыли меня в ванне…
Помню, какими уродами казались голые дядьки в бане…
Помню, как сестра пряталась от меня во дворе с подружкой Наташкой. Предательница!..
Помню: «Ты только не обижайся, но твой брат на еврея очень похож»…
Помню первую затяжку у ограды парка. И плавленый сырок…
Помню пионерский лагерь. Родители коварно бросили меня. Я меньше всех, слабее всех. Мальчишки писают в мою кровать. Подлец Миронов караулит, не дает прохода…
Помню баяниста. Играет «Маленький цветок» и курит. Танцы. В костюме зайчика я взрослой девочке по грудь…
Помню родительский день. Поляну. Узелок с едой…
Помню в окне круглые здания газового завода, изрыгающие адское пламя в небо. Бешено вертящийся пропеллер на вышке шараги ЦАГИ…
Помню прогорклый запах в парке. И призрака в противогазе… Помню, как звали марки в дальние края…
Помню зимой, на морозе, вкус серого хлеба, помазанного сливочным маслом и густо посыпанного сахаром…
Помню: «Кремлевские звезды над нами горят…» Дальше не помню…
Помню, во втором классе никак не мог решить, в какую девочку влюбиться…
Помню, как со страху первым ударил Измаила промеж глаз, и он упал в нокауте…
Помню портрет в траурной рамке в журнале «Пионер». Еще что помню?
Помню,
как
искрометно
промелькнула
мозаика
всей
моей
детской
жизни,
когда
я
падал
в
обморок
в
кабинете
у
врача
во
время
рентгена.
Я
еще
успел
подумать:
«Как
в
кино».
Двинск.
Виноградная улица.
Та, что идет
от вокзала к центру.
Все дома трехэтажные.
И все твои.
Моя прапрабабушка Голда.
Властная.
Сразу видно – домовладелица.
Одному сыну подарила фабрику.
Другому – фабрику.
Старших дочерей отдала за богатых.
Только мою прабабушку —
за почти что цадика.
Умного или глупого?
С виду не поймешь.
Упрямого.
Это точно.
Сидит в саду целый день.
Ничего не делает?
Дает советы всем вокруг.
А прабабушка?
Рожай,
да расти,
да стирай,
да убирай,
да готовь…
И швец, и жнец, и на дуде игрец.
Картуз.
Нестриженая борода.
Завитки в «углах лица твоего».
Ты не хочешь даже взглянуть на меня.
Знаю, знаю.
Я не повязываю каждый день