После обеда наступил пик приготовлений: все варилось и жарилось, и не только во дворе Баки-Хаджи, но и у соседей. Говядина и баранина, гуси, куры и индейки разносились не поштучно, а на широких подносах. Кругом стоял аромат пряностей и перца.
По предварительной договоренности, учитывая, что молодые уже не впервой проходят этот ритуал, решили выдать дочь в тот же вечер.
Разнаряженная в красное дорогое шелковое платье бегала по двору, как пятнадцатилетняя девочка, Хадижат. Обильный пот темными расходящимися пятнами выступил на ее спине, под мышками и грудями. Она всеми командовала, часто подбегала к сундукам с приданым.
— Вот дура! Какая дура! — говорил тихо Баки-Хаджи сам себе, наблюдая все это сумасшествие. — Будь ее воля, она не только все до копейки, но и этот дом, и даже этот огород отдала бы своим дочкам… По миру бы меня пустила… Свинья старая!
Глубоко ночью дочь — Базали — увезли. Еще долго во дворе пили, ели. Отец, как и раньше, так и не понял, за кого выходит дочь, и с кем они теперь породнились. Понял, что теперь снова кого-то надо будет «ставить на ноги», делиться, ругаться с женой, слышать о нищете и безысходности судьбы дочерей.
В ту же ночь Баки-Хаджи позвал Цанка, отвел его в сторону, сунул в руки перевязанный в узел носовой платок, попросил отнести его на рассвете Хазе и никому ничего не говорить.
Цанка побежал на мельницу в ту же ночь в надежде встретить Кесирт. На лай собак выскочила Хаза. Без разъяснений Цанка отдал ей маленький сверток, потом не выдержал спросил Кесирт.
— Спит она. Зачем она тебе? — сухо ответила старуха, выпроваживая ночного гостя и жадно сдавливая в огромном кулаке передачу.
На следующее утро, когда практически все трудоспособное население Дуц-Хоте, включая женщин и подростков, ушло в горные долины на первый в году покос, случилось неладное. В село нагрянул смешанный эскадрон милиции и ГПУ. Арестовали возившегося возле ульев Баки-Хаджи. При этом присутствовали новый председатель ревкома Ташади Хасанов, односельчане Арачаевых, милиционеры Бекхан Тинишев и Денсуар Абкаев, а также в гражданской форме Абаев Нуцулкан.
Тщетно толстая старая Хандижат бегала от одного односельчанина к другому, прося помочь ее больному, немощному мужу. Те просто отмалчивались, отворачивали лица и глаза, давая понять ревущей бабе, что в их руках ничего нет.
Только в полдень до Косума дошла весть, что арестовали брата.
В тот же день вечером они со своим двоюродным братом Рамзаном Арачаевым прискакали на покрытых пеной конях в Шали. Единственная надежда была на то, что до Грозного за день Баки-Хаджи не довезут и, значит, поместят хотя бы на ночь в Шалинском районном НКВД, а в этом селе есть влиятельные друзья и родственники.
Первым делом братья Арачаевы поскакали к Эсембаеву Махме — бывшему царскому офицеру-полковнику, человеку весьма влиятельному и смелому. Сам Эсембаев не пользовался доверием у Советской власти, его неоднократно задерживали, допрашивали, однако спасало царского офицера то, что он был не зажиточным, а, даже можно сказать, бедным человеком. Поэтому отношение новой власти к нему было нетерпимым, но до поры до времени выжидательно-сдержанным.
В двух словах рассказав о случившемся, решили, что надо идти к начальнику Шалинской милиции Истамулову Шите, зная, что это единственный человек, кто может помочь.
Чтобы не привлекать внимания, дождались темноты, шли пешком вдвоем — Косум Арачаев и Эсембаев, оставив Рамзана дома.
Застали Истамулова дома. Он был в курсе дел, долго молчал, о чем-то думал. Наконец, Косум предложил в благодарность большую сумму денег. После этого договорились, что утром Шита пришлет человека с весточкой.
Как только гости ушли, Истамулов Шита поскакал в центр села, где находились все органы власти. Прямиком направился к начальнику ГПУ Кудрявцеву Вениамину Серафимовичу, который жил на втором этаже дома, ранее принадлежавшему шалинскому купцу Магомадову, расстрелянному в 1924 году за саботаж и антисоветскую агитацию. В том же доме жили и другие чекисты. Рядом, также в конфискованных у людей домах, размещались контора НКВД, тюрьма и районный революционный комитет.
Кудрявцев был назначен в Шали недавно. Он быстро сдружился с Истамуловым, так как оба любили хорошо погулять, крепко выпить. Во время одной гулянки Вениамин Серафимович признался Шите, что он дворянского происхождения и ненавидит Советскую власть и ее жестокость. На следующий день он, правда, встретился с начальником милиции и объяснил ему, что вчера был пьян и все врал, при этом внимательно глядя на реакцию собеседника. На что Истамулов только повел глазами и ответил, что был еще более пьяным и абсолютно ничего не помнит и если он сам в чем-то виноват или наговорил, то просит извинений, и вообще впредь они должны быть верными друзьями и единомышленниками в борьбе за Советскую власть. В ту же ночь снова основательно пили, целовались, а в полночь поехали в Гудермес к знакомым Итамулову женщинам. После этого они сдружились или делали вид, что сдружились. Гуляли всегда вместе. Правда, пытались как-то это скрывать, в дневное время держались сухо, по-деловому строго, даже нарочито враждебно. В тот вечер Кудрявцев был дома, как раз ужинал, когда Истамулов в сопровождении дежурного охранника постучал в дверь. С вялой улыбкой он встретил начальника милиции, легонько похлопал по плечу, пригласил в столовую. За изящно сервированным столом сидели жена Кудрявцева — светло-русая, вечно задумчиво-печальная, красивая женщина и его два ребенка. Две керосиновые лампы скудно освещали по-казенному обставленную комнату.
