Эллеонора Витальевна, видимо, понял суть разговора, отвернулась в сторону темного проема окна, еще ниже опустила голову.
— Ты посмотри, во что она одета? — не унимался завхоз. — Ладно, хватит болтать, ты совсем обнаглел, — рассердился Арачаев, сжимая с силой локоть Дибирова и выталкивая его наружу.
— Ну ты полегче, полегче, — завизжал Мухарбек, — я как-никак здесь заведующий хозяйством, и вообще… Уже в коридоре он освободился от больших, крепких рук Арачаева, встряхнулся, и когда дверь за ними прикрылась, залился едким, несдержанным смехом.
— Что это за чучело? — сквозь смех лепетал он, притворно схватив живот. — Ну и директора прислали, да ее саму надо в школу послать!.. Ха-ха-ха, так она до утра вряд ли доживет… Он еще что-то хотел сказать, однако Цанка грубо, с силой толкнул его к выходу, выкинул наружу.
— Ну-ну, ты поосторожнее, мал еще со мной так обращаться, — уже с напускной строгостью возмущался Мухарбек, потом сделал попытку зайти обратно и, уже в закрытую дверь, крикнул: — Ты смотри там с ней поосторожнее, а то сдавишь нечаянно в объятиях — ребра сойдутся… Ну и повезло тебе, Цанка!.. Смотри, жена узнает…
Когда Арачаев вернулся в кабинет директора, Кухмистерова все так же сидела на скамейке, только теперь она вся согнулась, сгорбилась, опустила голову.
— Не обращайте на него внимание, — извиняясь, сказал он, неловко стоял в дверях, потом нашелся: — Вы, наверное, проголодались с дороги?
Эллеонора Витальевна молча мотнула головой, мол нет.
Цанка пошел в свою комнату-конторку, через пару минут вернулся, неся в руках маленькую, прокопченную алюминиевую кастрюлю и небольшой сверток с едой. Ожидая приезда нового директора, учителя школы накануне приготовили роскошный ужин: большой кусок сушеного бараньего мяса на ребрах, кукурузный чурек, высохший за весь недлинный день, и сыр. От себя Цанка добавил несколько зубчиков чеснока.
— Поешьте, пожалуйста, — сказал тихо он, разворачивая узелок, — это специально для вас приготовили учителя.
Только после этого Кухмистерова подняла лицо, большими, обрамленными впалой синевой глазами посмотрела на Арачаева, как бы ища у него помощи и поддержки.
— Спасибо, спасибо, — тихо промолвила она, — благодарю Вас, но я не голодна… Не волнуйтесь.
Цанка стоял, переминаясь с ноги на ногу, как первоклассник. Оба чувствовали неловкость и скованность. Смотрели друг на друга. Молчали.
— Извините, пожалуйста, — не выдержал Арачаев, — повторите, как Вы сказали Вас зовут?
Кухмистерова чуть улыбнулась, опустила глаза.
— Эллеонора Витальевна, — сказала она медленно, все так же тихо, — для простоты можно — Эля… Простите, я виновата, а как Вы сказали Вас зовут?
— Цанка.
Кухмистерова встала, протянула руку. Арачаев вначале опешил, потом поняв, резко схватил тонкую, хилую кисть девушки.
— Я рада с Вами познакомиться, — глядя прямо в лицо, сказала Кухмистерова и, как показалось Цанке, сделала какой-то грациозно-сдержанный наклон головой.
— Я тоже, — вымолвил Арачаев, по-детски наивно улыбнулся, тоже попытался сделать такой же поклон, неловко наклонился, осознав свою грубость, еще более расплылся в улыбке, не выдержав, засмеялся, не отпуская руки Эллеоноры Витальевны. Его смех вызвал ответную реакцию девушки — она тоже улыбнулась, однако более сдержанно, даже испуганно, только слабой искрой чуть озарились ее глаза.
— Вы поешьте, пожалуйста, — приглашал девушку к столу Цанка, и хотел быть как можно галантнее, воспитаннее, однако это у него плохо получалось, и он чувствовал свою неестественность, угловатость.
— Спасибо, я не голодна, — снова еле слышно промолвила Кухмистерова, осторожно присаживаясь на прежнее место.
— Как не голодны? — возмутился беззлобно Цанка. — Сколько ехали?.. Ешьте, ешьте, а я сейчас чай поставлю.
Арачаев снова исчез, через минуту появился вновь. Теперь Эллеонора Витальевна стояла возле окна, делала вид, что смотрит наружу, переминалась часто с ноги на ногу. Цанка все сообразил.
— Э-э… — не смог сходу выговорить имя, — Вы можете выйти и пойти направо вниз, через метров тридцать подсобное помещение.
Кухмистерова ничего не ответила, делая вид, что не торопится, обошла Цанка и направилась к выходу. Арачаев не выдержал, подошел к окну, ладонью вытер капельки влаги с запотевшего стекла, озабоченно наблюдал за еле видимой тонкой тенью в ночи. По небольшому наклону девушка шла торопливо, делая часто маленькие шажки. У еле заметного поворота она поскользнулась, упала на одну руку, тяжело встала, скрылась во мраке ночи.
К возвращению Кухмистеровой Цанка приготовил тазик, кувшин с водой, маленький кусочек темного мыла, грубое, испачканное полотенце. Встретил ее в дверях. В темноте она испугалась, вскрикнула.
— Это я, — успокоил ее Арачаев, подталкивая в спину, — проходите.
В слабоосвещенном кабинете уже действовал решительно, даже грубо.
— Раздевайтесь, — командно приказал он, — умывайтесь.
