Прошедшее время несовершенного вида… и не только — страница 30 из 31

Предуведомление

Когда-то я опрометчиво решил затеять игру с читателем и смешал в пределах одной книги всамделишный голос автора с чужими голосами, выдуманными текстами и выдуманными персонажами. С фантазмами.

Я легкомысленно верил в читателя. И пребывал в наивной уверенности, что он, читатель, вдумчивый и умный, мгновенно разгадает замысел автора и станет партнером в игре.

Игре в бисер.

Игра оказалась опасной. Читатель повелся. И тотчас поверил, что все, что написано от первого лица, и есть сам автор.

И вот уже энное количество лет донимает меня вопросами, типа: «А правда, вам деревенская бабушка спела колыбельную?» (Прозябе.)

Или: «Вы и впрямь нашли “Тетради Пантелеева» на сеновале?” (На Севере диком.)

Или: «Вы действительно пользовались путеводителем, написанным итальянским аристократом?» (Бонанно Пизано.)

Или: «Действительно ли у вас были родственники по фамилии Магарас?»

Или вопросы вроде: «Вы пишете: “Раньше приезжал в Москву: план – от. бать как минимум 10 человек”. А вам не совестно перед женой?» (Щас. Прямые и косвенные дополнения.)

Или: «Вы, циник! Перетрахали женщин всех национальностей? Вам не стыдно?!» (Донжуанский список.)

Или, о ужас: «Неужели первой вашей женщиной была ваша мама?» (В шесть лет. Прямые и косвенные дополнения.)

Как я уже писал выше, в иных моих книгах – много голосов. Реальных и придуманных. Сместить, запутать реальность было одной из задач автора.

Выдуманный персонаж, который переспал со своей мамулькой – «брат» пианистки из одноименного фильма Михаэля Ханеке по опять-таки одноименному роману Эльфриды Елинек.

Но читатель не унимается. Однажды позвонил некто из Бостона:

– Прочитал вашу книгу. Я – ваш поклонник. Потрясающее впечатление. Я так же, как и вы, фрейдист.

– ?

– Я тоже… ну… это… э-э-э… с мамой. Лучше женщины не знал и не знаю… Ах, это не вы? Придуманный персонаж? Понял. Знаю такой приемчик. Сам тоже говорю, что не я, а один человек…

Господа! Должен вас всех разочаровать и признаться: это «Рукописи, найденные в Сарагосе». По поводу прямой речи: лишь небольшая часть текстов, написанных от первого лица, – действительно я, мой голос.

Большинство – другие, выдуманные, голоса. Выдуманные истории, выдуманные стихи и вирши.

Для тех, кому этого мало, уточняю: мамульку не трахал и в гостинице с видом на Кремль не проживал.

Самолюбие автора тешит лишь убедительность его, то есть автора, пера. И что читатель, как невинное дитя, по-прежнему верит в Слово, в Логос. В Текст.

Помнится, Лермонтов писал в предисловии к «Герою нашего времени»: «Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии <…> Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей».

Жанр последующих текстов можно было бы назвать экспериментальной лирикой.

Баллада

в брусяной избе седаше

стол поставаше

скатерть камками обиваше

соболя ложаше

ширинки раздаваше

свечи зажигаше

свахи набегаше

невесту одеваше

жених восхожаше

образа́м поклоняше

свадьбу играше

кад с пшеницей поставаше

перепечу рассыпаше

соль подаваше

гости восседаше

караваи-калачи едаше

мед пивной выпиваше

склянку бросаше

бросаши разбиваше

ногами топташе

головой киваше

сердцем растяше

волосы расчесаше

кику возлагаше

злату мису браше

хмелем посыпаше

молитву читаше

в мыльне умываше

в спальню идаше

óтроче зачинаше

саблю обнажаше

на коня взбираше

с ворогом воеваше

врага в полон взяше

на охоту отправляше

недóля начинаше

пищу не вкушаше

живот к смерти приближаше

детей благославляше

жена вопияше

крест целоваше

упавши умираше

Донжуанский список

Мама была, как булочка. Мягкая.

Отец крестьянин. Деспот.

Бил в детстве.

Теоремы Пифагора не знал, а долбил меня книжкой по лбу.

Подрос.

Возник свой круг.

Две пары джинсов.

Играл на гитаре.

Хотел успеха.

А он все орал: «Блатной!»

Огромный мужик был.

Умирал – ссохся.

Дело молодое.

Девчонка.

Посмотрел сзади. Посмотрел спереди. Поговорили. Всколыхнулось.

Захотел секса.

Стали встречаться.

Страсть, шестеренки, гармония.

Ведь нужно то, чего у тебя нет.

Дополняли.

Думал: можно положиться.

Думал: может бросить, но не предаст.

Думал: лучшая коммунистка Советского Союза, а не просто мыло.

Думал: не повесит лапшу на уши.

Но, как говорится, береженого Бог бережет.

И я контролировал. Не хотел попадать в мешок.

Чтоб засунула в параметр.

Не верю в «нам было хорошо всю жизнь».

Будешь смотреть на ее жопу и думать: «Два года назад была лучше».

Вдруг слышу: «Я беременна».

Получил повидло.

И понял, зачем им Василии нужны!

Используют козырь. В этом их сущность, естество.

Послал на хуй.

Мне только не забор.

Есть кефир, и хорошо. Нет капусты – по барабану.

Я цыганом катаюсь по миру.

Умру нищим в коробке.

Но свободным.

В восемнадцать женщина – деревяшка. Не созрела.

Тридцать-сорок – сок.

Прежде всего – запах.

Затем изучаешь сзади (не смотреть же сразу в рыло!)

И глазами не сталкиваешься. Не выдаешь себя.

Сверху. Снизу.

Дальше ноги. Не должны быть, как галифе.

Потом уж цвет глаз.

Болотный производит эффект.

Если шестеренки входят друг в друга – пропал.

Мужик ведь обезьяна: тресь, и все.

Примитивен: ему сто пятьдесят трусов не надо.

Вот они нас и пользуют.

Будь здоров как!

Мужчина – охотник. Добытчик.

Перепихнется – все равно вернется в семью.

Зачем ему нести в несколько скворечников?

А она в скворечнике сидит. Бережет очаг.

Но все, блядь, ищет очаг получше. Выбирает следующую жертву.

Денежный мешок, комфорт подавай.

Расчетлива. Проявляет сноровку.

Умеет маскироваться.

Вариант не для меня.

Но без них пресно.

С бабами мужик закаляется. Из повидла – в холодильник. Из холодильника – в повидло.

Добавляет адреналина.

1) Наших ни с кем не сравнишь.

Если настоящая: Рязань, Саратов, Кострома – кожа белая как мука. Безволосая. Атавизмов нет. Бабы – люкс. Труба.

Не червивые. И не кривят: если что, прямо в рыло скажут.

Правда, потом расходятся на сто килограмм.

Суперэгоистки. Это от третьего мира.

Тянут одеяло на себя.

В семье ревнивые.

Не умеют скрывать. Пользуются флиртом (в лоб, при муже), чтоб вносить напряженность.

Бульдозеры.

Одна сочинила песню про Есенина.

Вопит: «Серега, Серега…»

Слова красивые. Ничего не скажешь.

Но чего разоралась?! Ты тридцать лет в Америке кушала черную икорочку. Откуда драйву взяться?

Нету!

Надо образование повышать.

Отец говорил: «Не хочешь быть тупым – учись!

Или иди в фигурное катание».

Кстати, люблю смотреть на фигуристок: жду, когда треснется задницей.

2) Украинки: вроде как русские, но любят больше сало.

Они меня кормили.

Но не только ведь мороженое кушать или камни долбить: потурундел, пострелял из автомата, женщину захотел.

Энергия.

Иногда думаешь, ей было хорошо. Думаешь, любила.

А тут муж. Целуются.

Надо же, как в спорте: я – «Динамо», ты – «Спартак». Мы не любим «Локомотив». Мы «Локомотив» сплавляем.

Товарищеский бизнес.

3) Француженки – дешевки. Мебельный магазин.

Арматура.

Груди как фиги.

С физической точки зрения – ноль.

Зато придумали фишку: одеваются интересно.

Колотят понты друг перед другом.

Обязательно, чтоб «версачи» на туфлях.

4) Итальянки – не то. Мало красивого народа.

Да и мужики – скупердяи-берлускони.

5) Аргентинки – те же итальянки. Атавизмы.

Это от климата.

6) С бразильянкой танцуешь самбо и понимаешь, какой секс получится.

В квартире хаосы, трусы, лампочки.

Не любят дисциплины и с физикой напряженка.

7) Испанки – сладкий запах за пятнадцать копеек.

8) Португалки и то лучше.

Правда, техника одна, а духа нет.

Дух – когда ты заряжен как волк. Кость в кость.

9) Англичанки упираются рогом.

Добротные, но нет финала.

10) Кубинки хорошие.

Приплывают на лодках.

Не совсем белые, не совсем черные: копченые.

И нет большого живота.

А кубинец – мамонт: техники нет. Бьет молотком.

11) В Румынии бомбейцы натворили. Подмешали кровь.

Женщины смуглые. Тонкие черты лица. Талии. Стандарт.

Высшего разряда проститутки. И ты этого не чувствуешь: значит, замечательные женщины.

С ними есть о чем поговорить. Готовить умеют только кофе.

Не то что в Лас-Вегасе. Проститутки старые. Кушают яичницу.

А румын – фантазер.

Не знает, какая у нее грудь, а говорит, что спит с ней три года.

12) Молдаванки не очень.

Кожа белее. Нос картошкой. Зажатые.

Чтобы расслабить, надо что-нибудь спросить.

Например, про войну в Польше.

Сделают вам борщ.

13) Венгерки – более чопорные.

Шатенки. Лицо нечистое.

Бреют ноги и прикрывают.

Усы. Накладывают ленту. Срывают.

Кожа терпкая.

14) У словенок кожа – шелк, как у русских.

15) Чешки не эгоистки. Запад повлиял.

Нету классики. Классика – забор.

Чехи все с пузом. От пива.

16) Польки свободные. Ходят туда-сюда.

Поляков не понял.

17) Самые стремные немки: мужланский вид.

От немок какой секс? Машины.

Нет искусства, только работа.

Давят.

Хотя одна красивая была. Умница. Я хотел ее съесть.

18) Ирландки – буровитые. Перцу дают: ты со мной бухнёшь или нет?!

Нашему русаку наступи на мозоль – рассвирепеет. А эти веселые.

Вообще, русак – широкая натура, вроде Абрамовича:

– Тебе нужно шесть миллионов? Пожалуйста!

Но негибкие. Только дух.

Духом не всегда возьмешь.

19) Среди африканок редко найдешь маслинку.

Отличительная черта – нестандартная попа: можно чашку с кофе поставить – не упадет.

И ходят на цырлах. С носка.

Одна негритоска тут спела мне по-русски: «Оу-оуоу-ааа…»

Нафталин и жлобудра.

Слышала бы, как в наших деревнях.

Негры злые на нас.

Были рабами, теперь козыряют этим.

Мол, вы нас гноили двадцать веков – теперь дайте нам покушать, а сами пашите и в дерьме сидите.

20) Арабки хорошо воспитаны.

Когда нужно оторваться с каким-нибудь Василием, тазом водят.

Талии, правда, нет: кушают хорошо.

21) Чеченки сидят дома в черных трусах с мешком на голове.

22) Еврейки? Хитрюги.

Здорово одеты. Но накрашены как свиньи.

Секс так себе. Без одухотворения.

Через пару недель – купи то, купи это.

Собственницы: я! мое!

Приказывают, что делать.

Закопать готовы мужика. Забрать все деньги.

У них всегда любовники.

Правда, все бабы не однолюбки.

Физиология.

Может запросто позвонить мужу: «Приду через восемь часов. Я у Василия».

Русак бы дал в башку. Румын икру метал бы.

А еврей умный: надел чепчик, ест кошер и не выступает. Не высовывается.

Через десять минут любят друг друга.

Еврей, он как придет на банкет, его биотоки жены пронизывают.

Ему пятьдесят. Нет чтоб потанцевать с бабой. Завести шуры-муры. Ведь жизнь скоро заканчивается.

А он биточки кушает.

Умные люди. Но история на них навалилась.

Чувствуется усталость от гонений. Выбрасывают негатив на другие нации.

И получают в ответку.

Общины создают, чтоб мыть капусту.

У меня чуть не случился брак с одной.

Ее папаша, Миша Бант, имел более тридцати цехов. Ковры делал со львами и березками. Они с Пиней меня дернули.

Я сказал: «Башку откручу!»

23) Хасидки. Ужас. Пойдете спать с ней, смотреть не захотите.

24) Грузинки в черном ходят. Те же усы.

Мужики широкие натуры. Хвост павлином.

Что происходит: грузин хочет женщину. У себя нельзя: воспитание строгое.

Он дышит энергией.

Русским женщинам нравится. Думают: самые лучшие.

А я тут спросил у одной Лены.

Говорит: «Слабак. Пыхтит».

Женщина – она ведь женщина.

Из мужиков мало кто смотрел «Камасутру». Не уделяют внимания.

Позиции надо знать.

Говорит: «Целую ночь». Пиздит!

25) Армянки умеют делать деньги. Шьют.

Помните стеклянные сифоны?

В детстве Луиза наливала за две копейки. А две в долг.

26) Бухарские еврейки красивые: нижняя губа толстая, нос приподнят, но не свинячий.

Грудь стоячая.

Жаль, что красятся в блондинок и что задница утиная. Живут стаей.

Ходят к своему Фиме в супермаркет. И где? В Америке!

27) Швеция, Норвегия – страшные как атомная война. Тихий ужас.

Единственное, что высокие.

Но, если высокая, кость должна быть тонкая.

Бедро красивое. Грудь. Женское.

А тут плоскодонки. Смотреть не на что.

Лица – ноль. Много пьют.

