— Ладно, раз такое дело — поговорим серьезно, — неожиданно строгим голосом сказал Харон, полуоборачиваясь, — Кесирт, ты меня неправильно поняла, извини… Может и я был не прав…, - его глаза вновь увлажнились, смотрели с жалобой. Он облизал толстые губы, сделал паузу, тяжело глотнул, — Кесирт, дорогая, послушай меня внимательно, — только не перебивай — я прошу тебя. — его голос стал мягким, вкрадчивым, даже нежным. — Я давно страдаю по тебе, ты не знаешь, как я люблю тебя… с тех самых пор, как в первый раз увидел на зимней свадьбе… Кесирт, с тех пор я не сплю, ничего не хочу, думаю о тебе… Ты представить не можешь, как я переживал, когда ты выходила в очередной раз замуж. Сотню, даже тысячу раз я пытался поговорить с тобой, объясниться, и вот впервые в жизни представилась мне эта возможность… Кесирт, я человек богатый, при хорошей работе, власти, меня уважают… Я готов на все ради тебя… Помоги мне, не отвергай меня!.. Я люблю тебя! — он смотрел, как голодный щенок, умоляющим взглядом в черные, расширенные от страха глаза Кесирт, — ты не знаешь, как я тебя отблагодарю, — я сделаю все, что пожелаешь… Да и никто ничего не узнает. Будешь жить обеспеченно, сыто… Иногда будем встречаться. Все будет нормально…
— Свинья ты, — перебила его Кесирт, лицо ее горело злостью и решимостью. — Свинья, ты за кого меня принимаешь?
— Что ты орешь, дура? — дыхнул Харон перегаром в ее лицо. — Ты что, думаешь я за просто так здесь с тобой вожусь, или о твоих Арачаевых беспокоюсь?… Платить-то надо за услугу..?
— Не нужны мне твои услуги, не нужны, — она хотела встать, но он вновь усадил ее. — Отпусти меня, — вскрикнула она.
— Куда тебя отпустить? — усмехнулся Харон, — а кто мне заплатит?
— Отпусти меня, свинья! Дрянь поганая! Да ты знаешь кто я такая? Я законная жена Цанка Арачаева… Да, он…
— Ха-ха-ха! Какая законная!?… Ха-ха-ха! Да ты незаконнорожденная дочь Хазы, нагуляла она тебя с Баки-Хаджи, а теперь вот его племянник стал твоим мужем. В кустах нагулялась ты с ним, а он пацан — влюбился в твою задницу, голову потерял, а ты его заворожила — знаю я вас — порода ведьмы Бикажу.
— Скотина! Дрянь!.. Замолчи! — в ярости вскричала Кесирт.
— А что молчать? — нахально ухмыльнулся в ее лицо Харон, — понимаешь ли — она «законная жена Арачаева», — да я и тебя, и всех Арачаевых иметь буду… Вон сидят все, так и будут сидеть, сгниют там — сволочи, а я буду с тобой и со всеми остальными в кустах играться, тем более у тебя насчет этого опыт большой, — Харон повел своей большой ладонью по ее щеке, хотел притянуть к себе.
— Убери лапы, скотина, — зло прошипела Кесирт, отбрасывая его руку.
— Ну, давай подобру-поздорову — чуть-чуть побалуемся и поедем дальше… А я, как и обещал, все выполню.
— Пошел вон, дрянь!.. Ты за эти слова еще пожалеешь, еще заплатишь сполна…
Кесирт сделала новую попытку вскочить, яростно задергалась, однако Харон мощной рукой пригвоздил ее к скамейке.
— Отпусти, отпусти меня, — заорала она.
Харон смеялся, затем отвернулся, стал смотреть вдоль дороги, как бы приглядывая место для остановки. В это время совсем озверевшая Кесирт задумала страшное — она полезла в рукав, стала доставать нож. Неожиданно повернулся Тутушев, увидел край лезвия, в испуге, с разворота нанес мощный удар. Попал прямо в шею. Кесирт как игрушка слетела с брички, неловко приземлилась, простонала от боли. Следом подошел Харон, выхватил из ее рук нож, кинул в кусты. Затем поднял ее на руки, тяжело поднес к бричке, кинул на заднее сиденье, сел рядом, оглядываясь проскакал вскачь еще метров сорок и затем резко свернул в первый проем густого леса и кустарника. Долго ехали меж колючих растений. Голые ветки хлестали больно в лицо, руки. Кесирт охала от боли, слабо пыталась освободиться, плакала, просила Харона пожалеть ее, не губить. Все было бесполезно, — разгоряченный мужчина был подвластен только одному желанию, одной страсти, которая давно теребила его душу и плоть.
По обросшей, едва видимой дорожке уехали на приличное расстояние от дороги. На небольшой сухой, чуть тронутой зеленью полянке остановились. Харон проворно, несмотря на свои пятьдесят шесть лет, соскочил с брички, привязал коня к дереву, кинул на землю свой полушубок, взял осторожно на руки рыдающую Кесирт, от тяжести мягко положить не смог, у самой земли бросил, сам упал на нее. Кесирт встрепенулась, схватилась за спину, от боли охала, рыдала.
— Харон, я умоляю тебя, отпусти меня. Не мучь… У меня все болит, по-моему от падания я что-то поломала… Пожалей меня…
Харон опустился рядом, часто дышал смрадом в ее лицо.
— Не волнуйся, мы быстро… Ты, главное, не переживай… Все будет хорошо.
Он ладонями обхватил ее лицо, долго любовался им, будто изучал.
— Кесирт, какая ты красивая!.. Ты моя… Наконец моя!.. Я тебя осчастливлю!.. Я тебя люблю, люблю… Я буду служить тебе, — шептал, задыхаясь прямо над ее ухом, обдавая вонью ее лицо.
