Звонит Эсфирь.
Говорит,
зайдет.
Тебя бреют.
Приносят серый костюм.
Красную жилетку.
Открывается дверь…
Молодеешь.
Лицо
светится.
Румянец.
Глаза
горят.
Эсфирь
ушла.
Тебя
не
стало.
А вот и вы,
мои дорогие Магарасы.
У меня впечатление,
что прожил с вами жизнь.
В частном доме,
который построил
дядя Зяма (молодец!)
во времена НЭПа
в Капельском переулке.
Все в черном.
Мужчины похожи друг на друга.
Все с усами.
Один в очках.
Давид, наверное.
Ида,
ты и здесь чем-то недовольна.
Сердишься на Павлушу?
Но ведь его еще нет в твоей жизни.
Вы пока не знакомы.
Встречаю Ме́ню:
– А правда,
что Магарасы
все, как один,
работали в «Главсахаре»?
Даже Гидя?
– Гидя?
Никогда.
Она сидела дома
и спрашивала Зяму:
«Зяма,
когда ты
откопаешь золото?»
Я,
между прочим,
тоже требовал свою долю.
– Ну, а Зяма
где работал?
– Нигде.
Он все время молчал.
Так и промолчал всю жизнь.
На свою свадьбу
Зяма пришел с узелком.
Гидя обрадовалась
и подумала:
вот свадебный подарок.
А в узелке
было грязное Зямино белье.
Она его все время дергала:
«Зяма!
Жарко,
сними рубашку.
Немедленно надень.
У тебя женская грудь.
Зяма!
Куда ты пошел?
В магазин.
– Зачем?
– Гиденька, ты же просила.
Тебе нужен кефир.
– Мне от тебя ничего не нужно.
Лучше сходи к сапожнику,
забери мои туфли».
Кстати,
Зяма прославился тем,
что оросил пустыню
Эмиру бухарскому.
Эмир расплатился с Зямой
коврами и золотом.
Тем самым,
которое Магарасы
зарыли потом.
– Значит,
Ида работала в «Главсахаре»?
– Что ты.
Ида не выходила на улицу
и все время говорила
своему зятю Павлуше:
«Павлуша,
Вы – ничтожество».
И мне
три раза в день:
«Как!
Вы еще не в тюрьме?!»
– А Давид?
– Давид вообще не двигался.
Его сажали на стул.
Он сидел весь день
и смотрел на дверь туалета.
В результате
умер от запора.
– Ну, хорошо, а Павлуша?
Герой войны,
кавалер ордена Суворова 2-й степени.
Он работал в «Главсахаре»?
– Павлуша не мог работать.
У него была прострелена пятка.
Боевое ранение на фронте.
Правда,
Ида называла фронтовика
«Павлуша-самострел».
– Тогда Мэри?
– Ты, наверное, имеешь в виду Рисю.
Какой Главсахар?
Рися была художницей!
У нее одно плечо
было немного ниже другого.
На нем всегда висел этюдник.
Наготове.
Боялась пропустить что-нибудь.
Еще был холостяк Аркадий.
Он полчаса
задумчиво смотрел
вслед каждой женщине
вместо того,
чтобы работать.
Как-то я получил
книгу в подарок.
С надписью:
«Дорогому Мне
в память
о переживаемом времени».
И подпись: Арон.
– Кто такой Арон?
Арон – это и есть Аркадий.
– Как насчет Александра?
– Александр не работал.
Он читал.
Однажды,
обалдев от Магарасов,
я решил сбежать куда-нибудь.
Приезжаю на юг.
Не в сезон.
На пляже всего один человек.
Странный, в кальсонах.
Это был Александр.
Он сидел
и читал «Еврейскую энциклопедию».
Да и Моня был не из Главсахара.
Когда Александр умер,
Магарасы собрались
в комнате покойника.
Поделили имущество
и, сняв по обычаю обувь,
сели скорбеть.
Вошел Моня,
которому ничего не досталось.
Поднял телевизор,
вытащил из-под него
тысячу рублей
и тоже сел переживать.
Так что
никто из Магарасов
в Главсахаре не работал.
Советская власть
подселила к Магарасам
малюсенькую
сухонькую
русскую старушку Шуренцию.
Шуренция мгновенно
стала говорить,
думать,
есть
и одеваться
как Магарасы.