28) Финки еще ничего. Похожи на наших.

Две банки пива – и косые.

29) Эстонки. Не сказал бы, чтобы очень.

В сто раз сочнее какая-нибудь украинка или русская.

30) Татки горные при свете стесняются целоваться.

Неплохо сложены.

Атавизм на ногах выпирает. В темноте чувствуется.

Богатые. Крутят мандарины.

31) Цыганки жгучие. Ураган!

Взглядом убивают.

Любят породистых жеребцов. Чтоб конь-огонь, конь-зверь.

Правда, чистят народ.

Узнают имя: Толя, там, или Ваня. И сразу причесывать Василия. Давай петь, как его мама ждет.

Тот бросает пару двадцаток.

Кино и немцы!

Можно книгу писать.

32) У белых кореек фигуры слабее. Зато голос уши давит.

Есть что-то такое…

Трудяги. Делают свое дело. В церковь ходят.

33) Китайки.

Лицо сплющенное. Колхоз!

Что-то все кому-то хотят доказать.

Буш уже додоказывался. Жена уходит.

Начал выпивать.

34) Японки выразительнее. Больше мозгов.

Высший сорт. Пенки расы.

Если три дня, то все на одну рожу. Стадо одинаковых.

Когда месяц – другое дело. Чистота и обаяние.

Кристалл и тепло.

У них даже машины белого цвета.

Правда, чуть повыше были бы значительно лучше.

И ноги стремные.

35) У малазиек пальчики миниатюрные. Это завлекает.

36) Турчанки сексуальнее гречанок.

Танец живота у них – прием.

У нас еврейки под турчанок канают: помахают бедрами, и все. Жидкое повидло.

А у фирмачек на животе мышцы развиты. Металлические тарелочки зыркают. Издают звук.

В трусах капуста хрустит.

Красивая нация.

Правда, бывают забитые дуры. Приедут из деревни, где жопу помыть нечем, и ходят в платочках.

С турками часто зарубаюсь.

Скажу, к примеру, про их футбольную команду: «Галатасарай» играть не умеют. Срать мне на них.

Тотчас зверем посмотрят.

37) Татарки хитрые и жестокие.

Живут не в халабудах каких, а в домах из белого камня.

Но молодцы: умеют держать стойку.

38) Чурки улыбаются.

У них просто: это я и моя община.

Остальных кинуть можно.

Американцы не знали, кому стингеры давали.

39) Македонки от Александра Македонского. Есть доказательства.

Не орут.

Нежность, а не давиловка.

Атавизмов не видно.

Нос: картошка с пропеллером – то есть нормальный.

Брови не выщипывают.

Грудь – не мишура.

В лифчики обманок не ставят.

Сзади кое-что…

Но не только же жопу видеть.

Знают свое место.

Македонцы чернобровые.

По бадыгам не рассиживаются.

Постоят за своего Василия: цыганам по шапке дадут.

40) У монголок нет симметрии.

Знал одну: красивое лицо, но туловище большое.

И жопа как у той же утки.

Не о чем говорить.

Отсталая.

Шестнадцатый век.

Но, как говорится, не бывает некрасивых, а бывает мало выпьешь.

41) Мексиканки баррикадируются детьми.

Пятеро – минимум.

Еврейки-ортодоксы не отстают: исправно выполняют Закон Божий.

А у наших один. Да и то с грехом пополам.

Дуры тупорылые! Боитесь свободу потерять.

Вам лишь бы пожрать и покакать.

От этого генофонд наш страдает.

Через двадцать лет будем в резервациях.

Что получается? Нажрутся оба. И давай строчить детей по киру.

Результат – дети-уроды.

Любовь – когда ты с ней одно целое, когда половинка исчезает – приводит к красивым детям.

Но и воспитать их надо нормально.

Чтоб не ебался в машине.

Ему, конечно, надо Свету именно в машине.

Понты!

Но лучше, чтобы попросил у папы сорок долларов и повел Свету культурно в отель.

42) Москвички – пульс века: авторитеты по барабану и шампанское за двести долларов.

Москвич же позовет восемь женщин, а они давай из него бутерброд делать.

43) Американки пластмассовые. С чувствами у них напряженка.

Слова «душа» не используют. Воздуха в них много. Гонора.

Не то чтобы терпеть не могу, но… отталкивают.

Им лишь бы раскрутить мужика. Покататься.

Природа разделила на мужчин и женщин. Не признают.

Демократия к этому привела.

Бабы стали охотницами.

Какая же она женщина, раз она полумужчина.

Ее роль – заработать денег, а потом указывать тебе: влево-вправо!

Разведется, даст под задницу, сожрет миллион.

Забыли, что женщины. Пресса нет. Пыжатся, делают кесарево.

Их пальцем тронь, в полицию звонят. Наденут наручники. Избавятся.

Свобода делает женщину безалаберной, разболтанной.

Вредит.

Василий ей нужен лишь как прицеп.

Самые опасные, практичные, расчетливые.

Великолепные артистки.

Им лишь бы на плаву.

Карьеристки. Успех видят только в деньгах.

Какая-нибудь Спирс попрыгает под фанеру как стрекоза – и забирает шестьдесят миллионов.

А другой, бедный, корпает на тракторе за три доллара.

Я с этим не согласен.

Сколько случаев: в бетон мужиков замуровывали.

Вот, один наш. Хороший программист.

Кушал в ресторане.

Познакомился с американкой. Женился.

Взяли дом. Погорел. Потерял работу.

Пошел шоферить.

Жена загуляла.

Оставила с одним чемоданом: корова уже ей молока не давала.

Сами – коровы.

Никто им из вежливости не говорит: «Вы – корова».

Эти мисс! Кто их выбирал?

Воблы.

В домах – модерн. Но чтобы картину купить – это нет.

Не умеют одеваться. Пахнуть.

Колумбия порошком закидала нацию.

Наркоманки.

Нюхнут и четко знают, кого и как душить.

Их агрессивность даже привлекает.

Вообще, чем больше, тем лучше.

Выйдешь весной: солнце, воздух. Чувствуешь: женщины оголились. Разные нации.

Красота!

В природе ведь тоже: муха, таракан, комар – все личности.

Лучшие мысли

Лучшие мысли, душа моя, – с тобой. Очень приятно осознавать, что есть милый родной Пушок, переживающий за мое благополучие, за мой успех. Только теперь почувствовал, что ты являешься олицетворением всех самых лучших моих стремлений. Если раньше мог только догадываться об исключительной прелести твоих душевных качеств, то сейчас в этом убежден до такой степени, что даже ты и то не в силах изменить это убеждение. Не ошибся в тебе, верю в тебя, в твою любовь. За твою отзывчивость, за твою теплоту и еще за неисчислимое количество твоих хороших качеств хочется для тебя, моя родная крохотулька, делать только приятное и проявлять безграничную заботу. Расстояние очень ощутимо. Скучаю по нежной близости. Если там, в Москве, находясь рядом, чувствовал постоянно сердечное тепло, то вдали, лишенный возможности быть поблизости, целовать нежные руки и милые маленькие губки, переживаю разлуку как самое большое наказание, которое можно было только придумать в настоящий момент.

Милый Пушок, ясно одно, что ты для меня все, что можно только придумать самого лучшего и самого дорогого для человека. Причем самого требовательного. Я люблю в тебе все, начиная от прекрасных глаз, роскошных волос, маленького носика (по конструкции не как у всех), дивный девичий стан и маленькие бархатные пуговки, которые я отыскал на самом нежном месте. Как хочется оказаться вместе на нашем диване. И поскорей наладить жизнь, чтобы можно было сказать себе: да, я счастлив.

Все твои наставления культурному человеку выполняются беспрекословно, сознательно и с чувством ответственности перед домашним начальником: бритье через день, стирка, купание в реке через каждые два дня.

Дела находятся в следующем состоянии:

1. С бухгалтерией произведен расчет полностью. Получил 74 рубля.

2. Денежный вопрос с пароходством улажен.

3. Партийные дела: заполнил анкету и сдал секретарю.

4. Военный билет буду менять и заодно снимусь с учета.

5. Шинель примерил – прекрасно.

6. Китель отдал на устранение смятки и укорачивание воротника.

7. Оружие при мне.

Два часа ночи. Слушаю по радио бой кремлевских курантов.

Клонит ко сну.

Рассказ музейного работника

…Может, кто и недоволен… У нас музей не резиновый. Всех не повесишь. Нравится, не нравится… А благодаря усилий выставку сделали что надо. В общем, реалистам целку сломали. Шуму! Пикеты. Протесты. Ну, прям, 20-е годы. А народ в музее бездельничает. Об искусстве, блядь, не думают. Сидят как мумиё! Лишь бы выпить-закусить. А тут… Обидно! Проделываешь огромную работу, понимаешь. Жопу рвешь! И никакой благодарности… Взять, к примеру, Третьяковку. Третьяковку-хуевку. Местечковые пидарасы! Одна кукушка, как говорится, хвалит другую кукушку, на хуй. Остальные шавки подвывают: «Ближнее зарубежье – убрать! Дальнее – убрать!». Уперся вопрос. Ебнуться можно. А результат вшивый – как температура от покойника. Не стоит ломаного яйца. Наших идей не хотят. Только Немухина. Чтобы не обосраться. Да своих шерочек-машерочек. Мертворожденная хуйня. Между собой ругаются. Смотрят – кто что пёрнул. Примитивное первенство. Канаты перетягивают. Как в клоповнике. Все вокруг пиздят. Советы, пардон, дают. Я им говорю: «Мы родились в Стране Советов. И уже все, на хуй, научились советов не давать». В общем, довели до белого колена. Мы от всего сердца – Соломоныч не даст соврать – раздвинули ноги первые… нас и выебли. Другой скажет: «Яволь». А я: «Нет. Хватит! Больше не дадим!»…

Тут один хуй звонит: «Хочу сделать выставку в музее в ноябре. Я ему: «Поздно. Даже девушку так быстро не выебешь. Раньше где был? Хули два года яйца тянул? А теперь, пардон, к ноге? Цу фус!» Ну он и понес: организовал слухи, организовал удар по глазу. Всю морду искромсал. Я человек прямой. Не девочка. Ломаться не хочу. Подожди, говорю, вот встретимся и в шесть глаз продолжим разговор. Но если, к при меру, пуговицы на ширинке честно не расстегнешь, уговаривать-хуяривать не буду. Сначала – карты на стол. После – зеленый свет. А то игра в одни ворота получается. Переговоры должны быть прямые. А не кривя душой. И не через Фиму-Хуиму. И не в порыве пьянства. Надо же определиться! Хочет, чтоб по маслу. А сам мечется в негативе. Не знает, как говорится, кого сначала: мамку, бабушку или внучку? Рассказываю крик души. Кстати, где душа у человека находится? Не знаешь? В мочевом пузыре. Почему? Да потому что, когда поссышь, на душе легче становится. Чувствую, тебе мой юмор нравится. Необычно, да? Не поддается ощущению.

В Париже получаю протокол о намерениях. По-русски составляют безграмотно. Кто чего оплачивает – ни хуя нет! Пишет: «Плачу», а сколько – не пишет. Дорогой Старик Иванович, пора бы уже знать: за три копейки никто не дает. Спросите у Соломоныча. Говорит, чего не достает, возьмет в музеях! В музеях-локомотивах? Это что ж: из Третьяковки – Рабиновича, а из Русского – Хуёвича? Кабакова не хочет, подай ему Какашкина! Бред! Я ему говорю:

«Не пори холоймес (хуйня по-русски). Будь проще. Купи, еб твою мать, заплати и успокойся». А как же! За вкладывание интеллектуальных средств платить надо. Это тебе не цех на трусы.

«Я через вас буду действовать». Через хуяс! Разбежался! У меня все-таки ответственность: я жопу свою подставляю. «Хочу Помпиду, Белый дом, МОМУ. Соедините меня с МОМОЙ». C МОМОЙ-ХУЕМОЙ! А ты кто такой?.. Клуб завода Лихачева! Такая ситуация не проходит. Ведь всем же объяснил. И Фиме, и Хуиме. Дождетесь: МОМА, Помпиду, Белый Дом соберутся вместе и скажут хором: «В ЖОПУ!». Ситуация для размышления Конечно, хорошо, что он не замкнулся, хочет что-то сделать в искусстве. Но надо же его направить правильно. Как хуй. Встал, а что дальше?

Русского искусства ведь никто не хочет. Ты, предположим, вякаешь: «Я – русский художник. Гений завтрашнего дня. Нарисовал картины: “Марь Ивановна со сковородкой” и “Марь Ивановна описалась”. Сру в коммуналке. Хочу срать по всему миру». А музейные западные сикухи, которые не любят русское искусство, в ответ тебе – хуяк: «Прекратите сейчас же! Это режет, ссыт и срет. Это – этнография, тройка с бубенцами, лапша с медом. Где уровень?». Или ты говоришь: «Я – русский художник. Делаю абстракции». А они тут же тебе: «Говно-абстракции. У вас не висит и не стреляет» (по Станиславскому, ну ты понял).

Коллекция должна быть полноценная, а не фовизм-хуизм какой-нибудь. И не сладкая хуйня: Жмеринка превыше всего – в огороде бузина – принеси то, не зная что – и вперед на Берлин! А название-то?! Ё-моё!

Мама родная! Назови еще «Солнце радости». Не название, а хуйня-провокация. Полный колбасоворот! Конечно, хозяин-барин – верх-оставим-низ-уберем-шапку-поменяем! Но ведь обосрут же. Любая девка, блядь прыщавая на конференции – протокол-магнитофон-круг-лый стол – будет смеяться. Вот что: щеки – хуй не надувай. И не диктуй свой вульгаризм, сын Галилео Галилея! Инициативщик-любитель! Илья Предтеча хуев! Ноги коротки. Надо людям доверять. Профессионалам, конечно. Соломоныч подтвердит: хочешь, чтоб тебя выебли (позитивно, ну ты меня понял) – расслабься!

