Утро взбодрило Цанка, и когда он встретился с Умаром, уже был в уравновешенном состоянии. Они зашли в двухэтажное здание, поднялись на второй этаж. Цанка завели в просторный кабинет, Умар остался в приемной. Цанк заметил, как Умар всем улыбался, кланялся на ходу. В приемной его буквально оттолкнули от Цанка и отстранили в сторону.
В большом кабинете, обставленном скромной мебелью, сидел толстый розовощекий мужчина лет пятидесяти. На стене висели карта мира, портреты Ленина и Сталина.
Разговор был очень короткий, и Цанка понял только одно, что он теперь председатель колхоза «Искра» и что необходимо срочно приступать к делам. Только после этого толстый мужчина встал из-за стола, подошел к Цанку, подавая мясистую руку. После этого Цанка вышел из оцепенения и стал возражать: мол какой он председатель — безграмотный, молодой, неопытный.
— Ничего, ничего, — отвечал ему розовощекий, уже улыбаясь и похлопывая Цанка по плечу, — главное, товарищ Арачаев, чтобы тебя люди боялись. И пойми, да, может быть Советская власть для кого-то зло, но власть в руках — это счастье.
Менее года председательствовал Цанка в колхозе. Началась и кончилась его колхозная жизнь пожарами. В первом случае он сам облил керосином скотный двор и поджег его. Это был единственный выход из сложившейся ситуации. Во втором случае все было иначе.
Ночью жена разбудила Цанка. Горела конюшня. Какие-то тени ходили вокруг. Когда Цанка прибежал на место, то увидел Умара и еще человек пять русских и чеченцев; все в гражданской форме, занимались поджогом, даже не скрываясь. Двадцать девять лошадей — остаток от колхозного табуна — были заперты внутри. Они неистово ржали, метались. Был слышен их бешеный топот, рев.
— Умар, дорогой Умар, пощади коней, выпусти их — прошу тебя, — кричал старый сторож конюшни, бегая вокруг Умара.
— Слушай, дед, отстань. Какое твое дело. Кони-то не твои, а колхозные. И вообще, будешь много болтать, самого поджарим. Понял?
Цанка при этом стоял рядом. Весь этот ужас, этот кошмар безмолвно отражался в его широко раскрытых глазах: он горели, и слезы текли из них.
…Через несколько дней Цанка арестовали, и тогда для себя вырисовал всю картину. По отчету, переданному в центр еще до назначения Цанка председателем, в колхозе числилось 159 лошадей, записанные по годам рождения, полу, цвету и даже кличкам. Такого количества лошадей в колхозе, разумеется, не было. Просто отрапортовали. И вот неожиданно по истечении некоторого времени к районному руководству поступила телеграмма из центра о передаче передовым колхозом «Искра» для нужд Красной Армии ста коней, потом прислали нарочным письмо, с указанием возраста, пола, цвета, кличек коней, которых необходимо было доставить в город Грозный к середине июня.
Через некоторое время в Грозный пошло сообщение, что местные кулаки и абреки подожгли конный двор колхоза «Искра» с целью подрыва Советской власти. Последовал ответ, требующий жестоко наказать виновных. Виновные были найдены и наказаны. Сторож был арестован, как абрек, он пропал без вести, а председатель колхоза Арачаев Цанка за халатное отношение к работе и саботаж был осужден на три года.
Когда вместо Грозненской тюрьмы Цанка привезли в Гудермес и определили в огромный загон под открытым небом, он понял, что будет что-то серьезное. Просто отсидкой в тюрьме дело не кончится. В загоне, как его называли сами заключенные, находилось очень много людей. Днем и ночью из-за забора доносились крики родственников на разных языках. Здесь быстро обнаружился природный дар Цанка — его громовой голос. Один Цанка стал за всех кричать, пока полностью не охрип. На третий день пришла мать Цанка, через забор перекинула сыр, кукурузный чурек, много чеснока, бараний курдюк. Цанка все смеялся, говорил, что даже дома, на воле уже много времени такой еды не видел.
Через несколько дней на рассвете всех погнали на железнодорожную станцию, стали сажать в подогнанный товарный состав. Вагоны уже были практически заполнены; тем не менее всех стали впихивать до отказа.
Цанка и еще несколько его товарищей по несчастью попали в один вагон. Цанка, уже не впервой бывший в заключении, к тому же молодой и здоровый, держался более уверенно и даже развязно. Его уверенность притягивала к нему всех слабых и особенно старых чеченцев.
В центре вагона стояла большая буржуйка — типа русской печи в хате. На ней восседал толстый, весь волосатый мужик, кавказец — то ли грузин, то ли армянин. Цанка особо не разбирался в национальностях, но знал одно: как поставишь себя с первого дня, так и будет. Он немного осмотрелся по сторонам, затем сказал на чеченском, чтобы сторожили его сзади, и больше не говоря ни слова, одним махом подскочил к печи, оттолкнулся ногами от пола и указательный и средний пальцы правой руки вцепились между толстой шеей и воротником кителя толстяка. Все произошло мгновенно, толстяк полетел вниз, не успев даже вскрикнуть. Цанка воссел на трон и махнул рукой своим. Все расступились, и новые пассажиры вагона — кто вознеся подбородок, кто виновато оглядываясь, пошли к центру вагона, к печи.
На вторую ночь поезд остановился где-то в степи. Несмотря на июньскую ночь, было холодно, в щели задувал колючий ветер с песком. Кругом была тишина, кто-то храпел, кто-то пытался выглянуть в щели, в надежде увидеть что-либо знакомое.