При появлении непрошенного гостя жена и дети, сухо поздоровавшись с Истамуловым, извинились и ушли в другую комнату. Вениамин Серафимович сразу после этого полез в старый с разбитым стеклом шкаф, достал большую наполовину распитую бутыль. Потом исчез в кухне, слышно было, как они бранились негромко с женой. Через некоторое время он появился в гостиной, неся в руках чугунный котелок с остатками пожаренной жирной баранины с луком.
Второпях с удовольствием выпили одну рюмку, потом сразу, чуть закусив, вторую. После стали пить из граненных стаканов, запивая компотом из свежей клубники, макая большие ломоти хлеба в масляное днище остывшей сковородки.
Изрядно выпив, Истамулов перешел к делу. От серьезности разговора не пьянели. Шепотом о чем-то спорили, даже ругались. В конце концов договорились, произошел обычный торг.
На следующее утро к Эсембаеву пришел вестовой — младший брат Шиты — Хасим Истамулов. Передал, что все возможное делается, однако ранее оговоренная сумма, по независящим от Шиты причинам, возросла в два раза.
В то же утро Кудрявцев вместе с еще двумя работниками, своими подчиненными, допрашивал, а точнее говоря вел разъяснительную беседу с Арачаевым. Требовал от него не только лояльности и поддержки Советской власти, но даже сотрудничества в форме доносов. Неоднократно спрашивал:
— Вы ведь теперь, насколько говорят люди, не занимаетесь религиозной деятельностью? Вы ведь поняли, наконец, вред и обман этих бесчеловечных утопий?
Баки-Хаджи не все русские слова знал, но смысл понял, и быстро опуская и поднимая свою облезлую, бледно-желтую от болезни голову, говорил скороговоркой: «Да-да-да. Только так, как вы говорите».
Потом, когда надо было сказать «нет», он в волнении продолжил: «Да, да».
— Ты что болтаешь? — вскричал Кудрявцев.
Арачаев запнулся, вначале не понял, чего от него хотят, потом сообразил.
— Конечно, нет! Нет! Как вы скажете, так и будет. Просто я плохо понимаю, — говорил он тихим, писклявым голосом, преданно, как его псы, глядя бесцветными от бессильной старости и страха глазами, в лицо начальника.
Потом он дрожащей рукой подписал какую-то бумагу. А вечером его освободили.
Через день после освобождения Баки-Хаджи, Цанка, его одногодок — друг Зукаев Курто и старший сын Косума Ески погнали на базар в селение Махкеты сорок отборных баранов. Это был выкуп.
Нелегкий путь с горных альпийских пастбищ до базара селения Махкеты молодым людям пришлось идти около трех суток. Небольшая кучка бестолковых баранов неохотно шла по незнакомому маршруту. В полдень из-за жары вовсе останавливалась, сбивалась в гурт, тяжело дыша в пыльную землю. В это время даже сопровождающие собаки не могли их испугать и сдвинуть с места.
Через день дороги романтизм молодых полностью иссяк, стали между собой спорить, потом ругаться. После очередной перебранки сын Косума Ески посчитал, что его незаслуженно оскорбили, встал в ночи и ушел домой.
Оставшись вдвоем, Цанка и его друг Курто продолжили выполнять поручение одни; весь оставшийся путь проделали молча, испытывая при этом страшную усталость, голод, отчужденность и неприязнь к выполняемому заданию.
К Махкетам подошли к вечеру. Несмотря на то, что торговля после обеда закончилась, все кругом кишело. По всей округе в беспорядке виднелись телеги, кони, коровы, буйволы, бараны и козы. Повсюду со связанными ногами, тяжело дыша раскрытыми клювами, валялись куры, гуси, индейки. Кругом шастали бездомные собаки. В воздухе витало беспокойство. Народ суетился, озабоченно кричал, был растерян.
Прошло два-три дня, как из Грозного пришло известие, что большевики окружили все три городских рынка, торговцев арестовали, весь товар и имущество их конфисковали. Появилось новое страшное, даже губительное слово — спекулянт — торгаш, или иначе враг трудового народа.
Власти объявили, что правом торговли обладают только государственные магазины и структуры потребкооперации.
Вместо привычных базаров, будут организованы колхозные рынки, и на них торговать смогут только колхозы, через своего доверенного представителя. Все цены устанавливаются строго государством. Все излишки сельскохозяйственной продукции будут приобретаться государственными органами по закупке продовольствия и домашних животных. В каждом районе будет организован такой пункт. Был составлен и доведен до населения прейскурант закупочных цен. Уровень цен был оскорбляюще низок. К тому же вместо денег за сданную продукцию населению обещали выдавать государственные ценные облигации, сроком погашения в ближайшие десять-пятнадцать лет.