— Мне уже некуда больше страдать. Понял? Ха-ха-ха, — захохотал злобно Цанка.
— Ты с ума сошел! Замолчи, — и Бушман стал душить Арачаева.
Цанка всегда считал себя моложе и сильнее дряхлого физика, он попытался шутя скинуть насильника, но ничего не получилось, руки и все тело были парализованы, не слушались его, не двигались, будто бы затекли, отлежались и стали чужими. Арачаев захрипел, тонкие, костлявые пальцы все глубже и глубже входили в его гортань, перехватили дыхание, прижали его к земле, парализовали. Силы покидали его, он терял контроль и сознание — из последних сил он напрягся, поднял руки, и в это время Бушман отпустил горло и заливисто, едко засмеялся:
— Хе-хе-хе, так что ж ты, Цанка, друг мой, сопротивляешься — не хочешь умирать, борешься за жизнь, любишь ее — «ненавистную»? Что ж ты дергаешься из последних сил?
Арачаев не мог надышаться, сладкий горный воздух свободно стал проникать в его грудь. Он несколько раз глубоко вдохнул, никак не мог отдышаться, прийти в себя.
— Пошел прочь — негодяй, — наконец в гневе вымолвил он. — Пойду, пойду, не волнуйся — только еще посижу с тобой немного… Когда еще увидимся?
— Лучше с тобой не видаться, — недовольно буркнул Цанка. — Ну, дорогой, я думал, что мы с тобой друзья, а ты, оказывается, изменчив, — сделал недовольный вид Андрей Моисеевич.
— А как мне быть тобой довольным, разве от тебя есть какая польза?
— Ну как нет? — развел руками Бушман, на лоб полезли очки. — А кто тебя спас на Оймяконе?
— Так разве это спасение? Одни страдания!
— Цанка, не богохульствуй, сама жизнь — это страдание. В муках человек рождается и в муках умирает, и в неотступных проблемах живет на земле.
— А для чего все это? — воскликнул Цанка.
— Для чего — мы все знаем, но забываем. Что на грешной земле посеем — то потом и пожинаем.
— Гм, — усмехнулся Арачаев, — интересно, а что ты там теперь пожинаешь?
— Я пока вишу в воздухе: не там; не сям.
— Это как? — серьезно спросил Цанка.
— А вот так мы с тобой связались, вот теперь по твоей милости я уплыл, но никуда не приплыл, жду тебя.
— Ну и что дальше?
— Ничего. Если ты будешь нормальным человеком, то мы взлетим, а если будешь всякую ересь болтать, как ранее, то горе нам вечное… Вот тогда Верхоянск точно раем покажется.
— Объясни, — раскрыл рот Цанка.
— По секрету… Понял?.. Коротко, как я представляю… Те, кто был человеком, — полетят к прекрасным звездам. Что там — я не знаю, но плохих туда не берут. А кто человеком не был — тот превратится в частичку меньше микрона и останется в горящих недрах Земли.
— А ты сейчас висишь ближе к земле или к звездам? — озабоченно спросил Цанка.
Бушман опустил глаза.
— Здесь врать нельзя, — печально сказал он, — хотя врать, оказывается, нигде нельзя… Если честно — я ближе к земле, и ты со мной. Так что вытаскивай.
— А мои родственники?
— Мне неизвестно, но то, что дети от грешной земли улетают все, — это точно.
— Так, — занервничал Цанка, — ну и повезло мне с тобой, дружок — балласт чертов. Из-за тебя я могу больше и детей не увидеть?
— Почему из-за меня? — вскипел Бушман. — Что ты понимаешь? Да если бы не я, пошли бы с тобой на дно земное…
— Ой, да замолчи, — перебил его Цанка. — Вон посмотри, даже золото твое и то своровали.
— Ну и славу Богу, — улыбнулся Андрей Моисеевич, — разве могло это золото добро сделать? Ты вспомни, сколько слез и проклятий на нем… Из земли оно пришло и в землю уйдет. А тот, кто питает к этим блестяшкам слабость, носит и хранит их — тот потерял ориентир в жизни. Это все мнимые ценности, просто иллюзия… А сколько из-за этого крови, пота, жизней… Просто ужас!
— Хм, — ухмыльнулся Цанка. — Что-то ты теперь иначе запел?
— Если бы повидал с мое — тоже пел бы так же.
— Ой, что ты мог испытать и повидать. Это я перенес все мыслимые и немыслимые страдания на земле этой, большего горя мало кто видел.
— Перестань, Арачаев. Перестань. Не богохульствуй. Я тебя очень прошу. Не губи нас! Не зарывай вглубь! Ты не знаешь великого горя.
— Ну что, что еще может быть? Скажи! — закричал в ярости Цанка.
— Скажу, скажу, — скороговоркой поспешил Бушман. — Слушай и не перебивай… Ну, допустим, пересохнет твой родник.
— Чего? — возмутился Арачаев. — Это немыслимо, это невозможно. Тогда жизнь села прекратится…
— Это только начало, — злая ирония промелькнула на лице Андрея Моисеевича.
— Не продолжай, — дернулся в гневе Цанка, — без родника нет села, нет жизни в Дуц-Хоте…
— То-то и оно, любезный, но и это далеко не самое страшное, — с явным удовольствием издевался физик. — А если ваш народ никогда не вернут обратно на Родину…
— А-а-а, — зарычал горец. — Замолчи, замолчи! Не говори так! Такого быть не может.
— Может, может, и еще хуже.
— Замолчи! Всё, не каркай, я всё сделаю. Говори!
