Цанка сделал шаг вперед. Один. Второй. Его старое лицо исказилось в ненависти, в ярости собрался комок на переносице, челюсти сжались в упрямой решимости. Он в злобе сжал свои большие кулаки, и угрожающе замахал ими.
— Я-я-а-а, — закричал громогласно Цанка, пытаясь перекричать рев машины, — Не паду я пред вами на колени! Нет! Не ждите, гады… Ну, что вы? Стреляйте. Стреляйте подонки. Вертолет сделал круг, вновь повис над стариком. Теперь Цанка видел, что физиономии летчиков стали серьезными, даже озабоченными. Машина все ниже и ниже опускалась над ним, яростный ветер все сильнее и сильнее давил сверху на Арачаева, но он не желал сдаваться: широко расставив ноги, он упрямо стоял в неподвижности. Только папаха и очки разлетелись у него в разные стороны, ветер с силой истерзал полы его длинного пальто.
— Врешь, сволочь! Не собьешь меня воздухом! Не такой уж я и пустой, чтобы падать пред тобой от одного ветерка, — кричал Арачаев, — Что ты над дедом измываешься? Нашел достойную твоих сил жертву?… Даже со мной ты не справишься, дрянь паршивая. Ну, стреляй, стреляй… Издеваешься? Я в твои годы, с голыми руками на танки шел. А ты…?
Адская машина вновь отлетела в сторону, сделала небольшой круг. И вдруг, подлетая к Арачаеву, вертолет резко накренился и огромные лопасти стремительно закружились прямо над головой старика. Ему стало не хватать воздуха, он задыхался в этом кошмарном вихре, и все-таки он увидел, или ему показалось, что он видит перекошенную в жестокости морду летчика.
Старик не устоял. Ураганный вихрь свалил его наземь. Он упал навзничь, потом уперся руками, еще хотел встать, но не смог. Мощная, железная сила придавила его всем весом к земле, не давала дышать, просто жить. Из последних сил он сумел перевернуться лицом к земле, закрыл старую голову обеими руками. Ему представилось, что федеральные солдаты раскрыв все двери вертолета смотрят на него, хохочут, и даже плюются. Вот старику показалось, как один смачный плевок упал прямо на его лысый затылок. Он это явно чувствовал, однако поднять голову и что-либо сделать уже не мог. Не было сил, не было желания, воли, страсти. Он иссяк… Он смог только заплакать, и потом просто отчаянно зарыдать, уткнувшись длинным носом в грязь родной земли… А его все давили, давили лопастями, прижимали к земле. Долго измывались, но из гуманности и воинского достоинства не стреляли в старика…
Когда вертолеты улетели Гойсум нашел Арачаева лежащим в той же позе. Он его еле поднял, взял с земли замазанную в грязи папаху и очки, и они медленно двинулись вниз по дороге, к опустевшему селу.
Цанка с трудом дошел до дома. Все его тело ныло, болело. В душе творилась невообразимая чехарда. Он был в полном смятении. Его, закаленный тяжкими испытаниями и невзгодами, стойкий, казалось бы, дух, был полностью надломлен. Он дожил до полного краха, до невосполнимых потерь. Мало того, что родной народ под гнетом истребления покинул родные очаги; дополнительно к этому случилось ужасное — высох родник. Однако и на этом страдания не кончились. Его на старости лет обваляли в грязи, при этом издевательски хохотали и даже плевались. Дожил! А может это дети моих однополчан, друзей?
С этими печальными мыслями, прямо в грязной одежде, он лег на нары и обессиленный быстро забылся во сне.
— Цанка, Цанка вставай, — будил его в сумерках Гойсум, — Проснись Цанка. Ты спишь как убитый.
— Лучше бы убили меня, — сонным голосом прокряхтел старик.
— Ты ничего не слышал? — испуганным голосом спрашивал Дациев старика.
— А что еще случилось? — поднимаясь, недовольно проворчал Цанка.
— Наше село окружили. На всех, трех дорогах из села стоят танки. Их море.
Тяжело опираясь обеими руками, кряхтя, Арачаев встал. Ядовито-зеленая слизь, появившаяся в уголках глаз не давала старику полностью раскрыть веки. Он достал из наружнего кармана грязный платок и долго им протирал глаза, потом очки.
— Гойсум, родник ожил? Вода пошла? — с надеждой спросил Цанка. Дациев только печально покачал головой.
— Ну, что ж, — неестественно бодрым голосом продолжал старик, — Богу виднее. А я сегодня даже не помолился… Гойсум, ты лучше разведи костер в печи, и чайник поставь, и тепло будет, и веселее… А вот на твоей свадьбе — тамадой я буду сидеть.
— Ты лучше о Дакожи подумай, — перебил старика Гойсум.
— Ой, забыл совсем, — переменился голос Цанка, — А если честно лучше бы я был на ее месте.
Старик долго молился. Потом пили чай. После этого Цанка сказал:
— Гойсум, Это война. Время тяжелое, страшное. Кому-либо что-то говорить, советовать — бесполезно. В таких ситуациях брат — не брат, друг — не друг. Тяжелое время. Ты это прекрасно видишь. Ты человек и так несчастный, и говорить что-то в данных обстоятельствах глупо. Но тем не менее, раз выпала нам судьба, надо до конца быть человеком… Я стар, и слаб. Помоги мне вначале похоронить Дакожу, а потом видимо ты и меня похоронишь… Сердце болит, давит камнем раскаленным. Грудь распирает… Ой, тяжело мне. Когда же все это кончится?… Гойсум, очень прошу, не бросай меня как собаку, похорони по-людски… Может я хоть этого достоин.