Скажу откровенно: трясет от полусельпо! Дорогой Гондон Иванович прекрасный, не можешь срать – не мучай жопу! Ни один серьезный Меерсон не возьмется писать искусствоведение об этом. И наш музей, хоть и провинциальный, позориться не будет. Или стань серьезным и еби или…или флоп! Пукнешь, вылетело на хуй и поминай, как звали. Говорит, пригласили. На заборе тоже написано «пизда». Тоже приглашение. А сунешь хуй – в занозах.

Видишь ли, Гриша, я не хочу никого обижать. Но есть люди, у которых теряется чувство, что они говно. Думают, насрали – это и есть удобрения! Появляются Наташи, Гали, да Люси-бабы. Которые их окружают. Они его бздят. Советчиков вокруг до хуя. Тянут примитивно одеяло на себя. Кусают. Используют и в хвост, и в шею. Под конец ситуация накалится. Может и пиздец случиться. А ведь если экспозицию грамотно сделать: с картинами, книгами, виртуальными хуями… Люди толпой поперли бы. Жаль, все пропадает у него дома на мраморном полу с рюшами.

Ну ладно, Гриш, вся эта хуйня рассосется. Встретимся, посидим-попиздим. Кофе выпьем. Хотелось бы, чтобы наших встреч было чаще. Ну а если начнется, скажем, опять двадцать пять, Соломоныч, если что, поправит: что у меня хуй полметровый, или, что вообще хуя нет, то извините. Мы, блядь, в одной лодке, на одной пристани. Времени нет. А эти из Перми, из Томска растаскивают, на хуй. Я тебя понимаю. Ты был у истоков, а я не пришей пизде рукав. Полный, блядь, Футбол Иванович. Проинформируй. Напиши хоть от руки, хоть от ноги. Я посмотрю. Кстати, ты мою емелю знаешь? Первая буква «Е», как «еврей», а на конце…

…что у вас, евреев, на конце? Ну, ты меня понял, как в анекдоте: «Хуй Иванович ебал не ебал…» Забыл, как дальше.

Критиков, к сожалению, в стране нет. Только то, что на поверхности плавает. Всякие Тютькины-Мутютькины, да Кати-хуяти правят балом. Вот, в Берлине – это ж хуй знает что – набирают все, что скажет эта пизда гремучая. Результат – послевоенная хуйня! Надо же скромно дело делать, без пиздежа, без красных слов. Надо понимать. Вот я говна, извините за выражение, наелся чуть-чуть, теперь понимаю. А геморроя навалом! Ветры донесли, начальство приезжает. Надо танцевать, жопу лизать. А тут еще таможня мудирует. Положение усугубляется. Лютуют, блядь! Наши проблемы им до Фонаря Ивановича. А музейные Даши-Маши бздят. Дурдом. Арт-Манеж открылся. Негативно прошло. Опять базар-вокзал. Статьи в «Коммерсанте». Koe-кто норовит, как говорится, кота за яйца поймать.

Знаменитый Харри Абрамс пиздой накрылся. Атас-матрас! D. A. P. – полные пидарасы – снова заигрывают. За три копейки начинают судебный процесс. Очковый мир. Очко жим-жим. Не знаешь? Очко – задний проход называется. Дорогой Гриша! Если нет договора, американцы раздевают, на хуй, по полной программе, ебут со страшной силой. Зачем ебут? Чтоб их самих с ритма не сбили. Упущенная выгода называется. Такая юридическая хуйня. А стрессы на здоровье отражаются. А ты как думаешь! Врач говорит: «Поосторожней. Носишься по свету: выставки-хуистовки, самолёты-хуёты, таможня-хуёжня, бляшки-хуяшки… О сердце подумай!». Слава Богу – пока молодцом. Без виагры.

Некогда сесть за стол, книгу написать. Руки чешутся. Богатый, блядь, жизненный опыт. У меня, знаешь, на все – истории, притчи, басни. Метафоры! Ты вот пишешь. Могу подбросить кое-что. В твоем духе.

Тебе точно понравится. Слушай: я многого добился в жизни. Вопрос – благодаря чего? Ответ – благодаря дипломатии. Возьми, к примеру, комара. Да не художника. Вообрази, какой у комара маленький хуй.

Представь, какая тоненькая струя течет, когда это насекомое ссыт. Так вот, моя дипломатия все равно что комариная струя. Ну как? Здорово? Не слыхал такого?

То-то! Ладно. Так и быть – дарю. Бери, пока не передумал. Пока добрый. Пользуйся. Выдавай за свое. Мне славы не надо. Обойдусь. Я скромный человек. Ну пока-пока…

На севере диком

Дмитрию Александровичу Пригову

В юные годы я путешествовал по Русскому Северу.

Две вещи поражали мое воображение: «дыханье старины глубокой» и обилие сторожевых вышек.

Однажды, проплутав по тайге изрядное количество километров, я вышел к обрыву. Внизу простирался буколический пейзаж, вернее, раскрывалась картина a là художник Нестеров. Озеро. Посередине озера – остров-гора. На горе – деревянная часовня. Лодка. В лодке горбатая старуха ловит рыбу. И поет грустную старинную песню.

Я спустился. В заброшенной деревушке оказался всего один обитаемый дом. В доме жил худой старик со старухой-рыбачкой. Я попросился переночевать.

В крошечной избе места не было. Зато по соседству, в заброшенной, оказался чудный сеновал.

На сеновале я нашел пакет из плотной бумаги. В пакете – стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами.

Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Или

Путешествуя по Русскому Северу, я ничего не планировал. Руководствовался принципом случайности. Делал, что левая нога захочет, и шел, куда глаза глядят.

Однажды из окна автобуса увидел деревню у дороги. Вышел. Зашел в первую попавшуюся избу. Попросил разрешения переночевать. Гостеприимная хозяйка водрузила самовар на огромный для небольшой избы стол, принесла томленное в печи молоко с темной пенкой и сушки. Я вытащил столичные лимоны, невиданные в тех краях. Один лимон выскользнул из рук и покатился под стол.

Я полез доставать и ахнул: над головой простиралось «Сошествие во ад». Оказалось, в деревне разрушили старинную церковь. Народ растащил кто что мог. Хозяину избы досталась капитальная храмовая доска. Чем не стол?

Вечером я почувствовал озноб и жар одно-временно. Стало тяжело дышать. Слег. Хозяйка уложила меня на здоровенный сундук с остатками росписи. По моей просьбе вскипятила в печи воду в чугунке. Поставила у изголовья. Я было вздумал дышать над паром, сделал неловкое движение и опрокинул содержимое чугунка себе на грудь. Наперекор всем мыслимым законам физики из положения «лежа на спине» в мгновение ока взлетел до потолка, чуть не разбив физиономию. От хозяйкиной мази с резким запахом дегтя боль слегка утихла.

О сне нечего было и думать. Я захотел посмотреть, расписан ли сундук изнутри. Открыл тяжелую крышку и увидел стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

На Севере диком местное начальство «гуляет» московского художника. Сидим на берегу озера (благо в тех краях их полно). Варим юшку. Пьем водку.

Рядом, в десятке метров от нас, бесшумно причаливает небольшая баржа. Подъезжает пятитонка с крытым брезентовым кузовом. Из кузова высыпают вохровцы с овчарками и автоматами. Становятся полукругом. Из трюма баржи в кузов пятитонки бегут зеки. Овчарки рвут поводки.

Ночую у пьяницы Андрюхи. В избе живет черный котик. Котик и Андрюха ненавидят друг друга. Первый шипит, второй метит в него валенком.

На сей раз хозяин с тяжелейшего похмелья. Выходной. Магазин закрыт. Спрашивает с тоской:

– Выпить есть?

– Нет.

Исчезает. Появляется через час с колбой в руках. В колбе – маслянистая дурно пахнущая жидкость:

– В школе в химическом кабинете взял. Как думаешь, выпью – умру?

– Умрешь!

Через десять минут что-то варит.

– Андрюх, что варишь?

– Отвар из сухой малины: как тяпну, сразу же запью. Может, жив буду! А?

Тяпнул. Запил малиной. И как ни в чем не бывало. Вынимает мешочек с махоркой. Вырывает лист из тетрадки. Отрывает кусок нужного размера. Крутит цигарку. Закуривает. Угощает меня табачком. Протягивает остаток тетрадного листа для самокрутки. Смотрю с интересом на бумажку.

– Андрюх, продай тетрадку.

– Да так забирай. Хошь все!

И вынимает из-под табуретки стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой.

На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

Русский Север. Монастырь. Излучина реки. Жара.

Устраиваюсь поближе к воде. Кавалькада. Мальчишки осаживают лошадей у берега. Раздеваются, не слезая. И устраивают «Купание красного коня».

Девочки-цыганки. Нарядные платья. Кольца. Браслеты. Цветы в волосах. Как инфанты Веласкеса.

Деревенский пацаненок. Протягивает кулек черники. Беру и спрашиваю:

– Скажи, в чем счастье жизни?

– В работе! – не задумываясь выпаливает дитя.

Разглядываю тетрадный лист, в который завернуты ягоды:

– Малыш, откуда листок взял?

Ведет в деревню. Сумерки. Солнце садится за луковицу монастырской церкви. Купол сияет лучами.

Пацаненок выносит из избы стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. Даю рубль. Иду к себе. Сдуваю пыль. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

В 1968 году я вступил в Союз художников. И сразу получил предложение поехать в командировку на Русский Север. Руководителем творческой группы был председатель Вологодского Союза художников чернобородый Икс. В состав группы вошли закадычные друзья – художники из очередной Куида-Пермской области Игрек и Зет. С последними у меня мгновенно установились дружеские отношения.

Два месяца мотались по Северу. Работали. Как-то я зашел в деревенский дом купить молока. И нарисовал портрет хозяйки – доброй краснолицей тети Клавы. Результат тете Клаве понравился, и она воскликнула:

– Прям Гурченко!

Ейный мужик, белорус Зайцев, все умилялся:

– Дети мои милые! Дети хорошие!

Оказался – бывший полицай. Арестовали.

У тети Клавы купил вышитый красной шерстью с синими и зелеными вкраплениями подзор: астральные и солярные знаки, Берегини, Полканы-Адоранты, львы, петухи, двуглавые орлы.

Вышивки заколотил в деревянный ящик и отправил на свой адрес в Москву.

Когда срок командировки подошел к концу, устроили отчетную выставку в Вологде. Принимать работу приехал художник-функционер Обросов. Чернобородому руководителю группы особенно нравились мои работы. И он повесил штук двадцать из них на центральную стену. У Икса и Зет отобрали по пять этюдов и повесили в дальних концах зала.

После вернисажа собрались в одном из гостиничных номеров выпить и отпраздновать. Народу набилось много. Мне досталось место на высокой кровати. Подходят Игрек и Зет. Игрек говорит:

– Знаешь, почему Брускин на главном месте?

Зет:

– Да потому что абрамчики всегда за счет нас, русских, проезжаются. Хапают самое лучшее.

Игрек:

– Всех бы к стенке!

Обросов не двигался и не ронял звуков. С одобрением поглядывая на гнусную парочку.

Обычно меня подобные ситуации застают врасплох. И я немею от неожиданности. Но мамины уроки, усвоенные с детства, – «Если обозвали жидом, бей не задумываясь!» – срабатывают как безусловный рефлекс. Я мгновенно сгруппировался и что есть силы врезал обеими ногами Игреку в грудь.

Игрек рухнул. Обросов со товарищи бросился меня вязать.

Вернувшись в Москву не в лучшем настроении, я нашел дома северную посылку. Раскурочил деревянный ящик гвоздодером. И не поверил своим глазам: вместо чудесных вышивок в ящике покоился отвратительный потертый портфель из кожзаменителя. Перед тем как снести портфель на помойку, я заглянул в него.

Увидел стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

Рассказывают, особо опасные преступники (серийные убийцы, например), сбегают из зоны, не боясь, что им накинут лишний срок (терять, мол, нечего), и шляются по тайге, а зимой возвращаются в лагерь на теплые нары.

Затерявшаяся в лесу деревушка. Здесь живут хлысты – люди подозрительные и нелюдимые. В избы не пускают. Разговаривают с крыльца. Спрашиваю старые книги. В одном доме удается раздобыть древний фолиант.

С увесистым томом иду по таежной просеке к следующему селению, откуда, по моим сведениям, можно выбраться из тайги на автобусе. Дорога усыпана грибами-ягодами, но остановиться нельзя: гнус сожрет.

Наконец выхожу на опушку у края деревни. Устраиваюсь передохнуть. Из леса выезжает некое передвижное средство: не то трактор, не то автомобиль.

Из передвижного средства вываливается пренеприятнейшая братва. Пахан с мутными глазами и две шестерки со скверными улыбками. Подсаживаются:

– Кто таков? Откуда? Что за книга?

Одна шестерка слиняла в местный продмаг и притащила сливовой водки и пыльных сухих конфеток. Пришлось натощак пить и по возможности корешиться с уголовниками (чтоб не зарезали). В результате упиваемся до положения риз и в обнимку с паханом (как я его для себя определил) двигаемся в сторону деревни.

Пытаюсь спросить про автобус у выплывших из тумана деревенских девушек. И слышу обидное и забавное одновременно (будет что порассказать в Москве):

– Ступайте, ступайте, пьяные сволочи.

Дальше на дороге возникает привидение – невзрачный мужичок. Видит у меня в руках фолиант и тащит к себе. У него, мол, тоже есть. Протягивает мне размером меньше сигаретной пачки рукописный старообрядческий часослов в кожаном переплете с черненой серебряной застежкой и миниатюрами внутри:

– Три рубля.

Уголовники испарились. Автобус пропал. Поздно. Заваливаюсь у невзрачного мужичка. Утром выхожу в туалет: трон с дыркой, газеты «Красная звезда» за тысяча девятьсот пятьдесят второй год.

