Всю дорогу до колхоза бежал, задыхался, падал, вставал и снова бежал, будто чувствовал неладное… Не ошиблось ноющее сердце… Осиротел он полностью.
Три дня лежал он в хибаре безвылазно, горевал. Три дня приходили к нему земляки, разжигали печь, делились скудной едой. На четвертый не пришли. А на пятый день он пошел на станцию, чтобы стать на учет, и вообще чтобы пройтись, посмотреть, что делать дальше.
У здания участкового милиционера толпились люди — все русские: двое мужчин и четыре женщины. Мужчины дымили самокрутками. Едкий запах самосада щекотал ноздри Цанка, он уже много дней не курил. С трудом преодолев стеснение, он попросил закурить. В это время подошел казах-милиционер, толстый, пухлощекий старшина. Открывая висячий замок, он искоса осмотрел всех и, остановив взгляд на Цанке, спросил: — А ты кто такой?
— Капитан Арачаев.
— Хм, — усмехнулся старшина, — «капитан»… У нас вот и полковники есть, правда бывшие.
Милиционер вошел в кабинет, включил свет. Сквозь окно было видно, как он спокойно разделся, тщательно, любуясь в зеркало, укладывал прическу, потом, подойдя вплотную к своему отображению, ковырялся с прыщами, дергал из носа волосы.
— Так, дамочки, — наконец крикнул он, — быстренько поставьте самовар и тщательно уберите комнату, — с этими словами он вышел на улицу. — Я скоро приду. Ждите.
Через полчаса неприятная процедура регистрации закончилась. Цанка освободился первым, не зная, что делать, стоял посередине улицы. Голод и боли в желудке и во всем теле не давали покоя. Он огляделся. Кругом были грязь, убогость, нищета. Холодный ветер порывами стегал по лицу острыми песчинками. Вяло простонал паровоз. Два чумазых подростка, ссутулясь, пряча руки в карманах штанов, пересекли улицу, исчезли за поворотом. Мимо со скрипом проковыляла старая полуторка. В это время от участкового вышел еще один мужчина.
— Ну что, фронтовик, закурим, — обратился он к Арачаеву.
— Если угостите.
— Где воевал?
— Везде, — невесело ответил Цанка.
— Как Вы сказали Вас зовут, капитан?
— Арачаев Цанка.
— Очень приятно, — мужчина протянул руку. — А я Волошин, Петр Иванович.
Покуривая, пошли вдоль улицы.
— Родственники здесь? — спросил Волошин.
— Теперь одинок, — грустно усмехнулся Цанка.
— А жилье есть?
— Можно сказать, что нет.
— А работа?
— Нет.
— Тогда пошли со мной. Помогу устроиться у себя. Работа неважная, даже вредная, но других для нашего брата нет… А жить пока будешь у меня. Жилье, правда, тоже неважное, но лучше тюрьмы… Ты когда-нибудь бывал в неволе?
— Гм, — махнул головой Арачаев, — после двадцати пяти лет вся жизнь в неволе.
Работали Арачаев и Волошин на окраине поселка в кожевенном цехе. Трудились по двенадцать часов в сутки, с одним выходным в воскресенье. Весь день возились в серной кислоте, в животном жиру, в соли. От вредного воздуха у Цанки стали барахлить слабые легкие и бронхи. Он постоянно кашлял, его рвало, тошнило. Слабость и безразличие ко всему владели им.
Через две недели получили приличный аванс. Вечером в субботу гуляли: пили водку, закусывали консервами из сплошного комбижира, черным хлебом. Цанка расщедрился, купил не дешевый самосад, а вонючую махорку. После первой бутылки Волошин рассказал Цанке о своей жизни.
