— Она от меня беременна, — сквозь смех наконец произнес физик.
— Беременна? — переспросил Арачаев. — А Вы, оказывается, там неплохо устроились. Я на Вашем месте всю жизнь там бы провел… Ну ладно, что там в Якутске?
Андрей Моисеевич снял очки, протер прослезившиеся от смеха глаза; на лице его еще играла блаженная улыбка, и от этого он стал намного моложе и светлее.
— Ой, несколько лет я так искренне не смеялся.
— Дай Бог, к добру, — сказал уже серьезно Цанка.
— Ну ладно… Короче говоря, в Якутске с первого сентября до первого ноября включительно нас будет ждать эта женщина. Каждый день в восемь часов утра она должна будет проходить мимо Главпочты в городе Якутске. У нее много денег. Моих денег, точнее, теперь наших денег.
— А откуда у нее деньги?
— Потом все по порядку расскажу. Сейчас нет времени. За эти деньги мы купим любые документы и тронемся дальше.
— А где и у кого мы купим документы?
— Цанка, это не твои проблемы. За такие деньги мы купим все что угодно. Ты просто не знаешь, что наша милиция и чекисты самые продажные люди. В эти органы идут прежде всего люди, которые готовы продать в любую минуту не только Родину, мать, жену, сестру, но и себя, лишь бы цена была достойной и все было скрыто… Из Якутска поедем в Иркутск, а потом в Москву и в Грозный. А конкретно цель моя уехать за границу. Ты будешь со мной… Не волнуйся, все будет очень даже хорошо. Я даю слово, что ты приедешь домой как князь: богатый, красивый, гордый. Клянусь тебе — что только так это будет! Я верю в это! Помяни мое слово! И судьба у нас будет одинаковая. Ну конечно, я умру раньше, потому что я старше. А в целом мы с тобой теперь связаны навсегда. Запомни это!
— Дай Бог, чтобы все было хорошо, — говорил Цанка, — а когда мы тронемся и как отсюда выйти — кругом нацепили колючую проволоку, ток пустили.
— Пойдем, как только речка вскроется. По снегу нельзя. Сразу вычислят. Через неделю — дней десять лед на реке растает, и мы пойдем по камням вдоль реки, не дожидаясь, пока уйдет снег.
— Да, по снегу не получится. В этом году выпало столько снега, что не пройти. Видимо, долго будет он таять. Так значит мы пойдем вниз по течению?
— Да, — ответил физик.
— А как мы покинем лагерь?
— Помнишь, где в том году дрова и трупы лежали?
Цанка мотнул головой.
— Вот там и перелезем. Я уже все определил. Ты должен в любой момент быть готовым.
— А что мы берем с собой?
— Ты постарайся своровать в грелку спирт. У меня есть еще одна полная грелка. Берем с собой компас, спички, маленький топорик, нож, бинокль, сухари — все. Ну, кроме этого у меня мои две тетради и еще кое-что. Лишнего ничего не брать. У меня есть два рюкзака. Как только река вскроется — даю знак, сбор здесь, и вперед. А теперь иди к себе. Хорошо по возможности ешь и отдыхай. Больше болтать пока не о чем.
Перед расставанием крепко обнялись: они поняли, что их судьбы связались воедино, и думали они теперь об одном.
Все последующие дни для Цанка были очень длинными и мучительными: он не находил себе места; нервничал; ко всем приставал. А по ночам он никак не мог заснуть. Он снова и снова обдумывал, как это все будет, сильно переживал, даже дрожал от страха. Тысячу раз он принимал решение, что пойдет к Бушману и откажется, но утром он снова видел, что кругом творится, и ему с нетерпением хотелось бежать хоть куда и поскорее. Измученный и усталый от переживаний, он только под утро погружался в сон; тогда ему снилось, как он с трудом бежал по каменистому руслу реки, ватные ноги двигались с трудом, он задыхался, а вслед ему шла погоня — черные здоровенные злые овчарки сбили его с ног, хотели вцепиться в его длинное худое горло, он сжался в комок, закрыв руками голову и шею, а острые зубы собак кусали все его костлявое тело. Наконец подошел огромный белобрысый солдат, с силой резко схватил за плечо и гаркнул: «Вставай!»
Цанка с ужасом вскочил, рядом стоял весь красный от спиртного светловолосый начмед.
— Вставай! Ты что это дрыхнешь каждый день до обеда? Что, в бараки захотел? По чистому воздуху соскучился?
Холодный пот ручьями стекал по лицу и телу Арачаева. Дрожа от холода и переживаний, Цанка на ходу натягивал поношенную обувь и, превозмогая слабость и тошноту, приступал к своим обязанностям завхоза.
Так продолжалось еще несколько дней. И без того ослабленный организм Арачаева с трудом выносил груз непомерных душевных переживаний. Синие глаза стали серо-желтыми, налились кровью, впали. Как переспелая горная слива стали впадины вокруг глаз. Противоречивые мысли мучили сознание молодого Цанка, и главное переживание было в том, что не мог свободно и гордо объявиться в своем родном селе, в родном доме. Судьба вечного беглеца, преступника и гонимого человека страшила его. Однако остаться навсегда здесь, в общей трупной свалке пугало еще больше. И наконец, после долгих терзаний, как-то вечером он принял окончательное решение, что надо бороться за свою жизнь и надо бежать из этого проклятого места. «Если я дойду до родного аула, — думал Цанка, — то самое худшее, что меня ждет, — так это человеческие похороны на родном родовом кладбище. Что может быть прекраснее этого! Все равно этим все и кончится!»