А рядом стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

На Русском Севере в Энской деревне на почте я познакомился с приемщицей бабой Нюрой. На следующий день баба Нюра зашла ко мне. Морщинистое лицо, светлые глаза. Что-то ситцевое. Поверх – мужнин пиджак:

– Моей старшóй, Гальки сынок, Павлик, в столицу собрался́. Григорьиваныч, Христом Богом прошу: помоги Павлику в Москве мне на смерть отрез справить.

Вскоре Галькин сынок и впрямь объявился проездом в городе. Пришел. Посидел полчаса. Попросил разрешения оставить старенький, цвета испорченной вишни фибровый чемоданчик с металлическими уголками. Сказал, через неделю будет снова в столице покупать бабе Нюре материю на смерть и заберет.

Больше я Павлика в своей жизни не видел.

Однажды дома раздался звонок: «С вами говорят с Петровки, 38. Сотрудник Уголовного розыска младший лейтенант такой-то. По нашим оперативным данным, у вас сегодня в шесть вечера ученики. Отмените! Мы к вам придем».

В шесть часов звонок в дверь. На пороге небольшой широкоскулый малый. Волосы ежиком. В руках красное удостоверение. Просидел час в мастерской. Расспрашивал подробно, как проходят занятия. Рассматривал на стенах картины (я в то время писал «ню»), иконы.

Когда ушел, я подумал: «Странно, всю жизнь опасался, что придут из КГБ, но никак не думал, что нагрянут из Угрозыска». Позвонил на Петровку, 38: «Никого не посылали. Меняйте замки. На вашу квартиру нацелились грабители».

Через неделю снова звонок «с Петровки»: «По нашим оперативным сведениям, у вас сегодня ученики. Отмените! И слушайте меня внимательно: в Загорске ограбили церковь. Подозрение пало на вас. Мы будем в шесть». Тут уж я не выдержал: «А теперь вы слушайте меня внимательно». И, собрав весь накопленный за жизнь лексикон матерных слов и выражений, заорал: «Пошел на х… и т. д. и т. д.»

Мнимый сотрудник Угрозыска больше не появился. Оказалось, парень приревновал свою девушку – мою ученицу. Решил, что я вместо занятий устраиваю оргии. И нашел способ их отменять.

Сразу после первого звонка фальшивого оперативника я решил на всякий случай припрятать имевшуюся у меня в немалом количестве запрещенную литературу. Стал шарить по полкам и углам. И наткнулся на фибровый чемоданчик. В сложившихся обстоятельствах решил посмотреть, что внутри.

Открыл и увидел стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

Я всю жизнь что-нибудь коллекционировал: в детстве – марки, спичечные этикетки; поз-же – книги, картины друзей-художников.

В начале шестидесятых в моду вошли иконы. Музейщики, художники, Илья Глазунов с министерскими полномочиями, а также проходимцы всех мастей устремились в разные уголки Родины с целью разыскать и приобрести старинные доски.

Я в то время изучал иконопись. Восхищался. Поехал на Русский Север в город Каргополь. В гостинице были только двухместные номера. Забросил вещи и пошел искать иконы. Тактика у меня была нехитрая: все стремятся забраться подальше; дай-ка я исследую деревни, расположенные сразу за городом.

В первой же нашел три замечательные доски и, счастливый, вернулся в гостиницу.

Спавший на соседней койке человек открыл глаза и строго спросил:

– Когда приехали?

– Сегодня утром.

– И сразу занялись сбором икон!

Я выругался про себя, завалился на койку и мгновенно заснул.

Спать долго не пришлось.

Некто тряс меня за плечи. Открыв глаза, я увидел пару милиционеров и моего соседа:

– Вот он, грабитель. Арестуйте!

В отделении пришлось объяснить, где и когда купил иконы. Несмотря на подзуживание стукача-соседа, меня отпустили на все четыре стороны, правда, отобрав добытые трофеи. Оставаться в городе более охоты не было. Нашел попутчика и забрался подальше в таежный лес.

Живем у рыжей веснушчатой бабки возле очередного озера. Бабка лепит из глины диковинные игрушки: семирогих зверюг, полканов (полуконей-полулюдей), крылатых драконов, птиц с львиными лапами… Заезжие этнографы удивляются, ищут корни в русской дохристианской культуре, пишут многомудрые диссертации.

С берега замечаем небольшой остров. На острове, как водится, церковь. Плывем на лодке. Озеро волнуется. В церкви склад. Засыпанный наполовину зерном полутораметровый лик пронизывает нас «ярым оком».

Привозим доску к рыжей бабке. Заклеиваем желтком и папиросной бумагой «живые места». Зашиваем в мешковину. Чтобы назавтра отправить по почте в Москву в Рублевский музей.

Холодно. Пьем спирт, чтобы согреться. Пытаемся растопить печь. Дрова сырые. Не занимаются. Спрашиваю у бабки бумагу на растопку. «Григорьиваныч, лезь на чердак».

На чердаке нахожу «Историю древнего мира в картинках», Бог весть какими судьбами оказавшуюся в северной избе. В книге обнаруживаю весь бабкин загадочный бестиарий. А рядом пылится стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана: Пантелеев.

Я спустился, забыл про печку и погрузился в чтение.

Или

Ферапонтово в шестидесятые – Мекка для московского и питерского турья. Монастырь. Озеро. Дионисий. Экскурсии водит питерская дама Илона. Ловим раков с фонариком. Печем на костре. Илона от Нового Афона и исихазма переходит к хиромантии. Глядит на мои руки. Перелистывает страницы таинственной книги. Молчит. И только улыбается грустно краешками рта. Она все знает, но правду сказать не может, а то нарушится мировой порядок.

Ночую у дедули с бабулей. Старики живут в мире и согласии. Два голубя. Только вот ежесекундно вставляют в речь слова на «х», на «п», на «е» и на «б»… Рядом хлев. В доме мухи.

– У, халявы! – сердится бабуля. – Григорьиваныч, хули сел? За ради Христа, посшибай мандавошек!

– А чем их посшибать-то?

– Да блядскими тетрадками!

– Где я их возьму, тетрадки-то?

– Да где, где – да в пизде. Да за печкой.

За печкой среди дров и впрямь вижу стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана: Пантелеев.

Я погрузился в чтение.

Или

Все тот же русский Север, сорокаградусный мороз. Белый пейзаж. Тайга. Волки на дорогах. В лесных чащах на перекрестках просек – деревянные часовни невиданных пропорций.

Я поселился в доме продавщицы местного продмага, женщины лет пятидесяти с черными мешками под ярко-голубыми глазами. Продавщица жила с уголовником-поселенцем – малым лет двадцати пяти.

За домом начиналось снежное поле. Дальше – зона с вышками и колючей проволокой. Из поселка в зону через поле тянулась тропинка. Вдоль тропинки столбы с громкоговорителями, из которых с утра до ночи без умолку неслись цифры, лозунги, вожди, парады («а над нами с утра…»).

Однажды я вышел на крыльцо и замер: над заснеженными поселком и зоной гремел, переливаясь многократным эхом, «Кончерто гроссе» Иоганна Себастьяна Баха.

Эта музыка из другого мира, другой эпохи поглотила и озеро, и часовни в темных лесах, и поле с вереницей серых людей, бредущих в зону на работу, и голубоглазую продавщицу, и меня со всей моей тогда еще недолгой жизнью.

Бах отгремел. Начинался буран. Обратно в дом не хотелось. Я укрылся от ледяного ветра в заброшенной избе напротив. Среди гор старого хлама нашел пакет из плотной бумаги. Перетащил находку в теплый продавщицын дом. Пристроился у печки.

В пакете оказалась стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Или

В середине 90-х у меня в мастерской появился парень с незапоминающейся внешностью, профессиональный кладоискатель Валерик.

Валерик занимался данным промыслом несколько лет и не только полностью обеспечивал себе жизнь, но и сколотил немалое состояние.

Клады искал на чердаках старых столичных домов.

Поведал, что в кладоискательской среде поговаривают о замурованных золотых роллс-ройсах, начиненных бриллиантами. Но, как правило, находят оружие: сабли, шашки, кортики, кинжалы, браунинги, пистолеты, кольты, наганы, ружья, автоматы и даже небольшие пушки.

Госбезопасность не даром бдела. Народ на протяжении всех лет советской власти готовил контрреволюционные перевороты и мятежи. Ожидал времени «Ч», чтобы взяться за оружие и свергнуть коммунистов.

– В каждом старом московском доме спрятано по несколько кладов, – закончил Валерик. Мастерская находилась в доме пушкинских времен на Тверской, в скворечнике под самой крышей.

– Послушай, если верить тебе, выходит, что и на моем чердаке спрятан клад!

– Не сомневайся.

Валерик вынул самодельный длинный фонарик. Из тех, с которыми ходят ночью на щуку с острогой. В крохотной, забитой старым барахлом кухне имелась дверь, почти как у Буратино, ведущая на чердак. Пригнув головы, мы шагнули через порог. Шибануло голубиным пометом. Ноги утопали в двухсотлетней пыли. Немаленькие злобные крысы шныряли в абсолютной тьме.

Валерик включил фонарь и стал красться по чердаку, словно кошка за птичкой. Осветил кусок трубы, в войлочной обшивке которой виднелось едва заметное утолщение.

– Здесь! – прошептал кладоискатель.

Под слоем войлока мы обнаружили пистолет ТТ за номером 03489173, партийный билет и несколько пожелтевших тетрадей. Пистолет и документ забрал кладоискатель. Тетради же стали моей добычей.

После чая с бутербродами я распрощался с гостем. Прилег на кушетку. Взял в руки тетради. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Или

Правда не всегда выглядит убедительной.

Еду сначала в Нижнюю Нормандию к коллекционеру, шестидесятилетнему графу, владельцу старинного замка. А потом уж в Россию. Приезжаю. Февраль. Прозрачный воздух. Высокое небо. Зеленые газоны.

Лошади. Велосипеды.

В спальне над кроватью фреска: смуглый мужчина и белоснежная женщина на кровати. Мужчина пытается поймать полуобнаженную красотку. Красотка вырывается. Но как-то несерьезно. Понарошку. Хитрый Амур наблюдает сцену.

В столовой картины. Например, по мотивам басни Лафонтена: лев попал в сети. Ранее отпущенная хищником на свободу мышь в знак благодарности спасает царя зверей, перегрызая тенета.

А вот собаки напали на леопарда. Гигантская кошка порвала тройку-четверку гончих: они вот-вот умрут. Собак – тьма, а леопард – один. Силы неравные. Леопард обречен.

Слуги. Седовласая управляющая. Высокий повар Ксавье с косичкой.

Устрицы. Лангусты. Креветки. Рокфор. Пуйи-Фюме. Местные: сидр и кальвадос.

Хозяина еще нет. Среди гостей знаменитая американская певица – старинная подруга графа, бывший министр, престарелый плейбой из Висконсина, известный журналист, побывавший во всех горячих точках планеты.

Романтически настроенный хромой юноша с горящим взором. В ноги юноши вставлены металлические стержни: хотел увидеть поскорее божественный свет, обещанный в иной жизни неким литературным гуру. И прыгнул с третьего этажа.

Живая музыка каждый вечер. Превосходная виолончель. Хорошенькая пианистка – юное дарование из Лондона.

Рахманинов. Чайковский. Шостакович. Бах. Григ. Моцарт.

Юноша обращает взор на пианистку. Пианистка на юношу. Жених юного дарования, лондонский Отелло, беспрерывно звонит из Туманного Альбиона.

Появляется хозяин. Как будто предок на портрете снял белый парик и натянул вельветовые джинсы. Знаменитость берет в руки гитару. Сбегаются слуги. Повар Ксавье.

По просьбе хозяина певица исполняет известную песню: «…я заслужила все бриллианты, подаренные тобой…»

У графа на глазах слезы. Графиня «изменившимся лицом бежит» на сей раз не «пруду», а в соседний зал. И вымещает злость на слугах.

Аперитив. Маленькая суетливая идиотка из гостей сообщает о «кентервильских» привидениях в замке: бродят, скребутся, летают, залезают, пугают и т. д. Уши вянут.

Сумерки. Гуляю по парку. Замок освещен теплым светом. Над замком одинокая планета. Бесшумный черный лебедь плывет в черной воде. Гигантская тень мелькнула на стене замка. Обернулась. И исчезла.

Лечу в другой мир. Мороз. Выходной день. Еду в Измайлово на гигантскую барахолку под названием «Вернисаж».

Два мужичка, одетые как полярники. Пьют водку. Вокруг старый хлам с Севера: медные умывальники, поставцы, прялки, вышитые полотенца, туеса, плохонькие иконки, знамя рытого бархата с портретом Сталина: «Лучшей бригаде Череповецкого металлургического завода» и… стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой.

Листать окоченевшими руками невозможно. И я покупаю кота в мешке.

Вечером дома вынимаю сверток. На страницах тетрадей записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Или

– Не трогай кошек: заболеешь стригущим лишаем! – напутствовала мама, когда я шел играть во двор. Я и не трогал лет до тридцати.

На фасаде дома на Маяковке установили строительные леса. На чердаке – моя мастерская. Работаю и чувствую чей-то взгляд. Оборачиваюсь. За окном черная тварь. Сидит на подоконнике и гипнотизирует мою спину.

Просыпаюсь утром. У изголовья вчерашний пришелец. Что делать с животным? Открываю дверь на лестницу. Зверь осторожно выходит. Вспоминаю про жестоких дворовых кошек, рвущих друг друга в клочки, и впускаю кота обратно.

Делаю пару шагов. Тварь бросается и раздирает мне ногу. Вышвыриваю вон. И тут впервые в жизни вникаю в кошачью психологию: отомстил за то, что его хотели прогнать.

А если бешеный? В институте Пастера рекомендуют во избежание вредных уколов изловить кота и проверить.

