В ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября Цанка был дежурным по подразделению. Арачаев-младший стоял в дозоре на последнем посту у речки Бобровки. Обходя караульных, Цанка встретился с Басилом. Долго сидели молча на берегу еще не замерзшего, чернеющего на белом покрывале поля водоема. Ночь была пасмурной, не сильно морозной. Стояла гробовая тишина. После яростной канонады последних дней это спокойствие было страшным, томящим.
— Почему эти гады замолчали? — спросил Басил.
— Не знаю, наверное к чему-либо готовятся… Может, совершают передислокацию.
— Сколько их сегодня проехало! Просто ужас! — съежился Басил.
— Да-а, — протяжно ответил Цанка.
Скрутили самокрутку, стали курить. Дома младший брат даже запах табака скрывал от старшего, а здесь все стерлось, война лишила многих условностей, они стали еще родней, ближе. Иногда Цанке казалось, что не будь Басила рядом, служилось бы ему легко и просто. Постоянные переживания за младшего брата извели его, всего он боялся. Страшился он отчаянности и бахвальства молодого Арачаева.
— Знаешь что, Басил, — вдруг нарушил молчание лейтенант, — командир говорит, что не завтра, так после этого немцы сюда двинутся. Ты об этом солдатам не говори, чтобы паники излишней не поднимать.
— А мы это и без вашего командира видим, знаешь, приближение боя всем телом чувствуется… Думаю я, что завтра драка здесь будет жестокая… Выстоим мы?
Цанка сделал паузу, долго не отвечал, потом выдохнул:
— Не знаю, Басил… Только об одном прошу: на рожон не лезь.
— А что я? Я как и все. Что мне, за спины прятаться?
— Не за спины, — с грубостью в голосе перебил его Цанка, — а лезть куда попало не надо. Понял?
— Да.
Снова замолчали. Стало слышно, как убаюкивающе, печально журчала речка.
— Как наш родник, — печально сказал Басил.
Старший Арачаев промолчал, повернулся к реке, долго о чем-то думал, потом раскашлялся, закрывал с силой рот.
— Ты совсем больной, брат, — жалобно прошептал Басил.
— Ничего, пройдет, — Цанка глубоко вдохнул, смаяно харкнул в сторону. — Знаешь что, Басил, — продолжил он, отворачиваясь от брата, — если что случится, поставишь камень на родовом кладбище между камнем отца и могилой Кесирт и сына… Хорошо?
— Что-то не о том ты заговорит, брат. Перестань… Что ты несешь?
— Это я так, на всякий случай.
— Ты, брат, должен жить, — выдавил из себя смех Басил, — мы без тебя, как птица без крыльев… Так что если со мной что случится, ты лучше на том же месте мне поставь могильный камень.
— Что ты болтаешь, — вскричал Цанка, — не приведи мне Бог видеть такое… Я и так настрадался, хватит.
— Да что ты раскричался, — также вскипел Басил, — не одно и то же где умирать? Все равно Бог един. Наши души он и там и здесь одинаково примет.
— Так-то оно так, просто на могилку может кто и придет хоть раз в году, вспомнит хорошим словом.
— Кто вспомнит, тот и без могилки вспомнит. Вон посмотри — наш дядя Баки-Хаджи и его жена Хадижат умерли, сколько раз их навестили любимые дочки? Не успели похоронить родителей, как передрались из-за богатства отца, а на кладбище они и дороги не знают.
— Это тоже верно, и все-таки…
Снова замолчали. Из землянки, где жили солдаты, густо валил дым. Днем разжигать костер Нефедов запрещал, только по ночам готовились жидкая, горячая похлебка и бесцветный чай. Кто-то из воинов затянул красивым, высоким голосом грустную русскую народную песню о любви, о родном крае. Несколько нестройных голосов ее поддержали. Пели очаровательно. Мир ожил, очеловечился. Стало теплее и даже свободнее.