– Знаешь, откуда она пришла?
Из сумасшедшего дома.
Метр сорок роста.
Поселилась в комнате белошвейки.
Покупала нам продукты:
рыбу со шнурком на голове (сом),
маленькие желтенькие, хорошо пахнут (мандарины)…
Однажды принесла билеты на этого еврея,
на которого мест никогда нет (Райкин).
Зяма:
– Сколько время?
– Восемь.
– Что восемь?
– Восемь часов.
– Что восемь часов?
– Ты же спрашивал.
– Что я спрашивал?
– Ты спрашивал, сколько время.
– ТАК СКОЛЬКО ВРЕМЯ?
А это что такое?
Девочка с белым бантом,
белым воротничком,
в белых носочках.
И еще одна.
Только не говорите мне, что у вас были дети.
Их не было.
Уже поздно.
Вам в книжке не полагается их иметь.
Она уже написана.
Прямые и косвенные дополнения
От первого лица
А вдруг?
Я решил:
украду у папы пистолет.
Нажму на курок —
и готово.
Или,
еще лучше,
возьму бабушкины капли.
Те, на которых череп и кости.
Запрокину голову,
раз —
и всё.
Как это ВСЁ?
Если я —
ВСЁ,
то и все —
ВСЁ?
Если все —
ВСЁ,
то и всё —
ВСЁ?
Или пойду на Карламаркса
и брошусь вниз
с моста.
Отец обольется горючими слезами.
Станет ломать руки.
Кусать локотки.
Попомнит,
как меня
ремнем-то.
Дошел до моста.
Посмотрел вниз.
Подумал:
а вдруг
родители не родные?
Взяли меня
из детского дома.
Или
подобрали на улице.
А может быть,
я и вовсе
сын тети Гали?
Тетя Галя
повернулась в больнице на бок
и умерла.
Куда меня девать было?
Чего зря бросаться!
Вернулся домой:
«Лер, мы тети Галины».
Стали рыскать
по дому.
Улики родители попрятали.
И мы решили
бежать из дома
куда глаза глядят.
Глаза глядели на трамвай.
И мы бежали на трамвае.
Звонит Люськин очкарик
в зеленом костюмчике:
«Тю-тю-тю…
Люсю Давидовну можно?»
«А вот нельзя Люську.
Голая в шкафу стоит
и визжит!»
Ну, все.
Пропал.
Теперь уж точно
отдерет
как Си́друю Кóзу.
– Ты зачем
изуродовал дедушкин портсигар?
– Это не я!
– Где перламутровая бабочка?
Черепаховый лист?
Золотой цветочек?
– Пап,
я не выковыривал!
Откуда ему известно?
Ну, теперь ясно
выпорет.
У тети Аси в гостях.
Вы —
за столом.
Я —
за роялем.
«Чижик-пыжик» —
отличная вещь.
Только что выучил.
Вот и тренируюсь.
У нас же дома рояля нет.
Сам знаешь.
Чего тебе не понравилось?
Тащишь в чулан,
достаешь свой
гнусный ремень…
Бросаюсь на тебя,
чтобы убить!
– Твой папа хороший.
– Ничего себе хороший!
У тебя
подпись
с закорючкой,
а у меня без!
Чубчик?
Шевелюра!
Чтоб брился?
Не дождешься!
Женился?
Ха!
Веришь в коммунизм?
Ненавижу!
Атеист?
Глупее нет!
Стать ученым?
Дудки!
Буду художником.
Мам,
помнишь,
я и тебя достал.
И ты вынула
эту мерзкую вещицу —
папин ремень.
Ну я-то сразу понял:
притворяешься.
Пустился вокруг стола.
Ты за мной.
Побегали, побегали.
Выдохлись.
Стали хохотать.
Вот вырастишь нас,
наденешь чернобурку,
возьмешь лаковую сумочку
и…
театры-концерты-выставки-курорты.
Жизнь!
А внуки-правнуки?
Суббота.
Бабушка достает
тетрадь с рецептами.
Читает:
«Возьмите курицу,
отрежьте ручки и ножки…»
В слезах тру хрен.
На подоконнике:
гефилте фиш (ненавижу),
цимес (еще хуже),
форшмак (люблю),
печеночный паштет (так себе),
винегрет (куда ни шло),
оливье (обожаю),
булочки с корицей (лучше нет).
