Как только зажили синяки на лице Мусилпат, она тайно бежала в Грозный. Однако братья разыскали ее и вернули обратно в горы. С полгодика погоревала дочь Барзаевых и вдруг подумала выйти замуж за своего соседа — уродливого Гойсума. Сама вошла с ним в контакт, сама сделала предложение, и только поставила условие, что станет его женой, если Дациев построит новый дом и подстрижет свою «козлинную» бороду. В тот же вечер, до сих пор влюбленный в Мусилпат сосед, начисто выбрил не только бороду, но и всю голову.
К тому времени Дациев Гойсум был уже не тем праздношатающимся бездельником. Дело в том, что во время следствия по делу похищения Борзаевой, органы власти, сразу же после выздоровления Дациева от ранений, поместили его для обследования в психиатрическую больницу. Гойсуму не понравились полутюремные порядки нового учреждения, он стал буянить. На него моментально одели смирительную рубашку и так продержали целый месяц. При этом кормили очень плохо. После суда Дациеву поставили условие: или устраивайся на работу или вновь в психушку. Не думая, решил Гойсум заняться общественно полезным трудом — стал скотником на молочно-товарной ферме местного колхоза. Вначале работа была ему в тягость, а потом он незаметно втянулся в коллектив, и стал там не только трудиться, но и жить. Он мог неделями не бывать в селе, а когда появлялся от него все шарахались, так он провонялся запахами навоза, кислого силоса и скотины. В конце концов он спутался со старыми доярками и пошла о нем разнородная молва. Говорили о нем всякое, но то что Гойсум был силен во всех отношениях стали знать все в округе. Видимо последнее обстоятельство и прельстило Мусилпат, решила она обуздать под себя эту богатырскую силу. Правда жить в перекошенной хибаре Дациева она не желала.
Предложение Мусилпат окрылило несчастного Гойсума, с большим вдохновением он принялся строить дом. Вначале разработал огромный план, но односельчане остудили его грандиозный порыв и предложили поставить небольшой, недорогой, но уютный домик. За полтора года всем селом возвели жилище для влюбленного Дациева, остались только внутренние работы и тут началась война.
Боялся Гойсум артобстрела не меньше остальных жителей Дуц-Хоте, и от авианалетов его сердце уходило в пятки. И наверное бежал бы он с односельчанами подальше от этого кошмара, но сдерживали его две причины; во-первых, строящийся красавец-дом, а во-вторых, у него от роду не было паспорта. А слухи ходили, что на каждом блокпосту российские солдаты проверяют документы, и как что не так сажают чеченцев в фильтрационные лагеря. После этих разговоров Гойсум вспоминал психушку, и думал, что если даже в больнице было ужасно плохо, то какого будет в военной, полевой тюрьме? От этой мысли он убегал в глубокий подвал своего строящегося дома и часами там просиживал в темноте, пока голод не начинал его манить наружу. Следует сказать, что во время судебного процесса выдавали ему какую-то справку с отвратительной фотографией, но куда она делась он так и не мог понять. Искал ее и дома и в отделе кадров колхоза, так и не нашел. Вот и остался он со стариком Арачаевым в покинутом, мрачном селе.
Теперь два отторгнутых члена общества стояли одиноко в обезлюдевшем, тоскливом селе. От брошенных домов веяло мраком и скорбью. У кого-то в сарае жалобно блеяли бараны, где-то на краю села мычал с голоду теленок. Почуяв неладное истошно лаяли домашние собаки. Из чьих-то ворот незаметно вынырнул рыжий котенок, удивленно огляделся по сторонам, играясь, не понимая происходящего, подбежал к людям, мурлыча стал тереться о грязные сапоги старика. Замахав крыльями, звонко заголосил петух, его поддержали еще несколько голосов.
— Цанка, ты то почему не ушел? — нарушил тягостное молчание Гойсум.
— Мне уходить некуда, — горько усмехнулся Арачаев, поправляя толстые очки, и еще больше опираясь на свой расписной, тяжелый посох.
— Как некуда, у тебя ведь сын есть, еще родственники? — не унимался Дациев.
— За свою долгую жизнь я не раз был вынужден покинуть родной очаг, но это было всегда с вывернутыми руками.
— А сейчас что ждешь — пока шею вывернут?
— Нет, просто сейчас мне бояться нечего. От моей судьбы теперь никто не зависит. Я теперь не кормилец, а тогда в мой рот смотрел длинный хвост нашего рода, и умирать без нужды я не имел права… А сейчас мне все равно, — и старик молодцевато махнул рукой, — я всю жизнь в чужбине, в неволе, мечтал умереть в родном краю, и чтобы меня похоронили на родном кладбище — газавата. Видимо дождался.
— Ну ты Цанка брось заживо хоронить себя, — попытался взбодрить старика Гойсум, — мы еще поживем…
— Да, да, — перебил молодого человека старик, — натужно смеялся, — я еще погуляю на твоей свадьбе.
Гойсум блаженно улыбнулся, его лицо стало умиленно-трогательным, искривленно-добрым.
— Вот через месяц-другой дом закончу и приведу невесту, — говорил он, не смущаясь старшего, — Вчера, во время обстрела так боялся, что в мой дом попадут, просто дрожал весь. Мне повезло.
