Тем не менее он находил возможность писать трогательные, романтичные письма Мадлене. Вначале его произведения были скованными, сдержанными, потом, благодаря ответной корреспонденции любимой, он раскрепостился, чуть не дошел до поэм, даже текстов песен — короче, весь исписался, потерял голову.
На каждые три письма Цанка — Мадлена отвечала одним. Учитывая то обстоятельство, что Арачаев писал чуть ли не каждый день, можно было смело сказать, что девушка отвечала регулярно, и добавить можно — отвечала взаимностью. Правда, ее письма носили менее романтичный характер, а имели элемент деловой переписки. В каждом послании было несколько чисто анкетных вопросов — от размера жилплощади, зарплаты и обуви — до «тревожащей» лысины и отношения к культуре и людям, посвятившим свою единственную жизнь этому «изнурительному» труду.
Короче, все шло с нарастающим итогом, и вдруг Мадлену прорвало — «она не может всё писать, но если Цанка вскоре не приедет, то она не вынесет столь долгой разлуки». В конце письма было незнакомое для Арачаева — PS и далее следовало: «Не смейся над моей слабостью и откровением… Да, я наивна и доверчива. Я так много в жизни страдала из-за этого. Но иначе я не могу. Я тебе искренне верю и… Ты вихрем ворвался в мое сердце, у меня нет сил… Пощади меня, неужели я не достойна женского, маленького счастья. Если все, что ты пишешь, не от чистого сердца — то мне горе, даже смерть. Я этого не вынесу. Я надеюсь, что ты благородный и современный мужчина». При этом последние три слова были жирно подчеркнуты. Однако и на этом письмо не заканчивалось, внизу мелким почерком следовала приписка: «Дочку навсегда отобрали родственники ее отца — теперь я окончательно одинока, как ты». И далее: «Пишу прямо с репетиции. Извини за почерк; меня ждет оркестр. Очень тяжело. Приглашают на гастроли в Москву и Ленинград, но я с ответом не тороплюсь, буду ждать, что ты порекомендуешь». Потом число, «центральный зал филармонии. Алма-Ата» и красивая, размашистая, замысловатая подпись.
Раз десять перечитал Цанка это письмо, с умилением лег спать. Потом резко вскочил, вновь бросился к трогательному посланию, даже прослезился. Долго ходил по квартире, ему не спалось. «Нет, нет, — думал он, — я должен быть с ней благородным, и даже современным… Боже мой, а что такое — «современный»? Как это понять? Может я не современный?.. Ну конечно, я значительно старше ее, живу где-то в пустыне… Ничего, ничего — я оправдаю ее надежды, я спасу ее… Как она несчастна! Даже дочь отобрали. Какого?.. Да она говорила, что ее бывший муж — дрянь. Видимо, и его родственники такие же дикари… А мать?.. Дура и б… Да нет, так думать про мать Мадлены нельзя. Хотя… А если честно, то мать Мадлены абсолютно не похожа на дочь. Милана какая-то отвратительная, даже мерзкая. Эти тонкие губы, узкий подбородок, вечная складка меж глаз… Да и вообще она вся какая-то мрачная, черная… Нет, дочь не в нее, и слава Богу!.. Мадлена — изящное творение! А какой талант! Конечно, его надо развивать, но задатки есть… Какая она умница, просто молодец! Это ведь надо, какая-то горянка, спецпереселенка, а репетиции в центральной филармонии, оркестр, а потом гастроли — Москва, Ленинград, а там смотришь и за границу поедет… Да, конечно, с ее внешностью, с ее характером, с ее целеустремленностью!.. Нет, я должен ей помочь… Я на ней женюсь… О, ужас! Моя жена молодая, очаровательная певица, знаменитость! Я буду ездить с ней на гастроли по всему миру… А водхоз? Да пропади он пропадом — целые сутки на службе, а благодарность — тьфу… Нет, я перееду в Алма-Ату а потом, видимо, вместе с Мадленой в Москве будем жить… Ой, какое счастье!».
Потом он представил, как он будет с ней; вспомнил ее кругленькую, обольстительную фигуру, смачные губки. Лег с постель, долго ворочался, мучился, не мог заснуть.
В потемках, сквозь февральскую пургу, он бежал ранним утром на работу. От бессонной ночи болела голова, ныло тело, работа стала в тягость. После обеда в кабинете Саренбаева Цанка, пряча глаза, говорил, что для дополнительного финансирования и согласования плана должен срочно выехать в Алма-Ату. Мудрый управляющий, видимо, заподозрил неладное, однако препятствовать не стал, дал на командировку Арачаеву пять дней вместе с дорогой. Прощаясь, Саренбаев с отеческой заботой говорил:
— Что-то вид у тебя неважный — заболел что ли?
— Да нет, все нормально, — ответил Цанка, думая только о встрече с любимой.
В Алма-Ате прямо с вокзала он на такси помчался к Мадлене. По пути купил цветы, конфеты. В дверях комнаты Исходжаевой нашел вставленную в щель свою срочную телеграмму о прибытии. Подумав о неладном, постучал к соседке.
— А они втроем два дня назад на черной машине уехали.
— А кто третий? — удивился Цанка.
— Как кто — мать, дочь и внучка.
— А что, внучка с ними?
— А куда ей деваться?
