все бесполезно, Басил сдался, плюнул на всё и ушел со всеми на работу в колхозное поле.
Цанка пришел в себя к обеду. С потерянным, виноватым видом вышел во двор, долго сидел в густой тени ореха, ни о чем не думал, только курил, тяжело кашлял, мучился от болей в голове и груди. Веки воспалились, стали тяжелыми, сумчатыми, снизу фиолетово-бордовыми. Глаза слезились, блестели немой печалью и непомерной тоской.
Под палящими лучами солнца он пошел к роднику, долго сидел на берегу, свесив в холодную воду костлявые длинные ноги. Потом долго купался, пришел в себя, стал в воде кувыркаться, брызгаться, кричать. Под вечер поднялся в горы, рискуя жизнью, ползал по козьим тропам, видел много дичи, жалел, что нет ружья. Под конец, в густых сумерках, забрел случайно, а может и нет, на скалу влюбленных, с гнетущей тоской вспомнил Кесирт, прослезился.
Мрак ночи ложился на землю. Дневной зной резко сменила горная освещающая прохлада. На западе, на дне длинного, искривленного ущелья, еще пылали слабым заревом слоистые неподвижные тучи. Все краски летнего яркого дня вмиг погасли, потеряли многообразие, цвет, жизнь. Всё стало черно-синим, бесформенным, ровным. Все краски стерлись, растворились в ночи, только покатые вершины гор еще с трудом выделялись на фоне дымчато-пепельного неба.
«Все стало однотонным, как при большевиках», — подумал невольно Цанка, постоял еще немного и вслепую пошел по каменистым, скользким от ранней прохлады тропинкам вниз к родному роднику, к Дуц-Хоте.
На следующее утро, в летний зной преодолев большое расстояние пешком, Цанка явился к зданию ГПУ. Прежнего мандража и страха почему-то не испытывал, наоборот, стремился побыстрее встретить неотступных надзирателей, вершителей судеб. В отличие от здания милиции, у чекистов в помещении царили торжественная тишина, чистота и таинственная, пещерная опустошенность. Дежурный лично проводил его до обозначенного в повестке кабинета, при этом был подчеркнуто деликатен, даже услужлив.
Арачаева ввели в большой, просторный кабинет. Через пару минут появился сухопарый пожилой мужчина с морщинистым серым лицом, голубыми острыми глазами. Он подошел к посетителю, протянул тонкую, влажную руку.
— Вы Арачаев?
Цанка утвердительно мотнул головой.
— Моя фамилия — Белоглазов Федор Ильич, можно просто Федор, — улыбнулся он одним ртом, — садитесь, можете курить, я сейчас приду.
Когда чекист вышел, Цанка, озираясь по сторонам, сел. Прямо под большим обрешеченным окном стояли спаренные два стола. На них валялось несколько чистых листков бумаги, стояли графин воды, пара стаканов, чернильница, лежали две перьевые изношенные, прокушенные по краям ручки. На стене висел застекленный портрет Дзержинского. В кабинете стоял застылый запах табака и бумажной пыли. Было видно, что здесь не работают, а проводят беседы.
Вскоре появился Белоглазов, следом за ним вошел молодой парень, чеченец. Последний сел за стол, сделал вид, что занят своим делом и что-то пишет.
— Так, Арачаев, — пожал свои тонкие ручки Белоглазов, — подходите вместе со стулом сюда поближе, располагайтесь поудобнее. Может, желаете водички или чаю?.. Курите, если хотите.
Цанка что-то невнятно промычал, как бы благодаря, понял, что затаенное волнение стало потихоньку овладевать им.
— Ну хорошо, гражданин Арачаев, скажите, пожалуйста, вы на работу устроились?
— Да, — тихо ответил Цанка.
— Куда, кем?
— В школу, истопником.
— А скотником быть не захотели?
Этот вопрос обжег Цанка, он резко вскинул голову, бросил тревожный взгляд в сторону Белоглазова, сжал плотно скулы, молчал.
— Так я не понял — почему вы не захотели стать скотником? — глядя прямо в лицо Арачаева, повторил вопрос Федор Ильич. — Я болен, здоровье не позволяет, — нашелся Цанка.
— А-а, понятно… А чем вы болеете?
— Легкие у меня плохие, простыл я, сильно болел, еще не пришел в себя, — жалобно говорил Арачаев.
— Это вы на Колыме заболели?
— Да.
— А какой срок был у вас?
— Какой срок? — прикинулся непонятливым Цанка.
— Срок заключения. На сколько вас осудили?
— Пять лет.
— А почему досрочно освободили?
Арачаев повел плечами, скривил в гримасе губы.
— Видимо за примерное поведение.
Наступила тягучая пауза. Белоглазов достал папиросы, медленно достал спички, закурил. Встал, заходил молча по кабинету, исподлобья наблюдая за Арачаевым. Его мохнатые, густые брови ливневой тучей повисли над сощуренными острыми голубыми глазами.
— Хорошо… А как вы добирались из Магадана?
— По-разному, — ответил быстро Цанка, оборачиваясь к стоящему сбоку чекисту.
— Как по-разному? Отвечайте подробнее.
— Пароходом до Новороссийска, а оттуда поездом до Грозного.
— А где вы сели на поезд?
— В Армавире.
Голос Цанка задрожал, подлая судорога схватила дыхание, какой-то ком подпер горло, он резко кашлянул, почувствовал, как легкий озноб пробежал по телу.
— А до Армавира как добирались?
— Как попало, по-разному.
