Старик, кряхтя, встал, тяжело потянулся.
— Пошли, Цанка, путь еще долгий.
…В густых сумерках дошли до Нуй-Чо. Последние час-полтора Баки-Хаджи еле плелся. Часто останавливался, весь побледнел, тем не менее пытался всячески взбодрить племянника. Встретили их как великих гостей. Собралось все небольшое село. На глазах пришельцев зарезали черного барашка, заиграла гармонь, собралась немногочисленная молодежь, собиралась вечеринка. Однако Цанка тихонько зашел в предоставленную ему и дяде комнату, решил отдохнуть маленько, прилег и отключился. Его пытались позвать, но, видя сладкий сон юноши, оставили в покое.
На рассвете его будил дядя.
— Цанка, Цанка, вставай. Пора молиться. Ты и вчера без молитв лег… Вставай, — мягко, с любовью в голосе говорил старик, легонько теребя плечо.
От укусов клопов все тело Цанки зудело.
Выйдя на улицу, юноша несказанно удивился: прямо в лесу, среди многолетних толстых буковых деревьев были построены жалкие, невзрачные строения. Они ютились в беспорядочном хаосе, на большом расстоянии друг от друга, по всему склону горы.
— Здесь на каждом метре — бьет родник, у каждого родника построен дом. Если лес срубить — родников не будет, вот и берегут они природу, не то что мы, — говорил племяннику Баки-Хаджи. — А в целом они очень разнятся с нами. В принципе они полностью оторваны от внешнего мира. В этом их счастье и горе… Правда, молодые, раза два побывав на равнине и вкусив легкую жизнь, не возвращаются сюда. Поэтому жизнь здесь затухает — молодых мало.
Сразу же после утреннего намаза пошли на рыбалку. Друг Баки-Хаджи, такой же старик, только значительно подвижнее муллы, сел на корточки возле небольшого водопадика в низовьях горы с маленькой совкообразной сумкой.
Тонкая, блестящая форель, пытаясь преодолеть водопад, выпрыгивала из ручья вверх. Старику только и оставалось, что подставлять свою матерчатую сумку. Поймали ровно шесть рыбешек.
— По две на человека, — комментировал его действия стоящий сзади рыбака мулла, — по местным правилам ловить рыбу можно только через день, по очереди каждой семье, и только по одной рыбине на человека. Иначе рыба исчезнет. Вот так они самосохраняются. Для нас — как гостей — сделали исключение, поймали по две рыбы.
Весь день Баки-Хаджи с племянником ходили по приглашениям из одного дома в другой. Цанка удивился разнообразию и богатству блюд горцев.
— Видишь, как многообразна их кухня, — шептал на ухо племянника старик, — сколько лесных богатств, даже из грибов готовят, а мы в низовье за время Кавказской войны приучили наших жен к походной жизни, вот и кормят они нас на скорую руку.
— А что, здесь не было войны? — удивился Цанка.
— Какая война, сюда даже дороги нормальной нет. К этому захолустью на арбе не доедешь… Они и мусульманство только недавно приняли. Я был одним из первых, кто их ставил на пусть ислама… Но все равно они остались наполовину язычниками, тайком поклоняются нескольким богам.
Вечером в честь гостей организовали празднество: много танцевали, пили ил[58] и крепкую араку.[59] К удивлению Цанка, Баки-Хаджи тоже пил, весь раскрасневшийся, часто выходил в круг танцевать. Однако к младшему Арачаеву было особое внимание — чуть ли не через раз выходил он танцевать, и всегда, не спрашивая его согласия, в круг под дружный смех и одобрительные вопли, выводили очень высокую, даже правильно будет сказать, длинную девушку. Она, как и абсолютное большинство местных жителей, была рыжей, бледнокожей, голубоглазой. Во время танца и в перерывах Цанка тайком смотрел на ее тонкую вытянутую шею, бесформенную грудь, сравнивал с Кесирт, и ему сразу все надоедало — хотелось поскорее уйти домой.
В перерыве между танцами Цанка подошел к дяде.
— Ваша, — шепотом спросил он у развеселого муллы, — почему они все такие светлые и рыжие?
— Это чистокровные чеченцы. Они, в отличие от равнинных, не помешали кровей с другими нациями — поэтому сохранили и рост и цвет… Их от вымирания спасает то, что у нас нельзя жениться на родственниках… Иди танцуй! Смотри, какая красавица! Эх, мне бы твои годы!
…На следующее утро Баки-Хаджи провожал племянника в обратный путь.
День был пасмурным, сырым, безветренным. Все замерло под гнетом тумана.
— Смотри не заблудись, — в десятый раз наставлял дядя племянника. — Револьвер береги, никому не показывай. Рыжая кобыла и ее приплод твои. Старого гнедого коня тоже дарю тебе, мне с ними все равно делать нечего. Через две-три недели приходи сюда с новостями… Ну, и как я просил, если Кесирт не возвратилась, постарайся разыскать ее… Только помни, револьвер вернешь — понял?
Цанка устал от этих наставлений, однако дядя еще долго сопровождал его, делая наставления.
— Смотри, через пещеру не иди. Ты молодой — до вечера дойдешь и обходной дорогой. Смотри, береги себя.
Старик крепко обнял длинного племянника, головой уперся в его грудь, долго не отпускал, затем, незаметно смахивая слезу, отошел, хлопнул ладонью в грудь.
— Да благословит тебя Бог! Дай Бог тебе доброго пути!