Теперь бестия приходит каждый день. Сидит, смотрит, бьет лапой в окно, вопит как ненормальный. Требует, чтоб впустили. Но в ловушку в виде сетки с сыром не идет.

Через неделю леса сняли. Иду по двору. Кто-то выставил черный лакированный зеркальный шкаф на помойку. Внутри некто шипит и мяукает. Открываю – мой! Восседает на стопке пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. Чистый Кио. В следующую секунду уже стрелой несется по двору. Какой там поймать!

– А что в тетрадях? – подумал я. Прихватил стопку и побрел на чердак. Листаю. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Тетрадь № 1

В этой философии марксизма, вылитой из одного куска стали, нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни одной существенной части, не отходя от объективной истины, не падая в объятья буржуазно-реакционной лжи.

Тетрадь № 2

Первым шагом в рабочей революции является превращение пролетариата в господствующий класс. Как раз вот это или забывалось или замалчивалось.

Тетрадь № 3

Природа, начиная с песчинки и кончая человеком, находится в вечном возникновении и уничтожении.

Тетрадь № 4

Вражеский идеализм не признает объективной истины и считает, что мир полон вещей в себе, которые не могут быть никогда познаны природой.

Тетрадь № 5

В противоположность идеализму философия материализма не нуждается в никаком мировом духе.

Плен

…Я три раза был в плену. Сидел в лагерях: Сычевском, Смоленском, Вяземском, Борисовском, Каунасском, Шталлаге 9-а. С самого начала понял: надо скрывать, что еврей. Я и сейчас это понимаю. Соседи, например, не знают.

В то время не было солдат. Были бойцы. Двоим задали вопрос, не еврей ли я. Потащили меня в гестапо на допрос. Допрашивал русский врач с тонкими ногами в галифе. Приказал снять штаны. Осмотрел. Я не обрезан; сошел за русского. Помог и мой московский выговор. И мат: «Пошел на х… тварь!» И все понимали, что не еврей. Еще извинялись.

Один раз погнали очищать каналы возле лагеря. Там работали евреи из гетто со всего мира. Стали раздавать лопаты, совки, грабли. Я занял очередь. Евреи стали переглядываться, шептаться. Поняли, кто я. Но не выдали. В 42-м в Сычевском лагере встретил летчика-героя. Его сбили. И он обгорелый полз к своим. За сто метров до цели его схватили немцы. Немец-командир показывал героя перед строем солдат как пример мужества. Я за ним ухаживал. Он сам ширинку не мог расстегнуть. Мы подружились. Был нормальный парень. Только, бывало, говорил: «Жидов убивать надо!»

В том же 42-м в Шталлаге 9-А у американцев была сладкая жизнь: играли в футбол, накачивались. Сигареты, консервы, звания. Писали и получали письма.

А нас, 150 человек, морили голодом. Я весил 46 килограмм. Приехали шведы. Красный Крест. Увидели нас – ходячих скелетов. У них ничего не дрогнуло. Знаешь, как умирают от голода? В полном сознании.

Как-то русский комендант Жорка зашел в барак. Он, чуть что, убивал лопатой. Мы все лежим. «Встать!» Все встали. Кроме меня. Подходит: «Ты чего?» «Плохо себя чувствую». «Ты откуда?». «Из Москвы». «Где жил?». «В Капельском». «А я в Орлово-Давыдовском, через дорогу». Оказалось, земляки.

Там же встретил француза-еврея из гетто, доктора наук. Он говорил по-русски. Все евреи, как один, оправдывались перед немцами. И он оправдывался. И когда его вели на расстрел, все повторял: «Я не виноват, что еврей».

Гриш, напиши про еврейку-санитарку в Вяземском лагере. Немцы ее боялись, когда вели по двору. В лагере Хайгер, возле города Циганхаим, было сто человек. Мы клали шпалы на железной дороге.

Жили в трех чистых бараках. Нам выдали старую немецкую форму времен Первой мировой войны: китель и кое-какие брюки. Почти не кормили. Подохли бы с голоду, если бы не немцы. Потрясающие ребята. Гуго-фашист, например, говорил: «Михель, я тебе кое-что принес». И протягивал бутерброд мит вурст. Между прочим, большой подвиг был с его стороны.

В 45-м лагерь Хайгер разбомбили союзники, хоть мы и вывесили красный крест. Во время бомбежки нас было пятеро на территории. Я вспомнил, что забыл карандаш в бараке. Побежал. Вернулся: воронка и четыре трупа.

Освободили американцы. Стоим возле дороги. Вдруг видим странные машины. Из машин кричат: «Рашен? Рашен!» И стали нам кидать сигареты, сигары, жратву… Одели в американскую форму, поселили в военном городке возле Ванцляра. Потом пленные стали уезжать на родину в теплушках. И началось…

Проверочные лагеря. Кого сажали, кого выпускали.

Я сел в поезд Берлин – Москва. Захожу в вагон-ресторан. Там собрались солдаты и офицеры. Все в орденах. Ехали на парад Победы. Я сказал: «Ребята, я из плена. Без документов. Привезите меня в Москву».

Все закричали: «У-р-а-а-а!»

В Москве понял, что не светит легализоваться. И опять уехал в Германию. Сел в поезд без всяких документов. Попросил проводника открыть дверь в Бресте перед проверкой. Как только поезд тронулся, запрыгнул обратно. Зашел в вагон-ресторан и всю дорогу пил.

Когда приехал в Берлин, решил искупаться в Шпрее. В воде грязь, железяки торчат. Потолкался, потолкался по городу. Понял: документов не достать.

И сел в тот же поезд Берлин – Москва. На мою американскую форму никто не обращал внимания.

Американцы у немцев ничего не брали. Грабили наши. Каждый солдат имел право на посылку. Один командир противотанковой артиллерии вез домой семь аккордеонов и сто фуражек.

Познакомился с буфетчицами из вагона-ресторана. Эти бабы тоже немцев грабили. Ходили по домам и брали, что плохо лежит. У них целый мешок денег был. Они попросили: «Миша, сделай так, чтобы мы запомнили этот день». И я спел им «Чубчик».

Вышел из поезда задолго до Москвы. Сел в электричку. И приехал в город без всякой проверки. Пошел в КГБ. Допросили. Выдали документы. Документы не годились. Борух где-то раздобыл паспорт…

Людка

Зимой 67-го я училась в Энергетическом институте. Готовилась к экзаменам. Ужасно не хотелось заниматься.

Звонит Алка: «Чего делаешь?» Говорю: «Туда-сюда… холодно». «А мы тут с Левкой. Приезжай!» Я маме наврала, что еду заниматься по физике. И рванула в Лялин переулок. Сажусь в метро в платье этом своем.

Коленки, естественно, открыты. Напротив – тетка типичная: крашенные вытравленные волосы, химическая завивка. Такая, после американской выставки. И вдруг эта «скромно, но с достоинством» начинает выливать дерьмо, что я, мол, в неприличии. Я так на нее посмотрела и говорю: «Сдвинь ноги. Заболеешь ангиной!» Мужики в вагоне заржали.

А у Левы был тогда момент простоя. Алка ему говорит: «У Людки сиськи пятый номер!» Он: «Да ты что! А ну-ка звони ей!» Вот на этой почве у нас и закрутился роман. В мае мы пошли в поход на байдарках. И Лева сделал мне предложение. Я немедленно согласилась, потому что в моей душе тоже был кризис жанра: трагическая любовь, там, всякие дела…

Пока Левина мама работала, мы кувыркались в койке. Ели яичницу. Танцевали под Фриду Баккару. Какая-то эмоция происходила. В августе поженились.

Он работал в школе. Я – в вычислительном центре. В три часа Лева был уже дома и ждал меня. Я приходила, да что там, прибегала, неслась как ненормальная. Мы играли в кости, в покер (был такой у нас заплыв). Упоение друзьями, посиделки…

Левина мама, Анна Александровна, была потрясающая женщина. Фронтовичка. Как ко мне относилась? Считала, что взяли девочку с помойки, отмыли, воспитали… В тот день его отец не пришел ночевать.

Под утро Анна Александровна подняла Леву: «С папой что-то случилось. Поехали!» Мастерская на Малой Бронной оказалась закрыта. Лева выбил окно. Влез. И увидел мертвого отца. Голого. С голой молодой любовницей. Встал возле двери и закричал крик боли: что никого не впустит. Там было печное отопление. И вот от угарного газа…

Боль потом притупилась. А на освободившееся место вышла переоценка. Восхищение его вальяжностью, свободой. А для матери это была трагедия. Разверзлась вся бездна того, что происходило. Нашла партийный билет с партийными взносами. Она и не подозревала о заработках, которые он тратил на женщин, на прогул, на прихлебателей.

Беременность моя была нежелательной. Но Лева сказал: «Не родишь, разведусь!» Что получилось, то получилось. Никакого сожаления. Потом, когда я билась в горе и металась в терзаниях, ища свою вину,

Лева говорил: «Твоей вины нет. Я свидетелем был». Да и я видела это с самого рождения. В отличие от Анны Александровны, которая говорила: «Ладно, Люд, хватит выдумывать всякие глупости!» В 73-м, когда Мишеньке было три года, я сказала Леве: «Давай попытаемся уехать. У нашего сына нет шансов выжить в этой стране». Лева был морально не готов. А Анной Александровной мне было сказано так: «Не надо спекулировать фамилией своего мужа. Если захочешь выехать, я напишу на тебя в КГБ, а сама выкинусь из окна». Вопрос был снят.

События тем временем развивались. И когда Мише было пятнадцать лет, он умыл человека на какую-то сумму. Осудили на три года. Сначала «Матросская тишина», потом Ново-Алексинская колония для несовершеннолетних, где на него было совершено первое покушение. Результат: отрубило фалангу среднего пальца. Стали шить новое дело, чтобы увеличить срок до восьми лет. Чистое лепило. Этапировали обратно в «Матросскую тишину» для нового следствия.

Тут на него совершили второе покушение. Результат: перелом шейки бедра. В больнице нарколог-татарин видит фамилию и спрашивает: «Еврей?» Миша говорит: «Да». Татарин ненавидел всех русских. И поэтому Мише сделали операцию вставления гвоздя в шейку бедра с хорошим наркозом. Мишеньку выпустили перед Новым годом. По полсрока.

Так вот, как его убили, я не помню. Когда-то давно мне пришло видение: я одна в доме. В четыре часа ночи – звонок в дверь. Открываю: стоят два милиционера и говорят: «Ваш сын погиб!» Со мной истерика. Рыдаю. Точно так все произошло и наяву. Когда их увидела, этих милиционеров, сказала: «Я так и знала!» А они не поняли: «Вы такая-то, такая-то? А у вас есть такой-то сын? Ваш сын…»

Первая моя мысль: никому не скажу. Все сделаю сама. Потом подумала: что я себе во-ображаю?! Пошла к соседям и оттуда позвонила Леве в Пярну. Потом начались перестроечные дела. Леву выпустили первый раз за границу в Бельгию. Он вернулся и спросил: «Будем уезжать?» Я ответила: «Да, будем». Ты знаешь, Лева никогда не был здоровым человеком. Вечные пьянки-гулянки. Давление. Ничего не принимал. В Израиле был первый звонок.

Похудел на сорок два килограмма. Весил столько, сколько я сейчас. Давление 320 на 180. Поднебесье какое-то. Зазеркалье, вернее. Я понимала, что он обречен. И одновременно думала, что еще долго-долго жить вместе. Позвонил наш друг. Спросил: «Как Лева?» Говорю: «Положение серьезное. Но вытащат его, конечно!»

А через два дня…

Прозябе

Мне было года четыре. Летом родители сняли дом в деревне у бабы Клавы. Помню ужей на дне родника и гусиные яйца. Баба Клава. Возраст не определить: один глаз косит, гребенка в седых волосах, резиновые сапоги. Детей не было: единственного Петю схоронила в младенчестве. Укоряла маму: «Что ж без платка-то, раскрыткой ходишь!» Судачила с соседкой: «Он (папа как раз вернулся из очередного Кисловодска) точно – негр, а она (мама) вроде наша, русская». Меня любила. Говорила: «Умный, чисто Пушкин». Что-то случилось. Родители уехали в Москву на несколько дней, оставив меня на попечение хозяйки. Вечером мы с бабой Клавой забрались на печку. Устроились на ворохе грязного тряпья. Я с куском яичницы в руках. Баба Клава сняла платок, поправила гребенку. И запела колыбельную: «Баю, баю, баю, бай, ты, Гришутка, засыпай…» Но вскоре сбилась на Петю. В ту ночь я не сомкнул глаз. Колыбельная поразила мое детское воображение, и я запомнил песню на всю жизнь.

