[44] всем и всему. Наконец, когда он с Баки-Хаджи остался один, сказал, что к нему приходил один армянин из Парижа, от Тапы Чермоева, и передал, что скоро прибудет помощь из Европы, и что большевики и все им сочувствующие будут истреблены.
— А ты видел когда-нибудь Чермоева? — перебивая, спросил его Арачаев.
— Нет.
— А откуда вдруг Чермоев, да еще в Париже, вспомнил о тебе? — допрашивал его Баки-Хаджи.
— Откуда я знаю… Видимо обо мне и там знают, — удивленно отвечал Бовка.
— Только бешеные собаки твоего села знают тебя, а Чермоеву до тебя и нас всех нет дела. Понял? Это провокатор, а ты дурень.
Поздно вечером в кунацкой Баки-Хаджи вновь шел совет. Было шумно, как никогда: молодые да отчаянные настаивали на объявлении открытой вражды женоподобным Тутушевым; один лишь мулла сдерживал их пыл — пытался что-то объяснить. Пререкания молодых его бесили, приводили в ярость. Наконец, не выдержав, он закричал своим срывающимся в напряжении на высокой ноте голосом:
— Молчать, придурки!
Все знали, что еще одно лишнее слово, и начнется отчаянная истерия старика.
Подслушивающие за дверью взволнованные женщины подтолкнули Хадижат — жену Баки-Хаджи — в кунацкую. Она как самая старшая и в силу своего вида и характера имела возможность участвовать в дискуссиях мужчин.
— Успокойся, успокойся, старый! Что ты раскричался на все село! Кругом все сидят и ждут, когда мы что не так совершим… А вы тоже хороши! Лезете поперек воли старшего! Где это видано?.. От вражды добра не наживем… Хотя этот отец моих детей и сумасшедший, а в данном случае он прав.
— Ладно, ладно, проваливай, тоже мне умная — старая карга, — говорил теперь уже умиротворенным голосом Баки-Хаджи, легонько стукая костылем по толстым, больным ногам жены, как бы выпроваживая из комнаты придурковатую важную гусыню.
Зная, что эта перебранка у ревностных стариков может перерасти в очередную семейную разборку с перечислением многих любовных похождений молодого Баки, все замерли, как бы стыдясь, опустили головы, наперед зная весь диалог и его финал, предвкушали удовольствие, улыбались.
Сама природа заложила враждебность их отношений: жена Баки-Хаджи — Хадижат — была на целую голову выше мужа. Никто не знал и не мог понять, как она вышла замуж за такого маленького человека. С годами мулла стал сутулым, иссохшим, сгорбленным. Напротив, его жена после рождения третьей дочери обрюзгла, разошлась вширь, у нее все стало большим, толстым, водянистым, даже промасленные выгнутые уши.
В молодости Баки, тогда еще не Хаджи, был отчаянным гулякой: много он причинил боли жене и родственникам. Его постоянные любовные похождения сопровождались романтизмом, открытостью и скандалами. После совершения Хаджа мулла вынужденно преобразился, только глубокий, сожалеющий вздох и сопровождающие женщин бесстыдные глаза выдавали его желания. В молодости Хадижат скрывала в бессильном молчании свои горе и ревность, а с годами, пользуясь поддержкой повзрослевших дочерей, осмелела, и при каждой возможности издевалась над мужем, унижала его авторитет муллы и уважаемого человека, прилюдно перечисляла все его грехи. Баки-Хаджи, конечно, злился, кричал, но никто не знал, что даже от упоминаний он получает наслаждение и блаженство.
Больше злясь на прошедшую молодость, чем на свою вздорную жену, Баки-Хаджи, махая кулаками и костылем, пронзительно крича своим срывающимся на писк голосом, кидался грудью на махину женского большого тела и как мячик отлетал от упругого живота жены. При этом никогда не занимался рукоприкладством и, понимая всю комичность ситуации, получал, как и все присутствующие, удовольствие от скандала.
Правда, один раз, лет двадцать назад, было исключение; когда Хадижат впервые назвала в любовном списке мужа имя Хазы. Тогда вправду разъяренный, еще молодой, Баки-Хаджи до полусмерти исколотил жену — он бил ее кулаками и ногами — и наверное забил бы насмерть, если бы не подоспел на всеобщий крик Алдум. Младший брат своими огромными ручищами смял муллу и на руках вытащил его во двор — все видели, каким гневом горели расширенные, залитые кровью глаза старшего Арачаева, как запеклась белая пена в уголках тонких, сжатых в ярости губ. После этого имена Хазы и ее дочери Кесирт долго не упоминались в присутствии Баки-Хаджи.
…Обычно во время этих размолвок посмотреть на зрелище приходили не только родственники, но и все соседи. Под конец скандала Хадижат теряла над собой контроль и выметала весь сор из избы, бестолково ворчала, а Баки-Хаджи наоборот — притворно дулся, подмигивал окружающим и говорил, что женщины и сейчас по нему сохнут и что он еще не раз женится — просто времени нет…
К сожалению всех присутствующих, на сей раз скандал не получился — из прихожей крикнули, что явился сосед — друг Рамзана — милиционер Бекхан Жимишев. Из кунацкой все исчезли — остались только два брата Арачаевых, их двоюродный брат Рамзан и милиционер. Пока обменивались общими фразами о бытье и здоровье, принесли на разукрашенном подносе чай с медом. Наступила долгая пауза. По озабоченному виду Бекхана поняли, что он пришел не просто так.