Успокоенный этими мыслями Цанка в ту ночь заснул мертвецким сном. В эту ночь ему снились красочные сны: вот он скачет на коне по родным горам; а это праздник села возле родника — это танцы, веселье, пение; вот он танцует со своей любимой девушкой — Байсари, а родители, сестры и брат, дети и даже жена от души хлопают им в такт лезгинки. Наконец, он остался один, лег в высокую траву, пахнущую летним зноем, ему за ворот и по ногам ползают, щекоча, муравьи, трещат кузнечики, и где-то в кустах запищали в играх мыши. Обмельчавший к лету родник ласково играл на камнях и перепадах. Стрекозы озабоченно носились вдоль воды, соревнуясь меж собой изяществом и стремительностью полета.
Вдруг что-то надвинулось: огромное, безмолвное, тяжелое. С равнины, с севера повеяло коварной прохладой и мерзкой сыростью. Стал падать дождь. Стало темно… Цанка открыл глаза. Перед ним, загораживая падающий из окна свет, стоял сытый и пьяный начмед. Он ничего не сказал, только зло улыбнулся и вышел. Удивительно приятный шорох радовал слух, будто мать пела колыбельную песню. За окном шел торопливый дождь. Цанка с удовольствием прикрыл глаза, и глубоко заснул. — Арачаев, вставай, вставай, — говорил ему сосед по палате, — уже обед дают.
Цанка, лежа в постели, не раскрывая глаз, с удовольствием потянулся, повернулся на один бок, потом на другой, изо рта вырвался блаженный стон, он глубоко, как дома на печи, зевнул и с улыбкой уставился на удивленного соседа.
— Вставай, Арачаев, вставай, ходит слух, что тебя выписывают.
Цанка медленно встал, он впервые за многие месяцы и даже годы выспался и теперь чувствовал себя молодым и здоровым. Внутренняя сила и уверенность появились в нем.
— Пойди позови фельдшера, — приказал он. — Кто сегодня дежурит?
— Этот горбатый, Мироныч.
— Ну позови его.
Через минуту посыльный вернулся.
— Боится. Начмед, говорит, злой.
— Ладно. Как говорится, если гора не идет к Магомеду, то Магомед пойдет к ней, — с этими словами Цанка пару раз ударил звучно в ладоши и сделал зажигательный танец. Серое, безжизненное лицо доходяги — соседа Цанки — расплылось в беззубой блаженной улыбке.
— Что это за танец? — спросил он.
— Разве никогда не видел? Это — кавказская лезгинка.
— Это ты от радости, что выписывают?
— Да! Это от радости, что мы еще живы, а на улице дождь и значит лето.
— Да, дождь идет скорый, — сказал сосед, и чуть погодя продолжил: — То мороз трескучий, то дождь — зги не видно — что за убогое место… А все-таки худо, что тебя выписывают. Нам здесь от блатных места теперь не будет.
— Все будет нормально, не волнуйся, — и Цанка, хлопнув по плечу доходягу, пошел по коридору в сторону начальства, мурлыча под нос какую-то веселую песню на родном языке.
В фельдшерский он застал дежурного фельдшера Мироныча, сидящего одиноко за столом.
— Ты что это, скотина, совсем нюх потерял? Думаешь, что если меня выпишут, я тебя не достану? — Цанка своими длинными костлявыми пальцами сверху сдавил хилую шею мужика и ткнул с силой голову в стол. — Когда меня выписывают?
— Хотел сегодня, но с документами не успели. С завтрашнего дня довольствие в общей столовой… Даже в карцер хотел.
Цанка освободил шею фельдшера, отошел в сторону и уже примиренчески спросил:
— Что это он так строг? Что с ним стряслось?
— В бельевой под шкафом нашел спирт.
— Какой спирт? — удивился Цанка.
— Не знаю. Говорят, твой.
— Насколько я знаю, начмед никогда не входил в бельевую. Кто заложил? — и Арачаев, злобно скривив лицо, двинулся снова к столу.
— Не знаю, не знаю, — фельдшер вскочил со стула, бросился в дальний угол, прикрывая лицо руками.
Длинный Цанка вплотную придвинулся, даже не поднимая рук, телом прижал Мироныча к скользкой стене.
— Значит ты — сука? — прошипел он ядовито над ухом.
— Нет, нет, не я. Клянусь, не я.
— А кто? Быстро!
— Педик его… Этот артист.
Ничего не говоря, Цанка вышел в коридор. В санчасти царило оживление. Открыли настежь входную дверь, и вместе с южным ветром помещение наполнилось живительной влагой. Заключенные, битком забив крыльцо, как в первый раз в жизни, смотрели на косые стрелы дождя, пробивавшие воронки в жирном, посеревшем снегу. Каждый пытался подставить руку под капельки дождя, намочить ее и потом с удивлением смотреть, как течет небесная влага по иссохшей шелушащейся коже.
— Говорят, такого раннего дождя здесь никогда не было. — Здесь за все лето всего пару дождь идет.
— Это к добру, — говорили в толпе.
— Дай-то Бог!
— Тихо, начальник идет.
Вся толпа, молча, толкаясь и мешая друг другу, побежала по палатам. Матерясь, весь мокрый и злой пробежал в свой кабинет начмед, оставляя за собой след илистой, едкой грязи и влаги. Арачаев тихо подошел к двери Семичастного, глаза его блестели озорством; они снова стали серовато-синими, в уголках рта застыла дерзость. Он прислушался, выждал минуту-другую, мягко постучал и резко открыл дверь.