— Хорошо… — Белоглазов глубоко затянулся. — А как вы добирались из Грозного?
— На телеге.
— На телеге или телегах?
— На телегах, — стал злиться Арачаев.
— А почему на телегах? Не хватало одной?
— Мне-то хватало, но земляки решили помочь, ехали попутно… Я даже не знаю, и не помню, пьяный был.
— Говорят, что вы много подарков навезли, денег.
— Откуда у осужденного деньги?
— Я тоже так думаю, — сел на свое прежнее место Белоглазов. — Так откуда деньги?
— Какие деньги? — постарался искренне возмутиться Цанка, — а вообще я ведь получал там зарплату, копил помаленьку… А подарки — так это мелочь детям, жене, матери.
— Ну хорошо, вот вам лист бумаги, ручка, напишите, пожалуйста, за что вас освободили и как вы добирались от Магадана до Дуц-Хоте… Только поподробнее, и с фамилиями и именами встречающихся и содействующих вам.
— Так я писать не умею, — сделал глупую морду Арачаев. — Как это не умеешь? — усмехнулся Федор Ильич, — а чьи это отчеты?
Он подал Цанке написанные им отчеты в бытность председателем колхоза.
— Так это было давно, с тех пор, как вы знаете, мне было не до ручки…
— Ничего, вспомните… Если что, товарищ Муслимов вам поможет, — Белоглазов мотнул головой в сторону чеченца, сидящего за спиной Арачаева, и вышел из кабинета.
Плотно захлопнулась дверь, в кабинете наступила тишина, только большая черная муха стремительно летала под потолком, иногда подлетала к окну, в отчаянье билась о стекло, измучавшись, летела прочь, ища другой выход. «Даже мухам здесь неймется», — подумал Цанка, обернулся к Муслимову. Смуглый, длиннолицый молодой человек противно скрипел пером, выводя какие-то каракули на листке бумаги.
— Здесь можно курить? — спросил Цанка на чеченском.
— Нэт, — ответил Муслимов на русском, не поднимая головы.
Цанка взял перо, обмакнул его в чернильнице, долго тупо смотрел на чистый листок бумаги, думал о чем-то постороннем.
— А о чем писать надо? — вновь обратился он к молодому человеку.
— Вэм Бэлаглазов обясил, пэшите об турмэ, об дорогэ из Могодана в Дуц-Хоте, — с сильным акцентом на ломаном русском языке кое-как ответил Муслимов.
Цанка усмехнулся.
— А ты что, чеченским языком не владеешь?
— Нэт.
— Да, тяжело не владеть никаким языком, — съязвил Арачаев. — А откуда ты родом?
— Из Совэтцкого Союза, — не поднимая глаз, ответил молодой чеченец-чекист.
— Да-а, понятно, — сказал Цанка и приступил к писанине. С трудом, крупным, кривым почерком Цанка заполнил полстраницы. Минут через сорок появился Белоглазов. Взял в руки натужный труд, мотнул недовольно головой, зло усмехнулся.
— Это и всё? — спросил он, садясь на прежнее свое место. — Да, — твердо ответил Цанка.
— Ну густо, не густо… Ну ладно, для начала пойдет… Вот здесь поставьте число, распишитесь.
— А какое сегодня число?
— Десятое июля… Вот здесь, — пальцем показал он место для росписи.
Цанка невольно обратил внимание на этот тонкий, даже изящный, добротно ухоженный палец. Белоглазов перехватил взгляд Арачаева, сам с любовью оглядел свои руки, развел с наслаждением пальцы, стукнул ими по столу легкой барабанной дробью.
— Ну что ж, Арачаев, хорошо… — наступила недолгая тягучая пауза, Белоглазов в упор смотрел на Цанка, как бы пытаясь что-то прочитать в его глазах или просто подавить, сломить, пользуясь своей безграничной властью и возможностями. — Так, а что вы можете сказать о председателе колхоза Паштаеве? Ведь верно, заносчивый, объевшийся человек?
Арачаев только повел плечами, опустил голову.
— Говорят, оскорбил он вас, побил немного, совсем охамел. — делая озабоченный тон, говорил Федор Ильич.
Моментом кровь хлынула в голову Цанка, сжал он невольно кулаки, проглотил слюну, вновь промолчал.
— Так что у вас произошло? — не унимался Белоглазов.
Арачаев глубоко вздохнул, посмотрел искоса в лице чекиста.
— Да так, повздорили чуть… Я был виноват… В тот же день помирились.
Вновь наступила пауза, Федор Ильич барабанил по столу незамысловатую дробь.
— Хорошо… А что вы можете сказать о Шидаеве?
— Мой директор, — мигом ответил Цанка, — хороший человек.
— Да-а, вот видите, вы отвыкли от гражданки, наивны и доверчивы, верите людям, а они о вас такое говорят… Ну, я думаю, вы исправитесь, будете с нами сотрудничать, помогать нам, ограждать себя и родственников от явной клеветы окружающих. Хотите знать, что о вас нам сообщили?
— Нет.
— Странно… Даже не спросите кто?
— Нет.
— Удивительно.
— Ничего удивительного, я долго и не раз сидел.
— Ну и как теперь дома, на свободе?
— Дома хорошо, а свобода… — Цанка после этого слова злобно усмехнулся.
— Да-а, Арачаев, видно не переделали тебя лагеря, — перешел на «ты» чекист, — это все милиция виновата, не умеют они работать… Вот мы орган воспитания, и даже исправления личности.