— Я сам создавал эту власть, за нее боролся. С семнадцати лет на гражданской войне. Потом пятнадцать лет воевал в Средней Азии с басмачами, дослужился до полковника, а в 1938 году посадили, как иностранного шпиона, до прошлого года был в Ухте, железную дорогу строил, а теперь вот облегчили мою участь — перевели сюда, в теплые края, на вольное поселение. Тут что летом жара, что зимой пурга — вот и все облегчение… Семья: жена, сын — в Алма-Ате, — тут Волошин прослезился, — меня не пускают к ним, их не пускают сюда. Вот так и живем.
— Еще долго срок? — перебил его Арачаев.
— Всего двадцать лет дали — так вот считай.
— А эти русские женщины, что они здесь делают?
— То же, что и я.
— Они тоже осуждены?
— Да.
— А кем они работали?
— Две учительницы, одна врач, а жена Ильи — того мужчины, что с нами на учет ходит, так она крупный партийный работник в прошлом.
— Это которая?
— Самая пожилая.
После второй бутылки Цанка совсем охмелел, стал веселым, разнузданным.
— Ну что, Петро, — кричал он, — давай-ка пойдем к нашим женщинам. Участь у нас одна, пусть и общество будет общим.
— Нет, Цанка, — грустно ответил Петр Иванович, — там поочередно милиция и военные гостят, насилуют баб, издеваются, что хотят, то и делают с ними… Это просто ужас, беспредел… Знаешь как их жалко, как они плачут, иногда прибегают сами ко мне, здесь прячутся… А какой я защитник. Сам на птичьих правах… В последний раз, когда их здесь увидели, сказали, что и меня изнасилуют, если еще к ним близко подойду.
— Неужели и русским так тяжело в этой стране жить? — удивился Цанка.
— У русских самая тяжелая участь. Вы-то скажете, что издеваются инородцы или неверные. И есть хоть моральное облегчение. А нас унижают свои, бьют беспощадно, держат за рабов.
Потом до утра говорили о войне, славили нашу армию, гордились ею, потихоньку критиковали Сталина, еще пару раз бегали за водкой.
А в конце марта прямо в кожевенный цех прибежал запыхавшийся участковый.
— Товарищ Арачаев, товарищ капитан, — говорил он вежливо, держа руку под козырек, — Вас срочно вызывает военный комендант — майор Евдокимов.
В комендатуре лично комендант встречал Арачаева. По-мужски пожал руку.
— Извините, товарищ капитан, кто знал, что Вы заслуженный фронтовик? Только сегодня получили Ваше личное дело. Вами Родина должна гордиться… Мы ведь боевые друзья… Я только месяц назад как с госпиталя. А до этого, как и ты, с сорок первого в окопах, в пехоте.
Разговаривая, майор полез в металлический шкаф, достал оттуда конверт.
— Вот Ваши погоны и награды… Одевать пока не советую… Через пару дней я Вам достану новую парадку, вот тогда и пришьем и обмоем… А сейчас по сто грамм фронтовых, прямо стоя.
Начался разговор о войне. Незаметно сели, выпили еще, закурили, беседа завязалась самая живая. Оказывается, шли они по войне практически бок о бок. А под Кучиновкой вместе попали в окружение. Сразу перешли на «ты», оказывается столько было общих тем и интересов, что хозяин забыл обо всем на свете: заново все переживали; переоценивали; страдали; много пили; хорошо ели.
— Старшина, — кричал майор участковому. — Бегом в магазин… Когда плов будет готов, Вашу мать?.. Понимаете, я случайно встретил боевого друга, а они… Ух, суки, тыловые крысы!
Через минуту, уже на ухо, шептал пьяным голосом Арачаеву: — Ты знаешь — здесь все по-байски, если начальник — то всё, ты Бог и властелин, если подчиненный — то ты мразь и холуй, — а чуть погодя, уже обычным голосом, сказал: — А вообще-то, если честно, то у нас в России то же самое, просто все более-менее завуалировано.