Еще два дня приезжал он в женское общежитие — его телеграмма была невостребована. Разозлившись на весь мир, он вернулся домой. А через неделю получил весточку от Мадлены. Оказывается, она была на гастролях во Фрунзе. Ее в поездке «неотступно» сопровождала мать. О дочери не было ни слова. В свою очередь Цанка послал сухое, сдержанное письмо с намеком на обман по поводу ребенка. Вскоре последовала ответная реакция. Почтовое послание Мадлены было длинным, скорбным, обвинительным. «Я не думала, — писала она, — что ты будешь рад возвращению моей дочери. Это единственное, что у меня есть родное. Мы ее отняли у этих неотесанных варваров с огромным трудом, с помощью милиции и авторитета Магомедалиева», и далее укороченные выдержки: «Я так верила тебе, готова была на все, даже бросить сцену, а ты оказался таким же, как все чеченские мужчины, — эгоистичным, допотопным. Вы в женщинах видите только рабыню, а я не хочу так. Я мечтаю о равноправии, о счастливой, даже лучезарной жизни. Я поверила тебе, с девичьей наивностью и непосредственностью раскрыла свою душу. Я желала украсить и твою и свою жизнь. Ведь мы так пострадали, столько вынесли горя в этой жизни. А ты так жестоко, больно оскорбил меня, даже наплевал… И все-таки я тебе благодарна. Ты был последний мужчина, на которого я надеялась… Всё… Больше мужчин в моей жизни не будет. Лучше быть одинокой… Ты не представляешь, как мне тяжело было читать твое письмо. Я после этого три дня болела, есть не могла. От рыданий пострадало горло. Теперь не знаю что делать. Видимо, вновь придется быть рабочей на заводе. Ведь надо кормить больную мать и маленькую дочь… Я им ничего не говорю, все скрываю в себе, но они чувствуют мое горе, и нанесенное мне оскорбление, тяжело переживают… Если честно, то я привыкла к подлости, лжи и обману чеченских мужчин. Вы все — невоспитанны, беспардонны, бестактны, и даже несет от вас мужланством. Ты мне казался не таким. Я мечтала, что у нас будет вечная гармония. Но, увы!.. Цанка, ты меня извини, пожалуйста, за резкие высказывания, даже грубость. Но я не могу иначе… Дело в том, что от душевного надрыва и слез я потеряла голос, не могу набрать должную амплитуду, нужный тембр. Без моего амплуа не будет концерта. Теперь под вопросом гастроли целого коллектива. Худрук и директор госфилармонии в панике. Меня осматривают врачи, приезжал даже завкультотделом ЦК Казахстана. Все обеспокоены, но я не могу им объяснить своего горя… Что мне не до пения… Всё — жизнь потеряла всякий смысл… Три одинокие, несчастные, обездоленные женщины, поверившие в тебя, говорят последнее — Прощай! Спасибо за все!» Далее следовали число, та же величавая подпись, а потом непонятное P.S. и мелким почерком: «Дочка постоянно спрашивает: почему не приходит этот высокий, добрый дядя с конфетами? Она так тебя полюбила, даже когда мы ее ругаем, говорит, что пожалуется тебе. И знаешь, как ни странно, спрашивает ночью у меня: «А это мой папа?». Что я ей скажу?.. Горе нам».
Это письмо вконец расстроило Арачаева. «Да, я действительно груб, необразован, неотесан, — думал он в отчаянии, — как я мог оскорбить несчастных, одиноких женщин? Я поступил действительно не по-мужски. Не разобравшись, не выяснив сути дела, оскорбил такую молодую, беззащитную девушку… Да, она умница, она идеал, она замечательна… А я глупец, я старый пень… Такое счастье, такая красивая, наивная девушка мне доверилась, открылась, можно сказать призналась в любви, а я скотина. Да я просто идиот… Кроме этого водхоза ничего не вижу…»
Но еще больше его поразила масса высокоинтеллектуальных слов. На следующий день Цанка был в районной библиотеке. (По этому поводу в округе было много различных пересудов — однако большинство с пониманием одобрили этот энтузиазм и творческий порыв замуправляющего.) В читальном зале он долго ковырялся в толстых словарях. Все выяснил, только не узнал, что значит P.S. Пришлось идти к директору школы — самому грамотному человеку в районе. После этого решил ответить девушке таким же умным языком. Вновь весь вечер просидел в библиотеке. Напичкал текст всякими высокопарными извинениями и поклонами. Дома перед сном прочитал письмо вновь и сам прослезился от трагизма и мольбы содержания. Только тогда успокоился, почувствовал себя облегченно, прощенным. Цанка ясно осознал, что ответственен за судьбу несчастной девушки. Он вновь представил ее красоту и понял, что любит, любит сильно, зачарованно… Он блаженен!
Правда, наутро прочитав накануне выстраданное послание, он порвал его в клочья и выкинул в унитаз… Литература понесла невосполнимый ущерб. И это правда. Сколько уникальных, чистосердечных творений унесли вода, ветер, огонь и просто мусорное ведро?!
А тогда Цанка просто испугался, что это послание прочитает кто другой, кроме любимой, и будет смеяться над его глупостью и слабостью, не поймут его искреннего порыва, будут плевать в изнанку его души. Решил он все это высказать Мадлене лично, прямо в лицо, и если потребуется стать на колени в извинениях. Он хотел видеть ее, слышать, говорить с ней.
Вновь упрашивал Цанка Саренбаева дать ему двухнедельный отпуск, даже без содержания.
— Ты что, влюбился, что ли? — возмущался управляющий. — Вновь в Алма-Ату едешь? Небось повстречал там какую-нибудь сучку… Сколько здесь незамужних, и твоих землячек — одна другой краше, а ты — ненормальный.