— Командир ругаться не будет? Вдруг услышат? — встревожился Басил, крепче обхватывая винтовку.
— От такой песни не ругают. А если услышали бы, было бы неплохо. Пусть знают, суки, что мы еще живы.
— А красивые у русских песни.
— Все народные песни красивые… Какой у него голос… Это молодой паренек — Савельев… Совсем ребенок… Жалко его, по матери скрыто плачет.
— По матери и я плачу… И скрыть слез не могу…
— Я тебе сейчас кипятку принесу, подожди, — сказал Цанка, исчезая в ночной гуще.
Минут через десять Цанка вернулся, осторожно неся две солдатские кружки с чаем. Обнимая попеременно ладонями горячую посуду, грели руки, изредка с наслаждением делали по глотку.
— Слушай, Цанка, а эта война, если помрем, нам как Газават зачтется?
— Ты лучше не умирай, — мрачно усмехнулся старший Арачаев.
— И все-таки? — не унимался Басил.
— Не знаю, Газават война против неверных.
— А что, немцы разве не неверные?
— Да, скоты они, — зло выдавил Цанка.
— А я слышал, что кто умирает в священной войне Газавата, сразу попадет в рай, и вокруг него будут кружиться молодые девушки-красавицы.
— Замолчи, Басил… Глупость ты говоришь. Что будет там, я не знаю. А точно знаю, что Бог создал этот мир, чтобы здесь рай строили, а не где-то там… А мы здесь все воюем, не можем поделить поровну.
— А от чего войны, брат?
— От того, что кому-то хочется больше, чем у него есть. Хочется больше и больше, он уже не знает количества своего богатства, а он все лезет и лезет, жиреет и жиреет… Это болезнь. Это отчуждение от Бога, от реального бытия.
— А разве плохо быть богатым… Самым богатым!!! Какое это счастье!
— Какое это счастье, Басил? Богатство — это понятие очень относительное. Мне еще Баки-Хаджи говорил: сколько находишь, столько же и теряешь. Природа требует равновесия, и за большим подъемом наступает крутой спуск. Когда идешь вверх, видишь одну цель, забываешь обо всем, думаешь только о вершине, все остальное отметаешь и не замечаешь. А когда приходится спускаться с вершины, видишь — что вся красота и многообразие мира были внизу, под ногами, но мы эту красоту не замечаем, не ценим, не видим… Ты вспомни, как одиноко, страшно, ветрено и вечно холодно на вершинах наших гор. А все равно мы ими любуемся, стремимся побывать там. А как залезем — видим, там-то жизни нет и быть не может. Там условия другие, бесчеловечные, безжизненные, там даже воздуха мало. И все равно покорителю вершин кажется, что внизу все люди, как муравьи, безмозглые насекомые, без чувств, без воли, без ума и души. А тот, кто вверху, он нормален и даже идеален, и близок к Богу, а может даже вровень ему. Вот так все и начинается… Чтобы лезть наверх и не потерять жизненные ориентиры и человеческие ценности, надо на равнине иметь твердые корни, которые тянули бы тебя вниз, которые бы тебя вечно питали и поддерживали. Эти корни — семья, дети, родственники, ответственность за будущее рода и Родины… Видимо, у Гитлера и Сталина этих корней нет, или они сгнили, или их обрубили.
— А почему ты Сталина ставишь вровень Гитлеру?
— А разве до сих пор мы не воевали между собой внутри страны? Разве не было новых господ, или, как они говорят, хозяев и врагов, вроде наших отцов и меня… Чем это не война, если без вины гибнут миллионы в угоду чьим-то интересам… Я не видел, но знаю, что эти наши правители здесь себе рай устроили. И у них все есть, и молодые красивые девочки в изобилии. Просто они им уже не по вкусу, сладость отпала… Да что тут болтать, это всегда было и будет на земле грешной… Потребности людей безграничны, с одной стороны. А эти потребности обязательно имеют обратную сторону, с другой стороны. И рядом с великим и высоким, прямо за спиной, за перевалом, подло-низменное и гнусное. Такова физиология людей, но природу не обманешь, ее законы вечны и, слава Богу, незыблемы… Пойду я проверю караул.