Цанка скрылся в утреннем тумане, а старик еще долго стоял, читая за него молитвы.
Через несколько часов пути туман неожиданно рассеялся, и прямо перед путником оказался поросший буковым лесом склон горы. Цанка остановился в удивлении. Не прошло и двух дней, а лес стал свеже-зеленым. Но не это поразило молодого человека, а то, что в низовье горы, в смешанном предлесье, среди моря зелени одиноко белела расцветшая алыча: она, стройная, грациозная и, как невеста, печально-нарядная. «Это Кесирт, — подумал Цанка, — вот такая же она сиротливо-очарованная!.. Я люблю ее, я должен быть рядом с ней… Мы будем вместе, и я сделаю ее жизнь счастливой!..»
Цанка заплутал в лесу. Обходя пещеру, ушел далеко на Восток и вышел в селении Элистанжи, посреди ночи добрался до дома, еле волоча ноги. Только одно желание ехать за Кесирт двигало им весь день, не давая — сесть, отдохнуть, перекусить. Вторую ночь не спавшая в ожидании сына мать Цанка — Табарк, встретила его с ворчанием и слезами. Всё ругала незадачливого деверя.
На утро Цанка под недовольные взгляды жены и дочери Баки-Хаджи вывел из их конюшни старого гнедого коня и пузатую кобылицу, отвел к роднику, искупал, заодно узнал у Хазы, что ее дочь не вернулась, и стал готовиться к поездке.
Узнав о планах сына, Табарк возмутилась, побежала к Косуму. Вместе они долго пытали юношу, желая узнать цель поездки. Цанка безбожно врал, о Кесирт даже намекнуть боялся. Тогда наутро в телегу к Цанку подсадили младшего брата Сохаипа.
Сразу же за селом Цанка высадил своего младшего брата, пообещал ему привезти леденцы и просил передать матери, что он может задержаться на несколько дней.
В то утро в нем было столько любви, нежности, отваги, и даже ревности. Он был страшно возбужден. Он не знал, что его ждет впереди? Как отреагирует Кесирт? И вообще найдет ли он ее? И Бог знает, чем она там занимается — одинокая женщина, жеро — в чужом краю.
В одночасье обломилась жизнь Кесирт. Не везло ей — видимо, на роду так было записано. Жила она в любви и в достатке, ждала ребенка, и неожиданно в одно мгновение все исчезло, как приятный сон. Остались лишь тягостные воспоминания и печаль.
После смерти любимого мужа Кесирт чуть с ума не сошла, все время лежала в постели, бредила, плакала, проклинала всё и всех. В редкие минуты, когда приходила в себя, молчала, сама себе улыбалась, истерически смеялась, пугала Хазу, а потом вдруг неожиданно спрашивала: «Нана, неужели это все было во сне? Скажи мне, нана, скажи!»
Только через два месяца после приезда домой к матери она впервые вышла погулять во двор, спустилась к роднику, села на свое любимое место, тихо плакала, сама с собой разговаривала, бесцельно болтала в воде руками.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, только другое горе помогло. Внутренняя болезнь скрутила Хазу, прижала плотно хворь старуху. Потеряла она человеческий цвет — стала серой, безжизненной. Ничего не ела, изредка пила по глотку воды. Вот тогда и пришлось Кесирт засуетиться. Ушли из ее головы радужные мечты о самоубийстве и встрече в загробном мире с любимым. Только мысли о матери сдерживали ее от безрассудства. Болезнь матери заставила Кесирт прийти к себя, вынудила пойти в село, общаться с людьми.
Почти все жители Дуц-Хоте с сочувствием отнеслись к горю Кесирт. Всем селом ездили в Шали, на похороны, чтобы хоть как-то поддержать несчастную и ее мать.
Теперь, когда новая беда вошла в их убогий дом, все бросились на помощь: кто привез лекаря; кто — лекарства; кто — просто предлагал деньги и всякие подарки. Как всегда, особую озабоченность проявлял Баки-Хаджи.
И наверное только у одного человека во всем Дуц-Хоте в душе ликовало счастье — это была жена Баки-Хаджи.
— Хм, неужели умрет наконец эта ведьма, — говорила она вслух, чтобы слышал ее муж. — Как это переживут некоторые?
А до этого был совсем скандальный эпизод. Когда после траура Кесирт везли домой, все село вышли на улицу. Все выражали молчаливое сочувствие, и только супруга муллы вся сияла.
— О — Бог! Как ты справедлив! — кричала она. — Посмотрите, посмотрите, люди!.. Ха-ха-ха, как дочь князя, увозили, и теперь как положено привозят… Все стало на места, как и должно было быть.
— Замолчи, бессовестная, — крикнула на нее одна из соседок, — как тебе не стыдно.
— А что мне стыдиться, что я сделала? Что я, кого ограбила, или с кем нагуляла, как некоторые…
В это время подскочил Косум, замахнулся. Бить не стал жену старшего брата, но со злостью развернул дородную женщину и силой впихнул во двор, обзывая свиньей и дрянью…
На удивление всем Хаза ожила, встала, вновь забегала возле своей живности, а Кесирт, еще не пришедшую в себя, украли. Стала она второй женой богатого человека из соседнего села.
Мать Кесирт — Хаза, Баки-Хаджи, да и все односельчане внешне выражали недовольство, однако в душе радовались, что Кесирт вновь при очаге, тем более сытом, добротном.