В этот день Арачаев впервые за последний год досыта поел. На столе был полный казан с жирным пловом, большими кусками баранины. После этого Цанка вспомнил мать, как умерла она от голода, как сосала перед смертью слюнявым, беззубым ртом жалкие конфеты. Рассказал майору о пропавших сыновьях. Евдокимов со слезами на глазах обещал боевому товарищу помочь в их поиске… Еще много пили, смеялись, целовались, братались, хотели вновь вернуться на фронт — бить фашиста, захватить живьем Гитлера… В полночь вдребезги пьяный Цанка шел домой — в руках нес газетный кулек с пловом для Волошина, а в боковом кармане торчали початая бутылка водки и полупустая пачка папирос — подарок боевого товарища после роскошного ужина. Дома, разбудив Петра Ивановича, догуливали до утра, еще раз бегали за спиртным. На следующий день оба не вышли на работу, не могли. А еще через день Цанка был вновь в комендатуре.
— А, Арачаев, заходи, — восторженно кричал майор. — Ты где вчера был? Мы ведь договаривались о встрече… Давай данные детей, пошлем письма в Москву, в Алма-Ату, в Грозный. Не волнуйся, я сделаю все официально через комендатуру.
Евдокимов снова достал стаканы, разлил по сто граммов водки.
— Здесь не пить нельзя… Давай, за Победу!
После этого была и вторая рюмка, и третья. Тогда Цанка осмелел.
— Товарищ майор, нельзя мне вернуться в Алма-Ату?
— А что там, друзья?
— Да нет, просто здесь очень тяжело мне. Работа несносная.
— Ну, если честно, то по положению отпускать тебя не могу. А по дружбе сообразить можно… Но что ты там будешь делать? А насчет работы не волнуйся… Таких, как ты, образованных, в округе раз-два и обчелся… А ты знаешь, что пока военное положение — я здесь хозяин. А работать некому, даже поговорить не с кем, а выпить, так это вообще жуть… Короче говоря, наливай… Ух, хороша, родимая… Огурчик, огурчик дай… Так вот слушай, назначу тебя заместителем водхоза. Знаешь, что это такое? Это здесь всё. Вода здесь — и хлеб, и рис, и мясо, и бахча, и рыба, и просто жизнь. Водхоз — единственно богатая организация. Ну, разумеется, после военных… Так вот, устрою тебя замом. Там начальник, или, как его, управляющий — Саренбаев — просто чурбан. Безграмотный лапоть. Так, держат его, как казаха, для виду. Так он не только писать, даже по-русски говорит еле-еле. Через месяц — ты там всё приберешь к рукам. Если что — я помогу. Ведь от воды здесь всё зависит, а план с меня будут требовать. Короче, решено — это очень верное решение… А главное, землякам помочь сможешь… А еще главнее, что ты коммунист и фронтовик… Наливай!
Предпоследнее предложение было решающим в выборе Арачаева. Через три дня его утвердили на бюро райкома партии. Красовался там Цанка в новом кителе, весь в орденах и медалях. Чуточку позабылись ему невзгоды, печали и страдания последних лет. Получил он служебную квартиру со всеми удобствами, служебную машину. Короче, стал большим начальником в округе. Не прошло и месяца, как вся работа в водхозе замкнулись на нем. Работал Цанка добросовестно, ответственно, от всей души. Правда, появилось одно «но» — с легкой руки коменданта Евдокимова заведение Арачаева стали называть — «Чеченхозвод», и это переводилось как «чеченское хозяйство ведется». И действительно, в конторе весь день слышалась чеченская речь. На работу Цанка земляков не брал, не мог, а помогал всем: от денег — до стройматериалов. Вместе с тем, главным энергетиком объединения стал — Волошин, и остальных русских женщин-спецпереселенцев Цанка устроил на ответственные должности в санчасть, в детсад, в бухгалтерию. Милиция вначале возражала против этого, но Евдокимов после личного знакомства с Волошиным поддержал решение Арачаева.