На рассвете началось оживление. Слышались конский топот, команды начальников. Вагоны раскрыли, всех вывели, построили в длинную колонну и повели по пыльной проселочной дороге на восток, на встречу с Солнцем.
Цанка был выше всех в колонне, он никогда ранее не видел такого голого пространства, где так свободно гуляет ветер с песком. Кругом степь, однообразная, бесконечная, безжизненная. Цанка оглядывался по сторонам, искал горы или что-нибудь, что могло разнообразить картину, что могло вселить какую-либо надежду на изменение хотя бы в движении.
Солнце быстро поднялось, стало нестерпимо жарко, мучила жажда. Кто-то в передних рядах, видимо, потребовал воды, получилась короткая остановка, спереди донеслись крики, толкотня; раздался выстрел из револьвера, затем ружейный дружный залп, вновь стало тихо. Колонна двинулась, все как по команде смотрели налево, там, откинутые в сторону от дороги, лежали несколько окровавленных трупов. Цанку показалось, что один шевелился. Наступило уныние и молчание, он стал смотреть только под ноги; пот с лица падал прямо на ботинки, оставляя в слое пыли маленькие воронки.
К вечеру дошли до места назначения. По спискам вызывали, строили в строй примерно по сто человек, что-то записывали, спрашивали. К Цанку подошел один из офицеров, видно было, что он если не самый главный, то где-то рядом с начальством; важный, пышущий здоровьем. Он издалека смотрел на Цанка, отходил в сторону и снова смотрел, затем подошел, обдавая запахом водки и чеснока.
— Откуда родом? — спросил он.
— Из Грозного, — ответил Цанка.
— Как фамилия, сколько лет?
— Арачаев, двадцать семь лет.
Видимо, только теперь офицер уловил акцент Цанка.
— А кто ты по нации? Чечен что ли?
Цанка в ответ только покачал головой, сжимая губы.
— Не знал я, что чечены такие бывают.
Рядом с офицером ходил тощий маленький мужчина, в очках, коротких брюках, в гражданской форме. У него в руках была огромная тетрадь, вся серая от износа; он ее держал открытой и что-то туда по необходимости записывал.
— Извините, товарищ Безуглов, — писклявым голосом сказал он, — я читал в энциклопедии, что чеченцы в основном светловолосые и синеглазые. Так что это не альбинос, а исконный представитель горных чеченцев.
— Да, здоровый гурнак, — сказал офицер и пошел дальше по строю.
Только в полночь Цанка и его товарищи попали в зону, за колючую проволоку. Как им объяснили, это место называется концентрационный лагерь. В двух местах есть колодцы, вода в них чуть соленая, но пить можно.
От усталости ноги подкашивались, глаза слипались. Люди кругом спали под открытым небом; было сыро и холодно. Однако самым тяжелым бедствием были комары; они, не стесняясь и не боясь, атаковали все участки тела: от ушей до пяток. Цанка прилег на землю; от земли веяло прохладой, высоко в небе горели звезды. Почему? За что эти издевательства? Что я сделал такого? Думал Цанка, глядя в темное небо. Грустные, тяжелые мысли наполняли его голову. Он вспомнил мать, родных, свои горы, свой дом. Ему стало тяжело, больно, что-то защемило в груди; он закрыл глаза и незаметно для себя заснул. Он видел кошмарные сны, кто-то его душил, в спину давили какими-то твердыми предметами, сквозь сон хотелось пить и одновременно мучило сильное желание пойти по нужде. В это самое время стали кричать, ругаться, вдруг кто-то сильно наступил на руку Цанка; от боли он вскрикнул, проснулся, присел, не мог понять где он и что происходит. Пока он очнулся, конфликт был погашен. Оказывается, кто-то хотел стащить рюкзак, в котором находилась вся провизия Цанка и его товарищей по Гудермесу.
Рассвело. Утро было свежее и ясное. Цанка встал, потянулся. На востоке брезжил восход. И Цанка отчетливо увидел, как на черном силуэте земли выделяются несколько темно-синих рукавов, а далее отсвечивало бесконечное, уже темно-зеленое пространство.
— Это великая русская река Волга, а то, правее — это Каспийское море. Слышал об этом? — рядом стоял Александр Петрович Шаповалов.
Шаповалов, как и Цанка, был председателем колхоза в одном хозяйстве Грозненского района. Он запомнил Цанка по росту, на одном из совещаний в Грозном. Его постигла та же участь, что и Цанка, он был значительно старше и видимо не очень здоров. — Знаешь, Арачаев, в это море впадают все реки и ручейки, которые текут в Чечне. Из этого моря можно было бы доплыть до твоего дома. Около твоего дома есть ли ручеек или речка?
Цанка молча кивнул головой. Хотя он никогда не видел большой воды и толком не умел даже плавать, ему вдруг захотелось стать рыбой и поплыть по этому бескрайнему морю, по большим и малым рекам и доплыть до своего родного родника, до своего родного дома. Ему даже представилось, как он плывет по прохладной воде; как это тяжело, долго, но все же приятно и свободно, это путь домой, тяжелый и счастливый. Любые препятствия он бы преодолел, как бы он старался; готов не есть — не пить, лишь бы домой, лишь бы на родину. Он так увлекся, что уже стал высчитывать, сколько дней ему хватит, чтобы добраться до дому. Стал прикидывать скорость форели, плавающей в родном роднике. Замечтался, забылся, приятные воспоминания хлынули в его душу; ему снова захотелось жить, хотелось домой, он прикрыл глаза навстречу восходящему Солнцу и молил бога помочь ему, спасти его, он хотел жить, жить дома, жить на свободе.