— Да, Гойсум, — поддержал его Цанка, — твой дом должен стоять, ты как никто другой на земле заслуживаешь счастья. Вот кончится война, и я лично поженю вас. Нечего ждать окончания строительства. Пусть твоя избранница сама достраивает, милее жить будет.
— Да-а-а, правильно, — наивно смеясь, поддакивал Гойсум. А старик продолжал разговор в том же тоне, и нельзя было понять то ли он с издевкой говорил, то ли всерьез.
— Что это такое? Сколько лет ты страдаешь, ждешь ее, а она — еще дом новый подавай! Куда это годится! Да, такого жениха как ты в округе нет… Пускай сама строит, и огород выращивает и детей рожает. Ничего с ней не будет. Только на пользу, может чуть похудеет?! Гойсум все смеялся, теперь после слова «детей» засмущался, даже стал отворачиваться. Старик проник в его сокровенные мечты и желания.
Еще долго Арачаев строил оптимистические прогнозы, пока вдруг где-то далеко за горами, в стороне равнин не прогремел одинокий взрыв. Оба встрепенулись, вернулись в серую реальность, лица вновь стали напряженными, озабоченными, суровыми.
— Слушай, Гойсум, — нарушил томящее молчание Арачаев, — мы одни остались в селе. Теперь на нас все заботы, давай обойдем все дворы, особенно разбитые, и посмотрим нет ли под развалинами домов людей. Это главное. А по ходу надо посмотреть где находится на привязи скотина и собака, а может и кошка в доме. Короче все живое должно быть развязано и освобождено, все ворота открыты, чтобы скотина свободно могла пойти на водопой. Не забудь открыть все курятники. Дело несложное, и очень нужное. Люди, в панике свои души стали спасать, а об домашней живности могли позабыть… Ты иди по верхним домам, а я пройду по низине. Смотри осмотри все.
Больше не говоря ни слова разошлись… Ранняя весна в горах Северного Кавказа была как обычно переменчивой, туманной, грязливой. Зубастая, по горному лютая и короткая зима, не полностью уползла в северные равнины, она из последних сил, под покровом укорачивающейся ночи, еще сковывала, хрупкой коркой льда, почву и неподвижные поверхности луж.
Вначале старику было легко идти по твердому, замерзшему насту, потом вдруг незаметно ледяная корка растворилась и ноги стали вязнуть в черной жиже. «Лучше конечно морозной зимой или цветущим летом, чем в эту грязь» — подумал Арачаев, и следом неожиданно в голову полезла другая мысль: «Видимо без этой чехарды, грязи и сырости невозможен переход из одного состояния в другое. Очевидно, что так и в природе и в обществе. Значит надо этот период переждать, перетерпеть, пересилить, а кто выживет, и главное стойко вынесет эти все временные трудности, тот безусловно сможет вкусить радость свободы, счастья и благополучия». Чуть погодя в голову полезла другая невеселая мысль: «Я то свое отжил, лишь бы молодым жилось лучше, и главное свободнее…»
Несмотря на свой солидный возраст Арачаев еще бойко двигался, а посох носил с собой больше как старческий атрибут, чем необходимость. Вдруг он услышал голос Гойсума.
— Цанка, Цанка. Где ты? — кричал охрипшим баском Дациев. Старик как раз развязывал в чужом сарае брошенную хозяевами корову.
— Что случилось? — встревоженно ответил он, выбегая наружу.
Перед ним появился задыханный от спешки, бледный Гойсум. Его лицо еще больше исказилось.
— Цанка, — скороговоркой вымолвил он, — там, под обломками дома, Дакожа лежит, мертвая.
— Какая Дакожа? — приглушенным голосом спросил Цанка. — Вдова Сугаила. Она ведь в последнее время одна жила. Ее дети давно уехали, оставили старуху одну.
Через несколько минут они были около развалин дома Сугаила. Видимо женщина пыталась выскочить наружу, но смерть ее настигла на пороге. Гойсум боязливо отворачивался, брезговал притронуться к трупу.
— Хватит кривляться, — прикрикнул на него старик, — надо перенести ее в соседний дом, чтобы омыть и сохранить от зверья.
— А кто будет мыть ее? — удивился Гойсум.
— Я и ты, — спокойно ответил Цанка, и чуть погодя добавил, — хотя убитые в войну не омываются, их смерть и так священна, мы с тобой чуть-чуть приведем ее в порядок, по возможности.
Гойсум понял, что ему не отвертеться, он с отвращением зажмурил глаза, как пушинку приподнял труп иссохшей, старой женщины и торопливо понес в соседний дом. Цанка бежал следом и создавал видимость, что пытается помочь.
— Так, Гойсум, — говорил далее бодро Арачаев, — тебя сам Бог мне в помощники оставил.
После этих слов, от природы ленивый Дациев, недовольно сморщился, даже отвернулся.
— Ты, Гойсум, — настоящий джигит, — продолжал в том же тоне старик, — твои труды не пропадут даром. Вот женю я тебя на красавице Мусилпат и появится у вас куча детей, вот тогда вспомнишь меня.
Лицо Дациева расплылось в наивной улыбке. Он вновь всем своим видом изъявлял готовность к любым командам старика.
— Теперь Гойсум, — продолжал повеливать Арачаев, — ты пойди на родник и принеси флягу воды, а я из дому принесу марлю, белую бязь и одеколон для омыновения… Для себя хранил, теперь придется поделиться.