петя баю баю бай

петя не ложись на край

петя с краю упадёшь

много слёз наделаёшь

а ложи́ся посерёдке

привяжу тебя верёвкой

бай бай бай бай

поди бука на сарай

прыгни бука на сарай

бука петю попугай

бука прыгнул на клочок

вынул рожок

а пестунья пирожок

у́ты у́ты полетели

на петю сели

на головушку сели

ути́ночки клевать

клю-клю-клю

петю клевать

баиньки баиньки

да прилетели заиньки

стали моргать

петя на помощь звать

прилетели зайки

матери-китайки

китайки китать

ки-ки-ки

петю китать

отец кумач

петя заплачь

стой

на убой

бай да побай

ты наш петя засыпай

девушки татарочки

взяли все по палочке

прибежали к мóсту

дунули в дóску

фууу

стали петю

раз да раз

петя тю-тю

хрипит

ушами

прядает

петю

порадует

медом

лапу

смажет

хуй на лбу

покажет

песенку

споёт

подождет

порадует

сядет

на заваленок

наденет на хуй

валенок

уже цы́гане слóмили

прутики ольховые

петя петя бойся

скрозь камушки заройся

петя петь

не бай не бай

готовь себя

налаживай

дом худой

мужик любой

отдам

не разговаривая

не можу

мимо итти

эх надо

к пете зайти

шууу

зудушууу

у ворот копать не смею

под окошком закопал

эх со опасностью

эх со великою

опа

опа

опаньки

ладошками хлопаньки

бусурмане с усами

мамки с мужиками

ключники-разлучники

разбойник-кудеяр

сказку пете кажут

кукиши покажут

вперебой кричат

лишь глаза торчат

откуль

взялись

из-за

синя моря

из-за

глубокого

из-за

глубокого

да

и

из-за

балтийского

заушильники

подались

заугольники

двоезуб

троезуб

да

хрипуша

первóй день

не соскучились

а второй день

в умах не было

в умах не было

петю употре́били

свово племя

употре́били

употре́бивши

в воду бросили

ох теки-ко бежи речка быстрая

двоезуб табаку нанюхался

зелёною налóпался

пришел к пете растóпался

чего-тут-стоишь-с-кем-говоришь

ох хрипуша

подговóрена

ох подговóрена

да принаехала

ох принаехала

да лыхтарь вынула

ох лыхтарь вынувши

да приобрысила

ох приобрысивши

да выплыла

ох на зелёный луг

с петей погулять

ох с петей похрипеть

ох петю захиреть

говорила троезубу

сшей полусапожки

обманул дурак не сшил

пете ножки откусил

цмоки чмокнули

петю чокнули

шишки катаются

к пете подбираются

мертвяк топнул

петя лопнул

волк бежит

петя дрожит

тихоходка валяется

петя улыбается

рява улыбнётся

петин чубчик вьётся

дважды улыбнётся

петя обосрётся

в третий раз

неровён час

станет вплоть

не приведи господь

ночью

ялдык

вскочет

лишь бы петя был цел

да не дурно пете было

а там хоть волк траву ешь

ветер небесный

волк злобесный

дунь-плюнь-дзынь

петя сгинь

под кровать

ляжешь

сам себя

накажешь

ляжешь

задом наперёд

кострубонька

украдёт

украдёт

и сцапает

сцапает

схоронит

схоронит

попортит

гривну вынешь зря

уберечь нельзя

искать пойдёшь

не найдёшь

землю

лаять

будешь

не добудешь

свистнешь

не сыщешь

вода наговóрена

умойся

масло наговóрено

дотронься

горло пересохло

уста сле́пились

глаз потри

не смотри

в миг

искрами

посыпется

огневик

видела страшное

петя а головы нет

другой раз глянула

то же

никому не скажу

судьба божья

ПРОЗЯ́БЕ

ПРОЗЯ́БЕ

ВОЛК

ВО

КАЗЯ́ВЕ

ДА

ВО

КЯ́ЗЕВЕ

я мать твоя косматая

я тя щас просватаю

красны де́вицы

присушитесь

с поребя́тишки

с поребя́тишки

новой моды

новой моды

чёрной шляпы

чёрной шляпишки

алой ленты

алой ленты

медной пряжки

души-красны-де́вицы

петю примечали

петю в гости дожидали

дожидалися дружка

срадовались

и со шкафика

графинчик вынимали

вынимали

яду подсыпали

подсыпали

подносили

подносивши

пете говорили

испей вкушай

душа-радость

на нас

на красных де́виц

понадейся

уж мы

девки-сговорёнки

сговорёнки

обручёнки

обручёнки

разведёнки

разведёнки

оборотёнки

оборотёнки

самокрутки

самокрутки

простоволоски

простоволоски

моровухи

мы во садике

капусту пололи

мы во садике

петю обронили

нас за петю

маменька бранила

за соколика

родимая журила

вы-куда-курвы-петьку-подевали

набежали ермаки

óны сняли колпаки

ноги хе́ром

один ермак

не снял колпак

вынул жик-жик

пёрнул

петю пораздёрнул

ты куда курва пёрнул

на роду таково ль не бывало

как вечор тоска нападала

на мою на спобе́дну головку

на моё на ретиво сердечко

ай же ты мое чадо петя-свет

почто ты терпишь напрасну смерть

ай же ты куда от мя уходишь

ай же на кого ты мя оставляешь

буду я голодная и холодная

буду я и босая и голая

буду я по миру ходи́ти

буду я милостинку проси́ти

буду я слово сказати

буду я судьбину ругати

буду я лютую брани́ти

шила пете рукавицу

вышел саванóк

твоя мамка мастерица

полезай сынок

баю баю баю бай

хошь сегодня помирай

с ýтра завтра мороз

тебя све́дем на погост

к троице миколы

под большие колокóлы

под тóненьки дощечки

под белóй саванóк

под белóй саванóк

под сыпучий под песок

будет мать поминать

отец яму копать

а я встала

и заплакала

и заплакала

и домой пошла

Тут я разбираюсь

Вот чудный столик. Давай сюда. Здесь меня каждый третий знает. А это тебе письма, его рукой написаны. Блистательно. Видишь, без единой помарочки. Одним дыхом. Ты должен посмотреть. Я прочел все семьдесят. Целая папка. Впечатление потрясающее. Удивительный человек. Интереснейшая личность. Последняя угасающая любовь шестидесятилетнего артиста к семнадцатилетней девушке. Безумный роман. Охуительная страсть! Мне это близко. Конечно, он ее ебал. Это видно по всему. Отдавал ей всю душу. Был великий актер по тому времени. Основал театр. Время его немножко подчистило. Кстати, Боттичелли и Дюрера не подчистило. Она была такой пухленькой русачкой. Пышненькая, хорошо взбитая девушка. Фотографии тридцатых не передают всего. Но понятно: было что ебать. Впрочем, вопрос любви – вещь индивидуальная. Смотри, он пишет: «Как бы мне хотелось, чтобы эта прямая линия ощущалась еще рельефнее…» Или: «Меньшая обезьяна! Днем и ночью рьяно тоскую о тебе. За твои листочки-чувства-лепесточки шлю привет судьбе!» Высокий накал! Был женат, ребенок. Девица поступила вопреки его воле в театральный институт. И пиздец. Воспринял как предательство. Рванул отношения. Буря ненависти. Никогда больше не вспоминал. В 37-м его убивают в Питере. Думали, уголовное. А оказалось, политическое. Она стала актрисой. Великой не стала. Но известной. Плохо, что мы не знаем ее писем к нему. Были ли они наполнены его интеллектуальным гением?

Соответствовали или нет его уровню накала? Может быть, это была деревенская чушка. Умерла глубокой старухой на какой-то там тахте. Я цапнул всю хуйню: письма-записки-фотографии, за полторы тысячи. У ее внучки. Если заняться, можно получить пятерку. Но это непринципиально. Начало безумно интересно: он шел по перрону Московского вокзала. Девчонка, увидя его, воскликнула: мама, Астахов! И началась любовная история. Мужик потерял голову. Завелся. Чисто возрастное. Если бы у меня был роман с семнадцатилетней девочкой, как бы я воспрял! Пусть гребуха-горбуха. Неважно. Престижно отъебать семнадцатилетнюю. Это же последний шанс. Все. Жизнь уходит. Черт знает что! Но этого не будет. Сам о себе очень низкого мнения. Я объективен. Не обольщаюсь. Уже не тот. Да и о Боге пора подумать. Не поверишь, в синагоге ничего не испытываю. Хотя, заметь, честно пытаюсь. В церкви другое дело. Литургия, свечи… Иконы, наконец. Тут я разбираюсь. Могу оценить.

Знаешь, сколько их через мои руки прошло!

хатите рерте хатите нед

15 мата 1967 превет изхутара здраствуйте радные систра веры ибрат пашы плимяница люды вапервых страках нашиго писма сообчяем што 2 писма ипосылу палучим адно писмо палучили 8 март адругоя писмо ипосыку 14 март бальшое сспасиба запо ссыку впосыки ссопаги 2 брюк тюль гарчица вера пачиму напишеш што увас сслучилос што просиш дениг 200 руб веры унас ссроду сстолька небывает кокда чтонибуд прадодим токда толька бывают аету осин ничиго нипродоли нигусей никобоно кобоно толко фиврале ссами зорезали веры думоеш штомы продоли кусей икобоно ничиго ммы нипродоли дених нету ая зарабатаваю вколхози толко 75–85 руб зафивраль палучил 86 руб 16 март нолог заплотил асталис бес копеи е сслиба былли канешно выслоли хатите рерте хатите нед вазможно ни паверете иабидитесь нанас што нипамогли радибы врай но грихи нипускают ток ето дела былиба денги бизу ссловна выслолибо веры пачиму нам ничиго нипишы изабалело ссерцо ивот ниделю пралижал впастели ссычяс сстал ничиво писат заканчивою палучити денги ссообчяйте дасведания вашы радные махоро васся нины жилаем здаровья исчясьтя в жызни ссигодня уудимы завиились клаапы ссматрю засснул а черриз ниимного варочиится паадхаажу а ево сссстая клапов жрёть

Хочу сказать

Вам куда?

А сколько не жалко? Это что у вас? Камера? Вы журналист? Тогда я вам вот так скажу: мне пятьдесят восемь качественных лет.

В восемнадцать был кандидатом в члены партии.

Командовал взводом, батареей, дивизионом, ракетным полком.

Военный на всю жизнь.

Прочитал всего Ленина.

Был опьянен.

Несмотря на просчеты, считаю Ильича своего рода марксистом.

Десять принципов строителя коммунизма – это то, что нам оставил Иисус.

Настоящие коммунисты никогда Христа не отрицали.

Начальник, там, цеха или бригадир – верили.

Это наверху были гнилые.

О Сталине не хочу вести речь.

Своего рода гениален.

Но Гитлер его обманул.

Из секретного досье многое узнал, но нет уверенности.

90-е явились неожиданностью.

Горбачевым были допущены большие ошибки. Влез куда не надо.

Путча никакого не было.

Глубоко порядочные люди хотели спасти страну.

Навести порядок.

Был возмущен поведением Ельцина.

Он никого морально не родил.

Сейчас народ не понимает, как обижен.

Моя жизнь не удовлетворена.

Зарабатываю машиной.

Ну, там, купи-продай.

Сын полностью вписался – менеджер.

Дочка по личной жизни не простила своего.

Я не в укор.

Хочу сказать: полностью поддерживаю политику Путина.

Владимир Владимирович на правильном пути. Приведет куда надо.

А сдачу? Ну спасибо. У другого не взял бы, а у вас беру. Потому что давно не встречал такого порядочного человека. Жаль, быстро доехали, а то бы я вам такого рассказал…

Бонанно (Пизано)

В сентябре мы с друзьями снимали дом в Тоскане (начало шаблонное, изменить). За чугунными воротами аллея, обсаженная пиниями, вела к строению XVI века – не то дворцу, не то крепости, – обнесeнному серой каменной стеной с одинокой сторожевой башней (похоже на школьное изложение, подумать, пока оставить). За домом дорожка в парке спускалась серпантином к виноградникам и оливковой роще. Среди серебряных олив (если оливы, то «серебряные», убрать) бродили не очень-то пугливые фазаны (может быть, так и было, но звучит неубедительно, убрать). Ворчал небольшой трактор. Албанские рабочие собирали урожай и отвозили гроздья на винодельню (убрал «со-

блазнительные гроздья», стало лучше, оставить, как есть). Круглые гранаты на крохотном деревце прикидывались новогодними шарами («новогодними шарами» – перебор, убрать). В пруду подводным кладом (убрать) мерцали золотые рыбки (оставить). Перед палаццо, сшибая жeлтые звeзды одуванчиков, носился хозяйский пес Риголетто (живо, энергично; «Риголетто» звучит убедительно, оставить). Самолeт в небе сосредоточенно чертил линию Родченко (вычурно, но было хуже, а именно: «самолeт – небесный художник…», пока оставить, как есть). Давно заброшенный каменный колодец и домашняя церковь-усыпальница дополняли картину (вяло). Из окон жилища открывалась бескрайняя долина. При закате солнца прозрачные кулисы задних планов незаметно сливались с облаками, превращаясь в космический пейзаж a-ля Леонардо (отдаeт

дурным вкусом, убрать). Дом принадлежал восьмидесятилетней синьоре Паоле Чекки ди Росси. Маленькая, живые глаза в лесу морщин («в лесу морщин» оставить), смуглая пергаментная кожа, прочерченные карандашом ниточки бровей, аккуратная («аккуратная» лучше, чем «красивая», оставить) причeска. Общительная хозяйка, пропустив рюмочку янтарного виносанто, любила поболтать с нами по-французски или по-английски (попроще – получше, продолжить в том же духе). Вспоминала своe детство, проведeнное в Китае, похвально отзывалась о синьоре Берлускони, который преданно любит свою родину (живая деталь, оставить), и подтрунивала, бывало («бывало» – хорошее слово, оставить), над

современным искусством (убедительно, оставить). В комнатах палаццо: камины, расписные потолки, шпалеры, картины, изображающие романтические развалины в духе Юбера Робера (нужен ли Юбер Робер? Подумать), греческие амфоры, римские головы, сабли, доспехи, изысканная посуда, шкатулки, табакерки, фарфор, древнекитайские свитки, два рояля (хорошо, что два, оставить), бильярд, кровать под балдахином, спеленутый младенец-Христос с кукольной головой на ложе в венчике из цветов (нужен ли младенец-Христос? по-думать), библиотека. На полках – история Древнего Рима, почему-то по-немецки («почему-то по-немецки» звучит ненарочито, оставить), архив… Повсюду генеалогические древа, живописные и фотографические портреты предков синьоры Паолы. Отец аристократки – величественный старик, государственный муж, Der Mensch («Der Mensch» обязательно оставить) – держит под уздцы породистую лошадь. Монокль, благородный взор, стальные усы, грудь в звeздах и крестах, эполеты, золотое шитьe на рукавах и воротнике мундира (гляди, научишься писать! оставить). Словом, персонаж фильма Висконти, снятого по роману Д’Аннунцио (совершенно лишняя фраза, убрать). В свое время он, дипломат, был большим охотником до путешествий и составлял для семейного пользования путеводители и жизнеописания великих итальянцев (с трудом верится, но факт). Когда синьора Паола узнала, что мы собрались в Пизу, она принесла рукописную тетрадку своего отца и протянула еe мне.