Когда совсем стемнело двинулись на кладбище. Гойсум шел впереди, нес на плечах труп погибшей Дакожы. Следом волочился Цанка.
— Ты представляешь, Гойсум, — удивлялся старик, — за последние тридцать шесть лет, я впервые пошел на кладбище будучи в Дуц-Хоте. Это какой-то знак, предверие чего-то. Наверное отмучился? Наконец-то.
Небо над селом часто озарялось зажигательными огнями. Тогда оба дуцхотовца бросали неживую ношу на землю и рядом ложились сами. С высока было отчетливо видно, как горел многочисленными лампочками лагерь нападающих. Иногда оттуда в беспорядке стреляли из автоматов и пулеметов.
Достигнув родника Арачаев вновь долго сидел в пересохшем русле, тихо плакал, читал молитвы.
На кладбище старик сказал, что будут рыть две могилы.
— А две зачем? — удивился Гойсум.
— Одну для нее, а одну мне.
— Живым могилы не роют.
— Роют, роют Гойсум, еще как роют… Вон те что под горой осадили нас, разве не нам живым могилы роют? Так они хоть видимые враги, а сколько их невидимых, в лицо улыбающихся?
В полночь усталые Арачаев и Дациев вернулись в село. Было тихо. Решили ночевать вместе, в доме Цанка. Только легли спать, как началось что-то невообразимое. Под склоном горы, где стоял лагерь федералов, завязался бой. Оба выбежали во двор, отчетливо видели, как залилась мигающим заревом Вашандаройское ущелье. Схватка была ожесточенной, но недолгой. В низине еще продолжали стрелять, а по переулкам Дуц-Хоте пробежало несколько теней.
— Вы кто такие? — крикнул им Гойсум.
Это оказались чеченские боевики. Их было всего восемь человек. Они не хоронясь подбежали к хозяевам села, коротко поздоровались. После нескольких ритуальных фраз боевики сказали:
— И вам и нам надо поскорее уходить из села. Мы им задали жару… Как нам лучше уйти дальше в горы?
Цанка показал им дорогу через пещеру, сам покидать село категорически отказался. Дациев вначале принял решение идти с боевиками, но потом передумал.
Через час после этого по Дуц-Хоте открыли ураганный огонь из тяжелой артиллерии. Стреляли прямой наводкой, в упор, без жалости, с местью и злобой. Били по небольшому селению около часа. Арачаев и Дациев хоронились в подвале.
На заре Гойсум пошел проведать свой дом. Минут через пять он прибежал, кричал в истерике.
— Цанка, Цанка, мой дом, мой удивительный дом, эти твари разбили. До основания разрушили. Что я буду делать? Как так можно? Я ведь еле-еле его возвел. Как я теперь женюсь?
Большие, обильные слезы текли из его огненных глаз. Он все кричал, прыгал в злости. Белая пена выступила в уголках его рта. А кривое по жизни лицо, еще больше исказилось, озверело.
— Я их всех уничтожу, я этими руками задушу их, — кричал он в бешенстве.
Вдруг Гойсум выхватил из стога сена вилы и отчаянно махая ими, побежал вниз под гору на позиции врага, свирепо крича угрозы, проклятия и «Аллаху, акбар».
— Стой, — крикнул ему вслед старик, но все было напрасно. На середине склона, затяжная пулеметная очередь, сразила Гойсума. А потом еще несколько орудийных выстрелов из танков били прямой наводкой по лежащему трупу. Чуть погодя на это место спустился по склону Арачаев. В старика не стреляли. Цанка долго искал в многочисленных воронках куски тела односельчанина. С трудом нашел лишь отдельные фрагменты человеческого тела. После этого старик ушел в село и вскоре возвратился с мешком. Теперь он двигался вяло, тяжело, все время опирался на свой костыль.
Наполнив наполовину мешок останками человеческого тела, Арачаев закинул ношу на плечи и с усилием медленно двинулся вверх. Шагов через десять, он остановился, порывисто, со свистом, часто дышал. Цанка уже устал от некрутого подъема и ноши. Он наклонился, всем телом оперся на костыль. Так стоял он довольно долго, отдыхал. Вдруг раздался сухой, одинокий щелчок; его опора — деревянная трость — прямо посередине обломилась, и старик резко, ничком повалился в грязь, больно ударился лицом о землю, разбил очки, в кровь поцарапал лицо. Цанка тяжело, очень тяжело встал, развернулся.
— Скоты, твари, — крикнул он в бешенстве, и побежал вниз, в атаку, с мечтой о мести, шагов через пять-шесть он споткнулся, вновь упал на землю и теперь долго не мог встать. Он только мог тихо плакать, обливая скудной слезой родную землю. И ему казалось, что он отчетливо слышит, как смеются над ним солдаты, как с издевками они шутят…
И все-таки Арачаев поднялся, с трудом нашел мешок, дошел до дома, надел запасные очки и двинулся дальше, к кладбищу. К полдню он похоронил то, что осталось от Дациева.
— Ой, Гойсум, — тихо разговаривал Цанка, сидя возле свежей могилки, оказывается для себя ты могилу рыл… Да благословит тебя Бог! На земле ты был несчастным, может там счастье найдешь?… А я вновь остался один, вновь мне страшно повезло. Даже очень страшно… Хм, — он горько ухмыльнулся, — Сколько раз мне так везло?! Ужасно даже вспомнить. И в его сознании отчетливо воскресились незабываемые сцены прошедшей жизни.