Своими толстыми, слюнявыми губами стал осторожно целовать щеки, потом впился в губы, присосался в наслаждении, и в это время она со всей силы кусанула кончик его языка. Харон в ужасной боли вскочил, заорал, стал прыгать от нетерпения. А тем временем Кесирт с негнущейся спиной с трудом встала, хромая, со странной гримасой движений, покачиваясь, тронулась прочь в лес. Разъяренный Харон в два прыжка достиг ее, рванул за платье назад. Домотканая ткань треснула, порвалась до пояса вниз. Он развернул ее, страшно матеря, нанес две-три хлестких пощечины, Кесирт упала, закричала о помощи. Харон зажал ей рот, она укусила его мясистую руку.
— Ах ты, сука! Ах ты, кахпа Арачаевская. — прошипел Харон, и нанес ей удар кулаком, она потеряла сознание.
В возбуждении Тутушев склонился над ней, искал конец или начало ее платья, в спешке запутался, плюнул злобно, разорвал ткань на груди. Наполненная материнским молоком грудь была круглой, упругой, большой. Харон обхватил их, хлынуло молоко. Он склонился над ней, все целовал, вылизывал молоко и все остальное, такого блаженства и наслажденья он давно не испытывал, а может даже никогда в жизни. Давно он мечтал о Кесирт, давно в мыслях мечтал о ней, о ее рельефном теле, а с тех пор, как прошел слух о ее словах и ласканиях Цанка, вовсе потерял Харон покой…
Торопился он, аж вспотел. Понял, что штаны мешают глубокому удовлетворению, вскочил, скинул сапоги, портянки, и в это время, пришедшая в себя Кесирт попыталась встать, на весь лес завизжала. Харон побоялся зажимать ей рот рукой, посмотрел по сторонам, взял свою портянку, пропитанную едкой, истошной вонью, сунул резко в рот женщины, затыкал большим, толстым пальцем вглубь. Босиком побежал к бричке, взял в подсумке веревку, обвязал вверху над головой ее руки. Потом снял штаны, полез…
Тело Кесирт, эти отчетливые, резкие формы, ее атласная кожа все больше и больше восторгали его, никогда до этого не встречал он такого. Жил с одной безвкусной женой… Не хотел Харон заканчивать насильно, об этом даже не думал, желал насладиться вдоволь, продлить это сладостное ощущение, прелестью молодого, красивого, давно выстраданного и глазами ощупанного тела.
От шипучей страсти, почувствовав сухость во рту, пошел тяжело шатаясь к бричке, не закусывая, отпил несколько глотков, повернулся, затуманенным взглядом любовался очарованным телом. С животным пылом бросился обратно к ней, говорил ласковые слова, целовал все, лазил жадно по всему женскому телу. Под конец перевернул ее на живот, оголил ягодицы. — «Ой», — промычал восторженно, стал целовать спину, все остальное. Снова охал, любовался, изучал. Потом хотел сделать последнее… Большая ненасытная мужская плоть не могла… Он мучился, пытался по-всякому.
— Ты смотри, — говорил он сам с собою, — столько мужиков было, а никто таким лакомством не воспользовался… Хоть здесь я первый.
Долго мучился он, изымался весь. Сухая женская плоть не принимала. В кровь изодрал он свой ненасытный, могучий орган, а страсть все больше и больше овладевала им. Он хотел ее всю. Он был в бешеном восторге от ее узкой талии, выпуклых твердых ягодиц, мощных бедер. Он давно ими грезил, а получив их окончательно понял их обольстительную злачность и сладость! Никогда в жизни он не испытывал такого возбуждения, страстность звериного наслаждения! Вновь и вновь он пытался… Ничего не получалось. Тогда он, изрядно помучившись, устав, о чем-то подумал, так же, как был на корточках пополз к бричке, вытирая обильный пот с жирного лица, толстым указательным пальцем полез под колесо, выскребал с оси черную нефтяную мазь…
Закончив, обессиленный свалился рядом на спину, задыхался, не мог успокоиться, бешено колотилось сердце, раскалывалась от боли голова, во рту воняло, присохло. Он смотрел на низкое, в поздних сумерках, туманное небо, холод сырой земли мимолетно проник внутрь его жирного тела, и только тогда осознал он, что натворил. Вскочил, посмотрел на голое тело. Теперь даже дотрагиваться побрезговал, не посмел.
Потом куском платья Кесирт долго стирал с живота, бедер и остального обвислого тела обильную, ссохшуюся кровь, слизь, черную колесную мазь. Сбрасывая наземь голую перевязанную женщину, достал из-под нее свой полушубок, боялся на нее смотреть, отворачивался. Спешно оделся, отвязал коня, тронулся прочь. Через метров десять остановился, решительно вернулся, склонился, пальцами перехватил тонкое, длинное горло, сжал… но до конца убить не хватило. Вскочил, шел задом, с ужасом глядя на лицо Кесирт, пока не споткнулся. Потом быстро поднялся, убежал со страшной поляны.
Выехав на дорогу, не знал куда ехать. Повернул в сторону Мескер-Юрта к знакомому; он действительно договаривался, думал, Кесирт все сделает как хотел, а получилось дурное. Только у самого села он окончательно обдумал ситуацию, отрезвел, развернул бричку, помчался обратно. В темноте долго искал эту просеку, не мог узнать. Потом бросил коня на дороге, долго бегал по лесу, запыхался, мучила жажда, страшился темноты и любого звука, еще больше боялся встретиться с Кесирт… Под утро приехал к знакомому в Мескер-Юрт, выпил с ним еще водки вырубился…