— Бывает. Ровно три месяца. Я все просчитал. Практически все готово. Все.
— Это бесполезное дело. Ничего у нас не получится. Куда мы пойдем в таком виде, без документов. Кругом эти красноголовые ходят. Они нас все равно поймают и расстреляют.
— Это наш шанс. А иначе мы будем на той куче и нами будут топить бараки. Ты разве не понял еще это? — Бушман, сказав это, сел на нары, глубоко вздохнул. — Как только Семичастный отрезвеет, он нас обоих отправит в бараки и на чистый воздух. Я-то еще как-то смогу отвертеться или куда-нибудь снова устроиться. К тому же я ведь не в его подчинении. Пусть стучит. А тебя-то он в три секунды в бараки загонит. А там снова порода, блатные, холод, голод.
— Блатных я не боюсь. Я сам теперь хуже блатных, — злобно ответил Цанка.
Оба замолчали, отвернулись друг от друга. Наступила тишина, только оба часто дышали, сопели. Наконец Цанка поднял голову, долго смотрел на карту, трогал ее руками, гладил то место, где было расположено его село, и не поворачиваясь спросил:
— А куда мы пойдем? Как пойдем?
Бушман, как ужаленный, вскочил, в один прыжок оказался возле стола.
— Вариантов несколько, но я выбрал самый оптимальный и тот, на котором нас не будут никогда искать. Вот это Магадан, мы там были. Можно дойти дотуда, а там большой город. В конце концов смогли бы сесть за деньги на корабль.
— А откуда деньги? — перебил Цанка.
— Это мои заботы. В этом плане уже идет огромная подготовительная работа.
— Откуда здесь деньги, или Вы их будете рисовать?
— Ты как ребенок. Мы здесь что делаем? Добываем золото. Здесь золота девать некуда.
— Что-то я не видел здесь золота.
— Тебе и не надо этого видеть, — сказал Андрей Моисеевич, — зато ты видел золотоносную породу… Далее есть второй вариант, более перспективный. Мы идем до этого города. Это Якутск. Это уже материк, там все можно достать. На этом пути нам нужны только сила, сила и выносливость. По этому пути нас вряд ли будут искать, да и не смогут. Эти места не обжиты. И наконец, третий вариант, самый оптимальный и самый оригинальный. Никто до этого не додумается. Никто. Мы пойдем сюда, на северо-восток.
— Что это такое? — спросил затаенно Цанка.
— Это Берингов пролив. А дальше Аляска, Америка, свобода. Бушман вскочил, заулыбался, как будто это уже случилось. Он полез под нары, достал спирт, несколько сухарей. Они не говоря ни слова жадно выпили. Цанка теперь уже жадно смотрел в глаза Бушмана.
— Все до гениального просто, — продолжал физик, — я все рассчитал. Как только наступит весна, мы бежим. Наш маршрут будет самым неожиданным. Мы пойдем на север. Никто об этом не догадается. Если будет погоня, то пойдут на юго-восток, в сторону Магадана, или на юг в сторону Якутска. Это элементарная логика. Мы пойдем на север. Берем с собой компас, топорик, ножи, спички, немного спирта, сухарей на первое время, если получится — хорошую обувь, и золото, сколько сможем.
— А где мы это все возьмем? — спросил Цанка.
— Это все мои проблемы. В принципе кроме обуви и золота у нас все уже есть. Сапоги я обменяю у солдат, а золото… Ну это я как-нибудь решу. Этот вопрос тоже прорабатывается. В крайнем случае обойдемся без него… Кстати, где нам взять обувь на твои огромные лапы? — и Андрей Моисеевич поверх очков посмотрел под стол, на широко расставленные огромные ноги Цанка. — Да-а! Это проблема. Но это не самое главное.
Снова налили по чуть-чуть, выпили. Андрей Моисеевич придвинул ближе керосиновую лампу, повернул выше фитиль. В комнате стало как-то светлее, веселее, теплей. В глазах физика заиграл живой, азартный огонек, маленькие ручки его с удовольствием сжимались, он весь задергался, в нем кипела страсть.
— Далее. Самое главное… Ты только не волнуйся, все просчитано до мелочей, я ведь физик. Я не такие задачки решал. Я тебе еще докажу это. Весь мир услышит и узнает мое имя. Весь мир! — и он замахал мизинцем перед носом Арачаева, будто бы он сомневался в этом. — Слушай! Мы пойдем по ущелью вдоль реки до впадения ее в более большую реку. Я думаю, это будет километров сто пятьдесят, максимум двести. Далее по большой реке мы поплывем еще километров двести на север. Плыть будем на плоту, а я думаю, что найдем где-нибудь завалявшуюся лодку или в крайнем случае своруем у аборигенов. Если не найдем плавсредств, то пойдем пешком, это даже будет надежнее. Единственно, что нам будет мешать, это то, что всегда будет светло. А вообще в тех местах вряд ли кого увидим, разве что местных людей. Так они вряд ли что знают, да и что они смогут сделать, куда сообщить… На этом пути у нас проблем с питанием не будет. Я уверен, эти реки летом кишат рыбой, а я заядлый рыбак-профессионал.
— На все руки Вы мастер, Андрей Моисеевич! — хотел польстить ему Цанк, но эффект был обратный.
— Да, да, «мастер», — злобно ответил физик, потом сделал небольшую паузу и наконец спросил: — Вы согласны на побег? — он снова перешел на Вы, и его вопрос звучал твердо и даже официально. — Теперь это вопрос принципиальный. Так да или нет?