Она нерешительно сняла пальто, развязала с головы широкий платок, обнажив коротко стриженую маленькую головку, став при этом еще миниатюрнее, худее. На ней мешковато висел грубо связанный шерстяной свитер, из-под которого высовывалась длинная, тонкая, слабенькая шея.
От этого жалкого вида Цанке стало не по себе, его грубость моментально исчезла.
— Давайте я полью Вам воды, — как можно участливее предложил он.
— Спасибо, — тихо ответила она, наклонилась над тазиком. Арачаев видел ее тонкие, прозрачные кисти рук, длинные, беспомощные пальцы, не выдержал, спросил:
— Как Вас занесло в наши горы, в эту глушь?
Она только повела плечами, продолжала ополаскивать руки, лицо, шею. Потом выпрямилась, посмотрела Цанке в лицо, несколько раз моргнула своими широкими, впалыми глазами, стыдливо опустила взгляд.
— Выбора не было, — нечаянно выдохнула она. — Это было лучшее из предложенного.
После этих слов она стала в глазах Арачаева сразу взрослой, искалеченной, угнетенно-надломленной. Это было очень знакомое для него состояние. Что-то сдавилось у него в груди, привычно заныло, потянуло вниз к печали и к горестям. Стало ему тяжело, даже страшно, какая-то безысходность вновь поселилась в нем, большим весом давила к земле невидимая коварная мощь окружающей среды.
— Вы кушайте, — еле сдерживая голос, сказал он, — а я сейчас чайник принесу.
Цанка торопливо вышел на улицу. Глубоко вдохнул сырой, холодный воздух. Стало легче, свободнее. Он закрыл глаза, вновь глубоко вдохнул, развел блаженно руками.
«И все-таки я дома, в родном селе», — счастливо подумал он, и от этого слабая улыбка застыла на его лице.
Он достал из кармана папиросу, с удовольствием закурил, огляделся вокруг. В редких окнах темных строений блекло горел свет. Небо было темным, однотонным, низким. С северных равнин дул холодный, порывистый ветер. Кругом была тишина, безмолвие. Надвигалась зима — длинная, в горах мучительная.
Когда Цанка вернулся в кабинет директора, то увидел, как Кухмистерова двумя руками вцепилась в кусок мяса и жадно, по-звериному, сует его в забитый до отказа рот. Появление Арачаева ее смутило. Она застыла в этой позе, потом медленно опустила руки, глубоко наклонила голову, задрожала всем телом, с надрывом заплакала.
Цанка подошел к ней, положил на хилое плечо руку, погладил по голове, как ребенка.
— Успокойся, — перешел он сам того не замечая на «ты», — Эля — ты не одинакова… Теперь будь спокойна. Все будет хорошо, поверь мне… Успокойся!
За стеной в печи треснули дрова, в трубе засвистел ветер, заиграл весело огонек в керосинке, побежали уродливые, как черви, тени по стене к потолку. Голодный волк тоскливо завыл недалеко в ущелье. Где-то в углу запищала жалобно мышь…
Позже ночью, лежа у себя в каптерке, Цанка слышал, как Кухмистерова отрывисто кашляла, стонала во сне, что-то нервно кричала.
Оба проснулись далеко до рассвета, пили вместе чай из душицы и мяты. От прежнего стеснения мало что осталось. Практически ничего не говорили, просто чувствовали, что ночь, проведенная под одной крышей, незримыми нитями связала их сходные судьбы. Не поведав о жизни друг другу ни слова, они тем не менее поняли, что участь у них одна, далеко не радостная, гонимая. Что быть директором школы в горном Дуц-Хоте для Кухмистеровой и быть сторожем в этой же школе для Арачаева — это признак чужой, недоброй воли, чудовищной, бесчеловечной силы…
С рассветом горное селение облетела новость, что в школу прислали нового директора — молодую русскую девушку и что провела она первую ночь в одном здании с Арачаевым.
Это известие застало Дихант врасплох. Вновь слепая ревность заиграла в ней с отчаянной силой. Раскраснелась она, надулась, задергалась. Стала кричать на детей, беспричинно бить их. Потом вдруг в ней проснулось невиданное доселе внимание к их образованию. Решила она, ничего не говоря вернувшемуся с работы мужу, проводить детей в школу. Цанка все ее телодвижения видел, все понимал, однако внешне никак не реагировал, пытался заняться хозяйством.
С нетерпением Дихант тронулась в школу. Уже не маленькие Далани и Кутани еле поспевали за ней. Не обращая внимания на многочисленных крикливых детей, Дихант осторожно прошла по темному, сырому коридору школы, тайком, чисто по-женски, оценивающе осмотрела с ног до головы боком сидящую Кухмистерову. После этого облегченно вздохнула, брезгливо улыбнулась, даже махнула небрежно рукой.
После обеда Эллеонору Витальевну разместили для проживания в соседнем со школой доме, у родственника Дибирова. На следующее утро хозяин жаловался завхозу:
— Убери ее от меня подальше, никакие деньги мне не нужны — она чахоточная.
Тогда Цанка отвел окончательно упадшую духом Кухмистерову к древней одинокой старухе Авраби. Старая знакомая совсем сгорбилась, одряхлела, беспрестанно чавкала беззубым ртом. При виде Арачаева горько заплакала, обнимала, как родного, гладила с любовью, вновь и вновь вспоминала Кесирт, ее сына, напомнила некоторые эпизоды прошлой прекрасной жизни. Пюсле этого Цанка тоже не вытерпел, прослезился, отворачивал в сторону предательское лицо. Стоявшая рядом Эллеонора Витальевна ничего не понимала, безучастно, с удивлением наблюдала эту трогательную, душевную встречу.