— Вот так лучше, — довольно улыбался Бушман, — а то вы, чеченцы, только о семье, роде, о каком-то тейпе только думаете, а общего у вас мало — вот и получаете по башке палки.
— Ты это мне хотел сказать?
— Нет. Слушай внимательно, и запомни… Если ты хочешь видеть своих родных и заодно выручить меня — ты должен из души убрать: ложь, месть, зависть, трусость, злость, азарт.
— Ха, — усмехнулся Цанка, — и это ты мне хотел сообщить… Так об этом мне еще в детстве отец говорил, а потом дядя — Баки-Хаджи не раз в Коране читал. Это я давно слышал.
— Слышал, да забыл, — резко перебил его Андрей Моисеевич. — Вспомни, далеко ходить не надо, кто только что хотел мстить, стать абреком и прочее.
— А, это только мысли.
— Да-а, «мысли». А знаешь ты, что плохая мысль тождественна плохому действию, а может даже более этого.
— Так что же, мне надо спокойно глядеть на все эти издевательства?
— Спокойно, смотреть не надо, необходимо бороться, но не способом абречества и кровной мести, а всем народом сообща с помощью сплоченности и интеллекта, а других способов нет… И ты не волнуйся, Цанка, этим безбожникам мстить не надо, они жалкие люди, они великое зло посеяли и соответствующий урожай снимут… Ой, каким обильным и вечным будет этот горестный хлеб!
Наступила пауза, оба молча глядели в глаза друг друга, о чем-то думали, вспоминали пережитое на Колыме. Наконец Цанка нарушил молчание:
— А ты сейчас чем занимаешься или бездельничаешь?
— О, друг мой, я блаженен. Я занимаюсь любимой физикой… Ты знаешь, какой я вывод сделал — что мир бесконечен и вглубь и ввысь, так же как и душа человеческая — от низменной до благородной…
Вновь замолчали.
— А ты сильно изменился в душе, — наконец вымолвил Цанка. — Я тоже многое повидал, — и Бушман по-детски наивно улыбнулся. — Я так скучал по тебе, хорошо, что увиделись.
— Я тоже, Андрей Моисеевич. Извини, что на «ты» разговариваю.
— А теперь мы родственные души… Так что смотри терпи. — И долго мне еще терпеть?
— Я ведь сказал — до конца жизни, — улыбнулся Андрей Моисеевич.
— А когда она кончится?
— Этого я не знаю. Прощай, Цанка, мое время истекло… Я люблю тебя, жду и скучаю.
Вдруг Бушман неожиданно вновь превратился в змею, ловко сполз с груди Цанка и пополз к пещере. Арачаев проснулся, открыл глаза и увидел наяву отползающую длинную змею.
— А-а-а! — закричал он в испуге, резко вскочил, побежал вниз по склону, споткнулся о корень, полетел далеко вниз кувырком, обдирая в кровь колени, локти, подбородок. Очнувшись, долго боялся возвратиться обратно — взять чемоданчик.
Еще несколько дней прожил Арачаев в родном краю. Даже весной родные леса были щедрыми и обильными. На самодельные капканы ловил зайцев и куропаток, ел с позабытым удовольствием перезревшую черемшу, сочную крапиву, сладкие корни лопуха, раннюю землянику и тутовник, а сказочно красивыми погожими горными вечерами с наслаждением пил ароматный чай из душицы и мяты, заедая медом диких пчел…
Ровно пять дней жил Цанка в упоении родными местами, на шестой загрустил, понял, что и на Родине делать нечего, если ты одинок и нет вокруг соплеменников, людей, рядом с которыми ты чувствуешь себя свободно, комфортно, на равных…
Долго думая, сомневаясь, мучаясь — он наконец решил вернуться в чужую песчаную пустыню. Перед уходом хотел восстановить всем своим родственникам надгробные памятники из древесных стволов. Потом вспомнил слова Бушмана и скрыто ночью поставил один высокий памятник из мощного ствола старого дуба и сделал надпись: «Мы — вернемся!».
…В конце мая Арачаев был в Чиили. Чеченцы, узнав о его поездке, приезжали к нему из дальних областей, со слезами на глазах спрашивали о родной земле, о родной природе, воздухе, солнце… Шел восьмой год насильственной депортации.
В марте 1953 года умер Сталин. Огромная страна была в трауре, и только спецпереселенцы радовались этому событию несказанно. У небольшого поселка Кзыл-Ту чеченцы организовали большой праздник. Жившие неподалеку немецкие спецпереселенцы и русские в гулянии участвовать боялись — глядели со стороны, удивлялись сумасбродству кавказцев. И только подвыпивший Волошин танцевал больше всех, от души веселился.
В сумерках из райцентра Чиили прибыл усиленный наряд милиции, выстрелами в воздух они разогнали гуляние, арестовали нескольких человек, в том числе и Волошина. На утро всех задержанных отпустили, уже во дворе милицейского участка Петра Ивановича окликнул начальник райотдела майор Свечкин — бывший фронтовик.
— Гражданин Волошин, — говорил он громко, по-военному. — Как Вам не стыдно!.. Эти-то понятно — басурмане, враги народа, а Вы — кадровый военный, полковник. Как Вам не стыдно?! Ведь умер отец народа, величайший из людей, можно сказать душа и сердце нашей страны… А Вы?
Волошин остановился, повернулся лицом к майору, сделал навстречу несколько шагов — его лицо после карцера было бледно-синюшным, под глазами висели фиолетовые мешки, на скулах нервно играли желваки.