— Я пришел по поручению начальника милиции Шиты Истамулова, — наконец нарушил молчание гость, и глядя в свою посуду, тихим голосом добавил: — Тутушевых не трогать… Кстати, все их мужчины из села исчезли, видимо уехали к сыну в Грозный… Только что по пути от вас красные[45] арестовали Бовку из Элистанжи… Здесь под видом купца ходит один армянин-провокатор — чекист. Его не трогать, в разговоры о политике не вступать, с ним мы сами разберемся, а тебе, Баки-Хаджи, надо срочно на некоторое время исчезнуть, где-то скрыться.
На рассвете Баки-Хаджи в сопровождении Цанка и двух охотничьих собак покинул село. Недовольный, долговязый Цанка кулаками протирал заспанные глаза. Доставшаяся по наследству от могучего покойного отца черкеска безвольно болталась на его костлявой фигуре, в одной руке он нес маленький сверток с провизией, а другой поддерживал ремень пятизарядной винтовки. Тяжелое оружие при каждом шаге норовило соскользнуть с хилого плеча юноши, и ему приходилось наклоняться для сохранения равновесия. Радостные собаки, почувствовав долгую лесную прогулку, лихо носились по лесу, вынюхивая каждый ствол: они то исчезали в чаще, то появлялись неожиданно вновь, часто дыша, вкрадчиво всматриваясь в глаза хозяев.
Мир пробуждался от ночного спокойствия. За спиной, в селе, голосили петухи, лаяли встревоженные ранними путниками собаки. Где-то рядом ворковали дикие голуби, а в густых зарослях орешника, вдоль родника, соревнуясь в переливчатом звучании, заливались соловьи.
Небосвод над горами прояснился. Звезды исчезли — только бледная, откусанная луна и утренняя красавица Венера алели над вершинами дальних гор. Воздух был свеж, легок. Слабый ночной мороз нежной коркой льда покрыл многочисленные лужицы. Разбитая подводами лесная стезя, кривляясь, уходила в гору, к мельнице и роднику.
Вскоре густым басом залаяли псы Хазы. Охотничьи собаки Баки-Хаджи вернулись к хозяину, прятались за спину, ждали команды.
Бросив дойку коровы, вытирая о подол старого платья влажные руки, из сарая выскочила Хаза. На ее испещренном морщинами грубом лице появилось удивление.
— Что-нибудь случилось? — издалека спросила она, вместо приветствия.
— Нет, — беззаботно махнул рукой старик, тяжело дыша грузно опустился на почерневший от времени деревянный стул, — просто хотим поохотиться. — Какая теперь охота, — не веря трепне старика, проворчала Хаза и, уставившись в глаза Цанка, спросила его: — Что случилось?
Юноша повел плечами, мотнул головой в сторону дяди.
— Чего пристала! — возмутился старик. — Что, уже в своем лесу и пройтись нельзя?!
— Да ладно тебе, успокойся. Чай будете пить?
— Нет.
Все надолго замолчали. Где-то в стороне Хазины псы недружелюбно рычали на непрошенных собратьев; пушистый кот, задрав хвост, мурлыча, терся о ногу муллы. Баки-Хаджи потрепал его вокруг уха, не смотря на Хазу, спросил:
— Кесирт пришла?
— Нет, — печально ответила Хаза, — даже не знаю, что и думать… Все ночи и дни спать не могу… Баки, — вдруг взмолилась она, — можно я за ней пойду? Мочи нет!
— Нельзя. Что ты там будешь делать? Как ты будешь ходить? Сама скоро развалишься, — недовольно буркнул мулла, и затем тихо добавил: — Не волнуйся. Если были бы плохие вести, то давно долетели бы… Видно, занята торговлей… — он чуть задумался и продолжил: — Через день Цанка будет здесь, если она не объявится, то на моей телеге поедет за ней.
Чуть передохнув, тронулись дальше вверх по направлению к истоку родника. Шум низвергающейся из-под земли воды становился все громче и громче. К самому истоку и люди и звери боялись подходить, а у местных жителей это место издревле считалось священным, и было боязно и предосудительно подходить близко к месту извержения воды.
Путники обошли клокочущий источник и остановились вновь передохнуть на отвесной скале, возвышающейся прямо над родником. С высоты было видно, как из кратера в полтора аршина в диаметре с грохотом, будто бы кипя, вырывались под сильным напором потоки прозрачной живительной влаги.
— Как велика сила Божья! — воскликнул в восхищении Баки-Хаджи. — Это надо же сколько веков из-под каменной горы вызывается наружу столько воды. От этого родника питается не только наше село, но и все живое в округе. Не дай Бог, если перестанет течь родник, то и нашего села не будет… Говорят, что в древности здесь было большое поселение людей. Они мыли посуду и совершали все свои дела прямо в истоке. Вода в роднике уменьшалась, но все-таки текла. А однажды один джигит, стоя вот на этом месте, плюнул в исток, и на следующее утро родник исчез, наступила засуха, и неблагодарные жители вынуждены были покинуть эти места. Только после этого родник ожил вновь… Я знаю имя своего девятого предка, и все они жили здесь, в Дуц-Хоте.