Я раскрыл и начал читать (далее оставить всe, как есть, пока никому не показывать).

В XII веке Пиза процветала. Благодаря владычеству на море город выдвинулся в число самых могучих в Италии. Любвеобильные пизанцы славились мужской силой. Население города, составляющее в 1164 году не более одиннадцати тысяч, выросло вчетверо в 1233-м. Строительство Кампанилы (колокольни), прозванной «Падающей башней», было начато в 1174 году архитекторами Бонанно Пизано и Гулельмо да Инсбрук. Ее основание находится на глубине трех метров и по форме напоминает гигантскую мошонку.

Со временем грунт под фундаментом просел, и башня дала крен. Что не замедлило отразиться на мужчинах города. Во время любовной тревоги их armi della battaglia[1] наводились криво. Точно под тем же углом, что и злополучная постройка. В середине четырнадцатого века архитектор Томазо Пизано завершил звонницу и провел корректировку оси. Больного подлечили.

Башня выпрямилась. Выпрямились и пизанские мужчины. Наступил подлинный расцвет. Ничто не омрачало счастья горожан. Однажды ночью пизанцы по своему обыкновению беседовали с Эросом. Неожиданно bacchette magiche[2] резко качнулись вниз. Наутро увидели, что башня заметно отклонилась от вертикали. Шло время, колокольня клонилась все ниже и ниже к земле. Пизанцы стали вялыми и не-уверенными в себе. Предметы былой гордости, как весенние мухи, едва трепыхались в пизанских штанах. Дети не рождались. Прежде чем отправиться к женщине, редкие смельчаки боязливо вглядывались в ненавистную башню, пытаясь по ее положению определить успех предприятия. Началась паника. Всем стало ясно, что колокольня рано или поздно рухнет. Мужчины превратятся в импотентов. И население города вымрет.

В 1591 году великий пизанец Галилео Галилей провел важнейшие научные эксперименты на башне. Он установил зависимость отклонения Кампанилы и пизанских пенисов от вращения земли вокруг своей оси. Так было совершено великое открытие, которое в дальнейшем имело громадное значение для победы гелио-центрической системы мира. Одновременно ученый написал труд, содержащий обоснование динамики. Что помогло инженерам решить сложнейшую техническую задачу и укрепить падающую башню. Город был спасен. Люди воспряли духом.

Существуют разные версии причин несчастья, поразившего пизанцев. По одной из них, архитектор Гулельмо да Инсбрук не получил от горожан всех денег, причитавшихся ему по контракту. Обиженный зодчий из мести загипнотизировал башню и велел ей падать, унижая мужское достоинство жителей Пизы.

Говорили также, что архитектор Бонанно Пизано родился с необыкновенно длинным половым органом. Взглянув на новорожденного, родители тотчас ласково прозвали младенца «бананом». И дали похожее имя. Ваятель Николо Пизано, вдохновившись совершенны-

ми формами банана, высек из белоснежного карарского мрамора фаллос. Современники считали скульптуру шедевром, восхищаясь поразительным сходством с моделью. Согласно Вазари, Микеланджело высоко ценил выше-упомянутое произведение и в юности несколько раз копировал его, оттачивая таким образом свое мастерство.

Занимаясь любовью, Бонанно использовал хитроумные приспособления, ограничивающие рабочую длину орудия, чтобы в любовном пылу не убить свою избранницу Елену Фибоначчи (Fibonacci).

Когда горожане предложили зодчему построить колокольню на площади Чудес, Елена убедила возлюбленного использовать в качестве прообраза самое дорогое ее сердцу чудо. И, воздвигнув памятник, прославить его.

Фибоначчи измерила пропорции любимого предмета точнейшими приборами, пришла к заключению, что они идеально соответствуют принципу золотого сечения и могут быть выражены приближенно дробями ⅔, ³⁄₅, ⅝, ⁸⁄₁₂, ¹³⁄₂₁… («Practica Geometriae» 1220). 2, 3, 5, 8, 13, 21… именуются с тех пор Фибоначчи числа[3].

Архитектор, увеличив параметры в 2000 раз, тщательно перенес их на чертежи будущего шедевра. Во время строительства Бонанно то и дело беспокойно вынимал из штанов прототип и сравнивал с растущей на глазах башней. Чем больше он всматривался в стройные пропорции того, что вынимал, тем быстрее вырастала на площади Чудес прекрасная колокольня, которой было суждено в будущем стать главной достопримечательностью города. Но небо отомстило зодчему за его гордыню.

Есть свидетельства, что Бонанно во время строительства Пизанской башни вдруг обнаружил, что рост колокольни сопровождается и ростом прототипа. Поначалу это забавляло его и тешило самолюбие. Но вскоре «забава» превратилась в истинное мучение. Гигант приобретал угрожающие размеры. При ходьбе раскачивался между колен как тяжелый маятник. Бедняга едва волочил ноги. Женщины на улице шарахались в разные стороны. Мальчишки кричали вслед: «Вот идет трехногий Бонанно!»

Архитектор сел на хлеб и вино. Ибо «чистятся зубы от хлеба с вином, а зрение остреет; увеличивается то, чего мало, уменьшается то, что в избытке» (Codice Pisano della Salute. 1211). Не помогло. Испугавшись, он отказался от строительства. Продолжил работу зодчий Гулельмо да Инсбрук. Но, к ужасу Пизано, ситуация не изменилась. Его член продолжал расти вместе с башней и при новом архитекторе. Как только завершили пятый ярус колокольни, гигант достиг длины ног, коснулся пола, и его несчастный хозяин в то же мгновение испустил дух.

Боннано Пизано похоронили в аббатстве Сан Дзено. В четырнадцатом веке останки архитектора перенесли на строящееся на будущей площади Чудес кладбище Кампо-Санто. Прах поместили в римский саркофаг второго века новой эры, так называемую «колодезную гробницу» (tombe a pozzetto). Закрыли мраморной плитой и водрузили в центре обширного портика, где, по преданию, находится «святая земля», которая на пизанских галерах, ведомых архиепископом Лафранки, была доставлена сюда после Крестового похода 1200 года. Через неделю пришедшие на кладбище строители наткнулись на слетевшую мраморную крышку усыпальницы. Из зияющего саркофага высовывался воскресший легендарный столб. Именно тогда пизанцы назвали это место площадью Чудес.

У мужчин, пришедших посмотреть на чудо воскресения, штаны в известном месте мгновенно превращались в высокий рельеф. Многие прямо с кладбища бежали домой к женам. Некоторые жили далеко. Этим пользовались городские проститутки. Они поджидали мужчин, выходящих с кладбища ковыляющей походкой, на близлежащих углах. Кончилось тем, что канонники Пизанского собора распорядились прикрыть гробницу и разогнать дщерей Астарты. После чего Кампанила принялась за свое: то есть падать. Нетрудно догадаться, что за ней последовали и миниатюрные «кампанилы» пизанских мужей. Драгоценные останки перезахоронили у подножия падающей башни.

В последующие времена чудо воскресения повторялось во время войн и стихийных бедствий, вселяя в пизанцев мужество, помогая башне устоять, а городу – выжить. Вот лишь несколько примеров.

14 августа 1757 года, во время землетрясения, из трещины у подножия башни появился знакомый персонаж – и башня устояла. 21 октября 1803 года в Кампанилу ударила молния, при свете которой взорам очевидцев предстала все та же картина. Башня вновь уцелела.

В годы Второй мировой войны во время воздушных бомбардировок Бонанно перестал прятаться вообще. В результате даже попавший прямо в Кампанилу артиллерийский снаряд не нанес ей серьезных повреждений.

В 1401 году во время грозы старожилы наблюдали следующую сцену: человек средних лет подбежал к только что вынырнувшему из-под земли реликту и, выхватив саблю, ловко обрезал его крайнюю плоть. Дерзкого смельчака схватили. Им оказался еврей Йонатан бен Азария, богатый купец и каббалист из Ливорно. С этого момента еврейское население города стало стремительно расти.

В 1454 году Йонатан бен Азария с женой Ривкой и десятью детьми перебирается в Палестину, в город Цфат. Работает над книгой «Космическая стрела и врата Истины», которую специалисты относят к наиболее загадочной версии Лурианской каббалы. Из текста следует, что Кампанила связана с Космической раной. Когда люди ходят путями Эйн Софа, Космическая рана расширяется, Божественный свет (Шехина) свободно изливается на землю. Башня выпрямляется. Мужская сила вливается в юношей, отцов семейств, стариков и даже покойников[4].

Если же люди ходят неугодными Эйн Софу путями, Космическая рана сужается. Божественный свет не проникает на землю. Башня начинает падать вместе с мужской способностью пизанцев[5]. Есть свидетельства, что еще в XIX веке Колонна колонн продолжала оказывать специфическое действие на мужскую половину человечества. Вот что писал об этом Чарльз Диккенс в своих «Картинках Италии» (1846 год): «Когда мы приближались к Пизе, на небе сияла луна, и мы издалека увидели за городской стеной падающую башню, казавшуюся особенно наклонной в этом неверном свете, – призрачный оригинал старых картинок в школьных учебниках, на которых изображались чудеса света. В то же мгновение я испытал обыкновенное мужское волнение…»[6]

Апогей активности Бонанно приходится на 9 июля 1451 года. Астроном Таддео Гадди зафиксировал в тот знаменательный день необычные вспышки на солнце. Стояла невыносимая жара. Город замер: жители затаились в домах. Трое нищих калек – Лука, Джанфранко и Ауреллио – укрылись в тени Кафедрального собора на площади Чудес напротив Кампанилы. Их рассказ сохранила народная память: «Дело было к вечеру. Начинался закат. Когда солнце зашло за башню, она вдруг засияла и обернулась гигантским всамделишным фаллосом Бонанно. Видение продолжалось три минуты, после чего рассеялось». В ту же ночь все пизанские женщины, включая монахинь и девственниц, понесли[7].

Замечательный итальянский архивист Андриано Мотта обнаружил в 1932 году в Москве в Государственной Ленинской библиотеке бесценный исторический документ, указывающий на русское происхождение слова Пиза. В документе говорится, что князь Юрий Долгорукий захотел построить каменный Кремль в Москве на Боровицком холме взамен деревянного Детинца (название укрепленной крепости в Древней Руси). Решено было пригласить итальянских архитекторов. Согласно летописи, в 1148 году в Пизе в поисках зодчих для будущего кремля побывало посольство из России. Пизанцы не понравились русским, и путешественники нарекли город похабным именем. Слово прижилось. В тринадцатом веке буква «д» из названия исчезла. И город стал именоваться Пизой.

Примечание (ред.)

Бонанно Пизано дал своему любимцу прозвище «ковалёв».

Слово прочно вошло в лексикон пизанцев. Стало популярным.

Городские мальчишки то и дело снимали штаны и мерились ковалёвыми. У кого больше.

В наше время слово «ковалёв» приобрело дополнительные значения.

В толковом словаре итальянского языка (Dizionario della Lingua Italiana, casa editrice «Electa», compilato da Michela Sironi Mariotti a cura dell professore Giorgio Cortenova, edizione delll’anno 2001) читаем: ковалёв, – а, м, мн. ковалёвы. 1. Половой член (устар.) 2. Искусствовед (устар.) 3. Говно, жопа, вонючка (совр.) 4. Тупица, бездарность (совр.) 5. Мудозвон (разг.) 6. Мандовошка (прост.) 7. Неподдающаяся лечению импотенция (мед.) Пустить ковалёва (перен.: испортить воздух). Ковалёв моржовый (разг. неодобр.).

Комментарий к примечанию

Н. В. Гоголь в Риме изучал документы, связанные с историей зодчего Бонанно Пизано. Под впечатлением от прочитанного писатель придумал своего знаменитого героя – коллежского асессора.

И вслед за прозвищем любимца архитектора Кампанилы дал ему имя «Ковалёв». Вначале название повести, хоть и состояло, как и «Нос», из трех букв, означало другую часть тела. Именно эту, другую часть Ковалёв теряет в первоначальном варианте повести. Как известно, многие историки литературы склонны связывать идею обоих вариантов произведения с физиологическими особенностями автора.

Магарасы

– Хорошо бы закончить книгу Магарасами. Жаль, про них уже все написано. Может, вспомнишь что-нибудь? Например, про Иду.

– Ида начинала идти в туалет рано утром. И двигалась к цели весь день. Громкими шагами. Чтобы вся квартира слышала: Ида идет в туалет! А когда дойдет, никто не знал. Или садилась напротив уборной на кованый сундук. И выжидала. Стоило кому-нибудь запереться в укромном месте, начинала причитать: «Ой, у меня болит живот! Кто же там засел?! Кто же там застрял?!» На самом деле следила, чтобы электричество жгли поменьше. Пили ли Магарасы? Те, кто русские, пили. Павлуша, правда, тоже пил. Да и Александр, Давид… Откуда русские? Так все же Магарасы были женаты на русских. Все до единого.

Чистый Тевье-молочник. Одной, например, было 105 лет. Выпивала, будь здоров! Ела тухлые яйца. Полгода жила в Крыму, полгода – в Москве. Секрет долголетия – никогда не работала! Кстати, чистая еврейка. Горбатая Рися шила. Сделала Гиде потрясающую жилетку. Из точек.

Точки светились, выделялись. Это было что-то! Броня потрясающе готовила: фаршированную шейку, курицу с брусничным вареньем, сладкий чак-чак… Магарасы хоть и не пили, но выпивали. Выпьют – и давай шататься. Учти, у евреев водка Пейсаховка – 90 градусов.