Дым над землянкой поредел. Солдаты повечеряли скудным пайком, чуть оживились. Песни стали веселее, громче, бодрее. Еще больше ослаб мороз, пошел мягкий, пушистый снег. А тишина была сказочная! Хотелось спать, еще много есть, и совсем немного покоя, в родной хате, на родной, жесткой постели, в кругу семьи, у родного очага.
…На рассвете Цанка сдал дежурство, и только заснул, как раздался шум, топот, крики. Прозвучала команда: «Воздух!». Арачаев выскочил из землянки. Три пары самолетов вдоль и поперек летали над поляной, бомбили, стреляли из пулеметов по позициям красноармейцев. Несколько солдат стреляли из ружей по самолетам. А Басил выскочил из окопов, сделал два выстрела вверх из противотанкового ружья, потом бросил его в снег, выхватил у соседа ручной пулемет, стал строчить им по воздуху, яростно ругаясь на чеченском языке. Он был без каски и головного убора. Его лицо было мертвецки-бледным, глаза блестели бешенством, на шее по краям вздулись толстые черные вены, он весь дрожал то ли от напряжения, то ли от отдачи пулемета.
— Ложись, ложись! — кричал ему Нефедов.
Цанка одним махом выскочил из окопа, пробежал метров тридцать, сходу ударил Басила в спину, вместе с ним полетел в снег, своим телом укрыл его, прижимал к земле обеими ладонями бредовую голову младшего брата.
— Есть, есть! Сбил, — послышалось из окопов.
Цанка поднял голову. Один самолет, дымясь, описал дугу, скрылся за чернеющим вдалеке лесом, взорвался, сотрясая воздух.
Арачаевы вернулись в окопы. Все хлопали Басила по плечу. — Арачаев-младший, будете представлены к награде, — кричал майор Нефедов.
Стоявший рядом Цанка исподлобья, недовольно глядел на брата, ругался на чеченском языке.
— Лейтенант Арачаев, говорите на русском языке, — смеялся политрук.
— Немцы! — вдруг раздался крик.
Все глянули в сторону дороги Тишнево — Курчино. Ровной полосой надвигалась сплошная темень. Виднелись только контуры людей, противник надвигался медленно, все явственнее и мощнее вырисовываясь на белизне свежевыпавшего снега. Они становились все больше и больше. Их размеры росли и вширь, и ввысь.
— К бою готовьсь! — раздалась команда Нефедова. — Без приказа не стрелять!
Немцы шли медленно, спокойно, даже надменно. Двигались тремя шеренгами в шахматном порядке, как бы беззаботно, чуть свесив, держали перед собой автоматы. Цанка прицелился в одного противника. Чувствовал, как нервная дрожь невольно охватила все тело. Он забыл о брате, обо всех. Ему казалось, что он один на целом свете и что на него одного несется эта лавина. Ему не терпелось, хотелось бежать, или вперед, или назад, хотелось что-то делать, кричать, стрелять, махать. Он чувствовал, как онемели упертые в неподвижности ноги, как из стороны в сторону бегала мушка карабина, как перестал ощущаться указательный палец на холодном спусковом курке. Предательская влага, а может слезы, запеленили взгляд, теплая капелька вяло прокатилась по впалой щеке, соленой горечью обожгла плотно сжатые губы. Сердце бешено колотилось в груди, больно давило в виски и затылок, он весь затвердел, сжался, как пружина. Вот он четко увидел свежевыбритые, сытые, вытянутые морды врага. Почему-то он не припал к земле, а наоборот, поднял в ярости карабин, и в это время кто-то опередил его, не выдержал, выстрелил без приказа.