Но Цанка был непреклонен, уперся, как бык, в одно. Он видел перед глазами только прекрасное творение — лицо и тело Мадлены. Разве мог старый болван Саренбаев встретить здесь такую красавицу, такую умницу… А как она поет!
— Ладно, дам на неделю командировку, только чтобы каждый день был в главке. Я лично проверю, — ворчал недовольно управляющий, потом дал массу поручений и наказов, в конце спросил: — Деньги есть?
— Немного есть, — сжался Арачаев, — но можно я еще возьму по расходному?
— Ой, Цанка, Цанка, — мотнул головой Саренбаев, — вижу я, не то с тобой, не то… Эти поездки к добру не приведут. Столичные девки — твари.
— Да не к девкам я, — оправдывался Цанка.
— Тогда к мужикам, что ли? — усмехнулся Саренбаев. — Ладно, пиши, сколько хочешь, потом на премию приказ выдумаешь.
— Спасибо! — улыбался Цанка.
Тотчас выслал Мадлене телеграмму, следом выехал сам. Поезд волочился, как никогда медленно, стоял часами на перегонах, хотя вроде бы и прибыл вовремя. Вновь он летел на такси к окраине Алма-Аты. Празднично и восторженно бежал по любимому коридору, нес в руках дорогие цветы, торт, конфеты. Мадлена была одна. Мать и дочь ушли гулять. Цанка позабыл всю заготовленную речь, долго мялся. Его пугала надменность и отчужденность любимой. А Мадлена была еще прекрасней. На ней было простенькое, туго облегающее, коротенькое платье, она волосы заплела в толстую недлинную косу, сбросила ее на выпирающую грудь, смотрела печально в окно.
— Мадлена, прости меня, — бросился к ней Цанка.
Она чуть отодвинулась, по-прежнему смотрела в сторону.
— За что? — сухо спросила она. — Это моя участь, судьба… Видно, я всю жизнь будут страдать в одиночестве.
— Нет, не говори так, — взмолился Цанка.
— Ничего, я привыкла… Если бы я могла, как другие, кривляться, врать, паясничать… А я… — она пустила большую слезу из глаз, глубоко, с явной горечью глотнула. — Я… я просто дура, наивная дура!
— Нет, нет, нет! Мадлена, милая, я люблю тебя, — кинулся к ней Цанка, схватил ее руку. — Будь моей! Будь моей женой!
— Мне все это противно, противно, — встрепенулась она, и на лице ее застыла мучительная гримаса. — Я не верю, я никому не верю!
— Верь мне, верь, — простонал Цанка и бросился перед ней на колени.
Он еще держал обеими руками ее тонкую кисть, что-то еще говорил, она молчала, повернулась к нему боком, пыталась легонько вырвать ладонь, отошла в самый угол. Цанка на коленях полз за ней, стал целовать ее ручку.
— Перестань, это невыносимо, — тихо шептала она, явно расслабив руку и поднимая ее к животу.
Цанка, как ребенок за соской, тянулся вверх, потом, коснувшись грудью ее бедер, не выдержал, вскочил, в беспамятстве стал обнимать, прижимать к себе, пытаться поцеловать в лицо. Он задыхался в страсти, в нем бурлила энергия, страшная возбужденность. Мадлена не на шутку испугалась, не кричала, но сопротивлялась со всей силой.
— Уйди, уйди, бесстыжий, — в гневе говорила она.
И в это время в дверь резко постучались. Цанка отскочил, остолбенел. Снова стук. Оба застыли в немых позах.
— Мадлена, ты дома? — послышался гнусаво-взволнованный голос матери.
Молодые заговорщицки уставились друг другу в глаза. Мадлена взглядом показала на табурет.
— Иду, иду, — крикнула она матери, и когда проходила мимо Цанка, кинула искоса острый, лукавый взор, шаловливо улыбнулась кончиками губ и совсем по-свойски шепнула: — Ты хоть прибери конечности, успокойся.
Последующие два дня Арачаев был занят делами производства, а вечером с Мадленой ходил в театр, в кино. В потемках зала он бережно обхватывал ее холодную кисть, гладил, как юноша, от этого получал наслаждение. После кинофильма Цанка хотел взять любимую под ручку, однако Мадлена резко отстранилась.
— Ты чеченец? — сверкнули в темноте ее глаза, — и я чеченка. И поэтому прошу тебя соблюдать нормы нашего поведения… Меня в жизни трогали только мои мужья.
— Ой, — удивился Цанка, — а сколько у тебя их было?
Даже во мраке ночи было видно, как нервно дернулась Мадлена, отвернулась, насупившись.
— Так сколько их было? — не унимался партнер.
— Двое, — резко ответила девушка, — меня оба раза воровали, — и потом, меняя тему, со злобой сказала: — Да женитьбы вы все ласковые, а как дорветесь, так не только под ручку, даже близко к женам не подходите… А ты сколько раз был женат?
— У меня было две жены одновременно, — наивно признался Цанка и даже как-то почувствовал себя по-геройски.
Мадлена застыла на месте.
— Как две жены?.. Так ведь это средневековье, дикость… Как они жили с тобой? Я бы никогда этого не вынесла!.. Я удивляюсь! От тебя я такого никак не ожидала.
— Ну, это просто так получилось, — расстроился не меньше девушки Цанка.
— И что, ты к ним одинаково относился?
— По-разному, но уважал, чтил обеих.
— И где они сейчас?
— Их нет в живых.
— Правильно, этого следовало ожидать… Все вы одинаковы… Просто дикость! Я этого никак не пойму. Мне даже страшно с тобой идти рядом.
— Ну, перестань, Мадлена. При чем тут это.