— А куда мы пойдем дальше? — ушел от ответа Арачаев.
— Рассказывать нет смысла, если Вы не даете своего принципиального согласия… Я знаю, дело сложное и требует размышления. Но иначе мы здесь погибнем. Нам надо как-то бороться за свою жизнь. Надо! От того, что умрут эти люди в бараках, — мне плевать. Это серая масса. А я должен жить, я хочу жить Ты ведь знаешь, я ведь практически закончил, здесь сидя, всю свою теорию. Она перевернет всю науку.
Бушман полез к полке, достал свои тетради и стал листать их перед лицом Цанка.
— Вот смотри, смотри. Просто я забыл на память пару формул, а в основном все готово. Это революция. Это то, о чем мечтают тысячи ученых. Ты просто ничего не понимаешь, тупица необразованная, — и ученый в сердцах кинул тетрадь на стол. Снова наступила пауза, руки Бушмана нервно тряслись, очки скатились на кончик носа. Наконец он успокоился, поднял решительно голову и в упор посмотрел в глаза Цанка.
— Я согласен, — ответил твердо Арачаев, — только кто еще знает об этом?
— Никто, и никто об этом больше знать не должен, — уже шепотом сказал ученый, поправляя свои очки.
— А почему Вы выбрали именно меня?
— Не знаю. Видимо это судьба. Она нас связала как-то, еще в дороге… А кого бы я еще взял с собой? Эти блатные — ты сам знаешь — уроды, а эта интеллигенция — что проститутки, — и Бушман сплюнул в сторону печи.
— Но Вы ведь тоже, как я понял, — интеллигенция?
— Какая там интеллигенция. Какой я интеллигент? И вообще, что это за слово — интеллигенция? Ты знаешь? Вот я тоже не знаю, — при этом Бушман отпил глоток уже остывшего кипятка, — по правде говоря, я хлебнул в жизни горя. Дед у меня полурусский-полуеврей-полуполяк, мать у меня русская, но фамилия и отчество чисто еврейские, хотя ничего еврейского у меня вроде нет. Из-за этого на Украине нас чуть не убили. Я был маленький и помню с ужасом эти бегства, подвалы, оскорбления, пинки. Потом бежали в Москву. Я тебе говорил, что родители у меня врачи — кусок хлеба всегда имели. А я вот подался в физику, с детства любил я это дело. Всю жизнь меня мучили — ты жид, ты еврей. Из меня в конце концов сделали еврея. Теперь говорят, что я еврей, хотя я считаю себя русским. И все это сделала так называемая интеллигенция. Кто, ты думаешь, эти интеллигенты? Хлюпики! Рабы! Слабые и безвольные люди. Их интеллигентность — это холуйство. У них нет мужества и смелости. Не знаю, может раньше и было, а теперь, — и он вяло махнул рукой, — если бы не эти суки, то эти твари не захватили бы власть в стране, — и он взгляд повел на портрет Сталина, висящий на стене.
— А потом что будем делать? — спросил Цанк.
— Когда потом?
— Ну вот мы шли на север плыли, а дальше что?
— Дальше. — Бушман убрал свои тетради и снова разложил карту. — Дальше мы уходим по этой шестьдесят четвертой широте на восток и идем километров триста до реки Омолон, переходим ее и далее еще километров триста-четыреста до Берингова пролива. Места эти необитаемы, и я думаю, что за три месяца мы дойдем. Главное сейчас — нам надо сохранить наши силы.
Бушман встал, положил полено в печь, поправил огонь. Долил воды в чайник и снова поставил на огонь. Закрутил самокрутку, прикурил от лампы, глубоко затянулся.
— Главное — успеть за три месяца дойти до Берингова пролива. Там начнется зима, а она там не ласковее, чем здесь. Правда, температура выше, но зато ветры ураганные, — он сплюнул махорку, попавшую в рот, и передал самокрутку Цанку.
— Разумеется, пролив охраняют наши пограничники. Но там, я уверен, такие расстояния, такие просторы, что мы спокойно пройдем. Переждем пока все схватится льдом, а осенью начнется вьюга, пурга, и мы с помощью компаса на Запад… Ах, дожить бы до этого времени… А там Аляска, Америка, свобода.
— А я что буду там делать? — спросил удивленно Цанка.
— Ты не волнуйся, там народ живет вольготно, богато. Таких как я ученых-физиков у них раз-два и обчелся. Деньги, слава — все у нас будет. А потом девочки, рестораны, дома роскошные купим, — Бушман от удовольствия вскочил, стал махать руками.
— Я не хочу в Америку. Я хочу домой, на Кавказ, в свой аул, к себе домой. Зачем мне твоя Америка?
Восторг Бушмана как рукой сняло, он озадаченно посмотрел сверху вниз на Цанка, лицо его принято тупое выражение, но это длилось только мгновение, его лицо снова озарилось и он радостно захлопал Цанка по плечам.
— Все сделаем, все сделаем, — и он истерически от души засмеялся, передразнивая Арачаева, — «Кавказ», «горы», «родной аул». Ха-ха-ха, — он так смеялся, что потерял равновесие и слег на нары, и уже лежа, смеясь, добавил, — и ослов сделаем и баранов, ха-ха-ха, и еще муллу твоего, звездочета, сделаем. Бушман еще долго смеялся, слезы от удовольствия накатывали на его глаза. Цанка обиделся, встал, налил себе кипяток. Он молча, со злостью дул на стакан, держа его в обеих руках. Бушман то переставал, то снова начинал смеяться. Наконец он успокоился, встал.