И бабушкино варенье:
лимонные корки,
клюква,
грецкие орехи.
Я же вижу по глазам: она все понимает!
Пиявки в банке.
Точь-в-точь
как в нашем пруду.
Я и сам могу
таких наловить.
Как-нибудь палочкой —
и в банку с водой.
Нас с Леркой
отводят на чужую дачу.
Туман.
Садимся в автобус на мосту.
У бабушки склянка.
Граненая.
С красной жидкостью.
В ее шкафчике
такой точно нет.
Моргнул —
нет бабушки.
Неужели
выпила
и…
ПРОПАЛА?!
В автобусе – нет!
На мосту – нет!
Под мостом – нет!
Всё!
Упустил!
Исчезла!
Навсегда!
Просыпаюсь:
– Где бабушка?!
– Уехала.
– Ничего себе уехала!
Бабушка умерла!
Ты на курорте.
Мама – с детьми.
Все-таки нас пятеро.
Попробуй оставь!
«Папа тяжело работает.
Ему нужен отдых».
Привозишь виноград,
дыню,
фисташки
(их хорошо молотком).
А как играть в морские камушки?
Как-то взял
с собой на юг.
У твоей знакомой тетеньки
тоже сынок.
«Вам будет весело вдвоем!»
Ныряем
до потери сознания.
С путей
разглядываем
женский пляж.
Далековато,
но все же.
Летим обратно.
Что оказалось:
твоя знакомая тетенька
любит вкусно поесть.
С деньгами у нее туго.
Вот и шастает по курортам.
Знакомится с простаками.
Тащит в ресторан.
И проезжается
за их счет.
Ловко!
«Только сегодня
не у нас»,
– говорит мама.
Мам, уже поздно:
дядя Леня едет.
Да и Зарахович тоже.
Пайкин с Ритулей в пути.
И старуха
тут как тут,
звонит в дверь:
«Гришка, черт паршивый!»
Покер.
Стою за папиной спиной
с каменным лицом.
Иначе по глазам
Ритуля прочтет карты.
В перерыве —
водочка-селедочка.
«Пап, а я?»
Ты всегда наливал.
На донышко.
Глотаю гадость.
Крякаю.
Как дяденька
в кино.
На Земляном демонстрация.
Я – с Бариновым.
Цветы бумажные,
музыка.
Две тетки
хвать нас
под руки.
Брови-ниточки,
губы анилиновые.
«Тонь,
тебе вон тот,
а мне вот этот —
маленький.
Правда, Тонька красивая?»
Ничего себе красивая.
Уродины вы,
тетеньки!
Сердце в пятки ушло.
Дошли до Карламаркса.
Для отвода глаз.
Сразу неловко было.
И дернули.
Дома
дух перевел.
Сказать?
Да я ничего тебе
не говорю.
Не сказал же,
что описался
в детском саду,
и на меня
напялили
отвратительные
чужие
розовые
колючие
байковые
штаны.
И я от стыда
ходил
вдоль забора
подальше от всех.
Что украл
у тебя папиросы.
Одну себе,
одну – Валерику.
Котельников
учил курить
в дальнем уголке
парка
в Физкульте.
Пап,
так шибануло.
Еле на ногах
удержался.
Потом купили
сырок «Новость»
в деревянной палатке
на Радио,
чтоб отбить запах.
Чтоб ты
не догадался.
Что подло
обозвал
хорошего Рафика
«армяшка-в-жопе-деревяшка».
Что в школе
не вынимал руку
из кармана,
а то все всё бы
увидели.
Что,
проиграв спор
Баринову с Фишманом,
пошел в аптеку,
купил
пакетик
с презервативами
производства
Тульского
резинового завода
за четыре копейки
(так и сказал:
«Мне,
пожалуйста,
за четыре копейки»)
и ПОМЕРИЛ.
Что струсил прыгнуть
с парашютной вышки.
Что
гордился
тобой
и
любил
тебя.
Умираешь.
Агония.
Дежурю днем
и ночью.
Боюсь пропустить…
Вдруг
перед
уходом
ты
захочешь
сказать
мне
что-то
очень
важное.
Может
быть,
самое
главное
и…
…я
наконец
пойму…