— А ты представь, что у меня два мужа одновременно… Тяжело…
На следующий день, по упорному настоянию Аллы Николаевны, Цанка привел для знакомства в дом Басовых Мадлену. Супруги подготовились к встрече с невестой Цанка основательно: оделись во все праздничное, накрыли обильный стол, подготовили для молодых подарки. Однако вечер получился скучным, вялым, даже тягучим.
Позже, когда Цанка провожал девушку домой, Мадлена беспорядочно говорила:
— А что, этот Басов действительно в горкоме партии работает? Какая у них квартира! А мебель!.. А тебя они любят… А эта мымра — как ее — Алла Николаевна — она по-моему ревнует тебя. Как она смотрела. А ты видел, как у них расставлена мебель? Просто колхоз. А ковер на полу? Нет чтобы повесить его на стену… А ты видел, как расставлена посуда в серванте? Просто уродство. Никакого вкуса… Ой, мне бы такую квартиру, я бы из нее конфету сделала… А у тебя в твоем Чиили — двухкомнатная квартира? Со всеми удобствами? И ты там один живешь?
Цанка только кивал головой.
— Это хоть город — Чиили? — продолжала болтать Мадлена. — А там хоть театр кино — есть? А филармония? Ну, деревня. И ты там собираешься жить… Я думаю, что такой работник, как Басов, все может решить. Я имею в виду переезд в Алма-Ату, работу, квартиру и прочее… Тем более, что видно как они любят тебя… И чем ты их покорил? Наверное своими голубыми глазами. Ты умеешь их «строить»… А торт какой был? Просто безвкусица. Ты знаешь как я готовлю? Это моя слабость…
На следующее утро во время завтрака Алла Николаевна была строгой, даже злой.
— Ну успокойся, перестань, — гладил по руке ее супруг.
— Нет, не могу, — не выдержала женщина, — я ему как мать… Цанка, молчать не могу — она тебе не пара. Красивая кукла. Да, внешне красивая, а так пустышка, если не хуже.
— Ну, перестань, не говори так. Она еще молодая, — сглаживал обстановку Альфред Михайлович.
— Какая молодая? Ей тридцатый год. Она повидала жизнь. Я чувствую по-женски, она тебя не стоит, тебе нужна серьезная женщина, а не эта размазня, взбалмошная красотка…
Однако Цанка Басову не слушал, его сознание и все существование дышало и жило другим. Накануне вечером, провожая Мадлену, он не выдержал и решительно обнял ее, пытался целовать. Девушка отчаянно сопротивлялась, но он успел осознать молодость и гибкость ее упругого, рельефного тела, дурманящую злачность ее алых губ.
Вечером Цанка уехал, его на вокзале провожали Мадлена, ее мать и дочь. Глядя на них, он почему-то вспомнил Аллу Николаевну и подумал: «Старая дура». Он радовался, восторгался в душе, весь сиял. Вечер был теплый, спокойный. На крыше вокзала гоготали голуби, в сварах кружились воробьи. Небо было чистое голубое, высокое. Только далеко на западе в лучах заходящего солнца алым пламенем зардели редкие облака. В воздухе пахло пылью, вокзальной копотью и ранней оттепелью. Наступала весна. Это новая жизнь, новое поколение, новые чувства. Цанка махнул из окна рукой провожающим. Бабушка и внучка ответили ему тем же, и только Мадлена в смущении опустила лицо, искоса бросала печальный взгляд, пыталась скрыть выступившую слезу. «Какая прелесть! — подумал он в очередной раз, — как я смогу без нее жить?» Поезд прогудел, медленно тронулся.
…Через несколько дней Арачаев с сослуживцами сидел во дворе водхоза, курили. Вдруг мимо них, свирепо мурлыча, не видя ничего, прошел облезлый, немолодой, весь истерзанный в боях мартовский кот.
— Ты смотри, а этот еле ползет, а туда же, — подшутил кто-то.
Все хором захохотали. Смеялся и Цанка.
Стремительно наступила весна. С марта по июль месяцы были самыми напряженными в работе водхоза. Практически круглые сутки Цанка пропадал на работе. К тому же в это самое время заболел пневмонией и слег в больницу Саренбаев. Нагрузка на Арачаева возросла вдвойне. Весь день он ездил по каналам и шлюзам, а ночами занимался документацией.
Переписка с любимой стала вялой — не хватало времени и сил. В одном письме Мадлена просила слезно Цанка приехать в Алма-Ату, говорила, что тоскует и не верит в искренность его слов. Вслед за этим неожиданно получил письмо от Бакарова, военный друг сообщал, что Басов значительно помог ему и многим чеченцам в новом трудоустройстве и с жильем. В конце письма Далхад писал: «Я слышал, что у тебя серьезные намерения к Исходжаевой. Смотри, не связывайся, у них дурная репутация, нехорошее поведение, да и имена у них — и не русские, и не чеченские, и не казахские, а хрен знает какие. Подстать именам и манеры… Короче — сторонись их». От этих строк сердце Арачаева тревожно ёкнуло, но в следующее мгновение он подумал: «А, проделки Аллы Николаевны», и с облегчением вздохнул. Однако какой-то червь в памяти остался.
После этого он начал писать Мадлене почему-то еще реже, и послания его совсем укоротились и стали носить форму ритуальной отписки. Молодая певица оскорбилась, последовала гневная реакция. Цанка спокойно выдержал этот напор и даже не ответил. Тогда случилось совсем неожиданное — он получил телеграмму следующего содержания: «11 мая выезжаем 191 поездом Кзыл-Орду родственникам. Проездом будем Чиили. Вагон 9. Встречай. Мадлена».