Зяма все время спал. Правда, когда ел, не спал. Третировала ли Гидя Зяму? Его потретируешь! Зяма был хозяином пожарной фирмы.

Брандспойты, шланги, огнетушители… Все Магарасы были его помощниками. Например, Давид работал бухгалтером в фирме. Мэри, само собой, была бухгалтером. Бухгалтерами были также: Александр, Рися, Моня, Гидя, Киса, Ида, Броня, Соня, Дора, Миша, Алексеев, Павлуша, Павлушина сестра Сафо… В результате оказались сказочно богатыми. Все до копейки закопали на даче. Откуда у бухгалтеров такие деньги! От Магарасов остался первый российский пожарный значок. Я отдал его в пожарный музей. Значок взяли. Очень благодарили. Но ничего не заплатили. О политике Магарасы никогда не говорили. Даже между собой. К советской власти относились хорошо. На всякий случай. Анекдотов не рассказывали. Магарасы же литваки.

Литваки анекдотов не рассказывают. Разве что Рися. Никогда не пели. Только Павлуша пел русские народные песни. На кухне. С еврейским акцентом. Однажды Павлуша нанялся киоскером. Чтобы газеты читать. Почитал, почитал. Раздал все газеты. И уволился.

– Расскажи про Александра.

– А Александра не было.

– Как это так?

– Ты же его сам выдумал.

– Ну, ты скажешь! Может, я и Иду выдумал?

– Нет, Ида была. Придет, бывало, на кухню и давай болтать. Давид, Броня, Мэри смотрят на нее строго и молчат. Пока Ида не уйдет. Ничего смешного, между прочим.

– Уж не до смеха. Когда у меня вышла книга, я принес ее Магарасам. Они вот тоже сели на той же кухне и стали так же молча на меня смотреть. Смотрели, смотрели, пока и я не ушел.

– Да их же в живых никого давно нет!

– Ну и что?

Ушан и Магарасы

В молодости Магарасы гоняли плоты из Витебска в Ригу. По Западной Двине.

Соломон (он же Зяма) гонял. Арон тоже гонял. Давид само собой. Потом, конечно, Моня, Александр, Муля… Стояли на плотах и рулили. Когда Соломон приплыл на плоту в Ригу, получил двадцать пять рублей. На двадцать пять рублей купил костюм. Серый. В неясный рисунок. Желтые ботинки с острыми носами. Внизу резиновые. Крахмальную рубашку, галстук. Изу-мительное канотье. Еще осталась куча денег на ковры. При царе корова, к примеру, стоила три рубля. Костюмы и канотье купили также:

Арон, Моня, Александр, Муля и Ида. (Ида тоже гоняла плоты.) Давид купил себе кальсоны. Те самые. И все шикарные вернулись в Сурож.

Но самая главная их цель была приехать в Москву, организовать большое пожарное дело и на деньги от плотов построить дом. Взяли в банке пятьсот золотых монет (десятирублевками). Монеты «заварили» в пятьдесят кусков мыла. Мыло спрятали в наволочки. Наволочки привезли в Москву. На десять кусков построили дом в Капельском переулке. Сдавали только евреям. Это уже потом появилась Шуренция.

Оставшиеся деньги вложили в бриллианты, закопали у родной сестры в Кратово и успокоились. Зяма не знал ни Льва Толстого, ни Бунина. А был умным человеком. Вообще, Магарасы никогда ничего не читали. И с ними никогда ничего не происходило. В синагогу не ходили. Правда, мацу к Пасхе покупали. Водок никаких в доме не было. Делали пейсаховку. Сами. Девяносто градусов. Один приехал, Лысенко. И на моих глазах залез в сервант. Увидел. Налил себе как русский. Как дал!

Так с открытым ртом и остался.

Навсегда.

Ну, что Ушан?

Начал чистильщиком.

Чистил сапоги. Имел «стоянку» на углу Столешникова и Петровки.

Рядом с ювелирной мастерской по ремонту золотых изделий.

Потом устроился в эту мастерскую приемщиком.

Цепочки, кольца…

Ответственное дело.

Умел разговаривать с людьми.

Стал авторитетным человеком.

ОБХСС все время подозревало его из-за ассирийского носа.

В 1916-м его родители бежали в Москву из Турции, где ассирийцев-христиан резали вместе с армянами.

А тетка Астарт добралась до Америки.

Родился Ушан в подвале дома, окна которого глядели на институт Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.

В доме жили одни знаменитости: Немирович-Данченко, Эренбург, актер Станицин, генералы…

У знаменитостей были домработницы.

Из-за ассирийцев дом в 3-м Самотечном назывался домом негров. Для наших что негры, что ассирийцы!

Ушан был московским гулякой.

Шикарно одевался. Бриолинил усы.

Играл на бегах.

Высшим классом считал ресторан.

Водил домработниц в «Арагви», которым командовал его брат Туван.

Заказывал нарзан, раскуривал длинную сигару.

Потом звал домработниц к себе и деликатно спрашивал: «Угостите поебаться?»

Девушки с большим удовольствием соглашались, потому что сами были деревенские.

А Ушан городской.

Ушан был председателем артели «Красный чистильщик» в 3-м Самотечном переулке.

И капитаном одноименной ассирийской футбольной команды.

Играли против команды глухонемых «Моспогруз».

Глухонемые были белокурые, сильные и плечистые.

Ассирийцы – комедия!

Хилые и узкогрудые.

Сплошная шерсть.

Черные, как чердак.

Обе команды пили водку в перерыве.

За минуту до конца второго тайма «Красный чистильщик» забил гол из офсайда и объявил победу.

Моспогрузцы колоссально обиделись.

Волосатые ассирийцы бежали с дикой скоростью в трусах через всю Москву.

Глухонемые их преследовали, чтобы убить.

Но не догнали.

В школе Ушан проучился до пятого класса.

Потом женился в черт знает каком возрасте (в русском климате у ассириек испортились фигуры: вострые носы, гигантские ступни. Шерсть, правда, осталась).

На свадьбе никаких поцелуев.

Пели «ВАЗУВАЗУВАЗУВА».

Ели мясные кружки, овощные кружки, мучные кружки.

Невеста Астарт стояла в углу.

Часами.

Через неделю Ушан уже снова варил гуталин в своей квартире как ни в чем не бывало и продавал на «стоянках».

Евреев, кстати, считал наравне с собой.

И даже выше.

Дружил с народными артистами.

Кторов, Качалов, Ливанов, Москвин приходили к Ушану чистить ботинки в долг.

Отношения семейные.

А что им оставалось?

Русские же не чистят обувь.

По пятницам Ушан доставал деревянный ящик с кожаным ремнем, чтобы нести через плечо.

И шел к Магарасам чистить обувь.

Тридцать одну пару.

Большое дело, между прочим.

В одном отделении кованые гвоздики с широкими шляпками, в другом – круглые баночки с сапожными мазями всех цветов, в третьем – щетки.

Еще бархотки, подковки, ложечки, набойки.

Стельки, войлочные прокладки, шнурки, колодки.

Молотки, ножи, пассатижи.

Маленькая резиновая щеточка, наконец.

Для Зяминых рыжих туфель на круглых каб-луках с замшевыми носами болотного цвета. Тех самых. Рижских. В которых Зяма танцевал лезгинку. Шляпа, кстати, улетела куда-то во время Гражданской войны, а синий костюм до сих пор висит в шкафу: плечи вниз, карманы на шелку.

Когда работа бывала сделана, Ушана угощали пирогом «Нищий студент». Любимой едой Магарасов (готовила Броня).

Кстати, любимым предметом Зямы был роскошный бильярд.

Иде нравилось потрясающее ружье с резьбой (мастер Навотный).

Давид предпочитал две пишущие машинки.

Александр – заграничный патефон.

Броня – изумительные серебряные ложки.

Рися – вилки.

Муля – мешок старинных монет.

Моня – фарфоровую лошадь со всадником.

Мэри – три камеи.

Павлуша – потрясающие кии. Семьдесят семь штук! (Когда Магарасы уехали на Памир, я пошел и продал их в гостиницу «Москва» за сто двадцать рублей.)

Близнецы – часы с рисунками на эмали в рубенсовском стиле.

Соня – большой туркменский ковер пять на пять, как у Туркмен-баши.

Дора – маленькие ковры под седла.

Гидя – те, что вместо дверей служат.

И все вместе обожали Еврейскую энциклопедию.

Комплекты поставляли Гага и Брю-Брю.

Книги холили и лелеяли.

Шкафы в каждой комнате были забиты увесистыми томами.

Магарасы их берегли от советской власти как зеницу ока.

Однажды позвонили в дверь.

Ида открывает.

На пороге – цыганка. Просит, чтоб пустили покормить грудью младенца.

Магарасы в жизни не видели грудных детей и остолбенели.

Цыганка легла на порог. Через нее перепрыгнула в дом толпа цыган.

И украли Еврейскую энциклопедию.

Всю, до единого тома.

Одевались Магарасы скромно, по-советски.

Кроме Давида.

Давид ходил всю жизнь в кальсонах.

Однотонный шелк или белоснежную хлопчатобумажную материю доставали все те же Гага и Брю-Брю.

Кальсоны шил дорогой профессиональный портной Куба Давидович.

Небольшого роста, с черным мелким бесом на голове. Снимал мерку. Через неделю приходил, протягивал кальсоны и молчал (знал минимум русских слов).

Глядя на готовое изделие, Давид задыхался от восторга.

Деньги Куба Давидович брал неизменно с униженным выражением лица.

У Зямы были закадычные друзья (вместе орошали пустыню эмиру Бухарскому).

Инженеры.

Известные вредители.

Сто человек.

Когда вредителей отпускали в Москву по разным делам, они приходили к Зяме.

В телогрейках, в ушанках.

Зяма не продаст!

У Магарасов был крошечный садик.

Два дерева, ромашки.

В него вредители и набивались.

В тесноте, да не в обиде.

Приходил слепой музыкант Палтыйл.

Большой человек в обществе слепых.

Назюзюкается и давай играть.

«Пальчикими» бил, «молоточкими» бил.

Инженеры подпевали.

Потом вредители возвращались к себе в лагерь.

В конце концов отсидели свое и умерли.

А Мэри как-то раз вышла замуж.

За субтильного пьяницу Алексеева.

Однажды к подъезду подъехала машина.

Выкинула мертвого Алексеева.

И укатила.

Вот и вся романтическая история.

Кстати, о советской власти Магарасы не высказывались.

Ни слова.

Никогда.

Имя «Сталин» как будто не слыхали.

Праздников не праздновали.

Ни советских, ни еврейских.

Своеобразная публика.

Их можно понять: люди никогда не были женаты.

За исключением Мули.

Муле привели огромную страшную женщину с бородой в ушах и сказали:

– Это твоя жена!

У супругов родились близнецы.

Красавцы с пепельными кудрями и фарфоровой кожей. Неземные существа!

Близнецы говорили без перерыва между собой на непонятном языке и умерли в один день вместе со своей огромной мамой.

Овдовев, Муля стал читать Еврейскую энциклопедию и курить трубку. Дым струился у него между усов, как у Марка Твена.

На письменном столе стояла фарфоровая ваза с надписью: «Директору-человеку».

Подарок Мулиного приятеля Брю-Брю, собирателя всякой дряни и большого варвара.

Трудно поверить, но подобная история произошла с Мулиным двоюродным братом Гагой Левковичем.

Левкович жил в этом же доме в квартире напротив.

Блестяще играл на рояле и в шахматы.

Интеллигент до мозга костей.

Так вот, к нему пришла (заметьте, сама!) огромная русская женщина Матрена и сказала: «Буду твоей женой».

Взяла и приказала.

Клянусь!

Что творила!

Выходила на лестницу и орала на женщину с бородой в ушах.

А Гага метался по комнате и ломал руки.

Самое страшное, что и от этих двоих родились мальчики. Два гения.

Ангелы во плоти.

Мальчики гуляли только вдвоем, взявшись за руки.

Потрясающая семья.

Не могу забыть.

Когда Матрена с близнецами умерли от гриппа, Гага стал ходить босиком, отпустил длинную бороду и углубился в чтение Еврейской энциклопедии.

Ну вылитый Лев Толстой.

В 39-м Михаил Моисеевич Каганович послал Магарасов на Памир организовывать добычу кварца для авиационной промышленности.

Кварц добывали кирками в горах на границе с Афганистаном. Вся местность была усыпана прозрачными кристаллами.

Ида тоже поехала.

Какие там бандиты?

Никого не боялась: сама бандитка!

Михаил Моисеевич Каганович хорошо платил Магарасам до тех пор, пока не застрелился по просьбе своего брата Лазаря Моисеевича.

Известно, что зарплату Магарасам выдавали маленькими дамскими часиками «Заря».

Больше про Магарасов ничего неизвестно.

А тетка Ушана проживала в Нью-Йорке на углу 26-й улицы и 8-й авеню с тремя дочерьми и двумя внуками – девочкой и мальчиком лет двенадцати.

Всех особ женского пола звали Астарт.

Мальчика назвали Дуваном в честь дедушки Ушана, возглавившего восстание ассирийцев против турок в 1919 году.

Все вышеперечисленные персонажи были богатырского сложения и имели совершенно одинаковые фигуры: при необыкновенно толстой верхней части туловища у них начисто отсутствовали шеи и талии.

В квартире жил лишь один взрослый мужчина. Точь-в-точь Ушан – хилый и волосатый.

Днем ассирийки, одетые в черные длинные платья, промышляли гаданием.

Вечером садились в такси и таинственно исчезали. Никто ни разу не видел, как и когда они возвращались.

Маленький Дуван с утра до вечера гонял на велосипеде, пока велосипед не украли.

На следующее утро возле ассирийского дома появилась дощечка.

На дощечке – пунктирный контур человека, проткнутый сапожным шилом.

Рядом надпись:

«НЕ ОТДАШЬ – ПОГУБИМ».

Вечером Дуван снова гонял на своем велосипеде.

Ultimo