Одинокая Авраби с радостью приняла гостью. Ничего не понимая по-русски, она все равно разговаривала с новым директором школы, качала головой, говорила Цанке, что нездорова девушка и видно, что-то у нее с кровью, что простыла она и истощала от голода.
В тот же день по заданию сельсовета во двор Авраби привезли телегу дров, школьники их распилили, занесли в дом. Родители учеников сговорились и собрали для бедной девушки еду и кое-какую зимнюю одежду. Кухмистерова чувствовала себя неловко, всего стеснялась, как-то пыталась войти в курс школьных дел. Однако это у нее не получалось, все валилось из рук, голова болела, все кружилось, она болела, чувствовала то жар, то озноб во всем теле, и тем не менее изо всех сил боролась сама с собой, тащилась в школу, пыталась вести уроки, помогала полуграмотным местным учителям.
Через несколько дней Эллеонора Витальевна не смогла утром встать, ее тело в лихорадке дрожало, она была в беспамятстве. Не на шутку обеспокоенная Авраби послала за Арачаевым соседского мальчика. Цанка дома не оказалось и вместо него — не поленилась — через все село прибежала разъяренная Дихант. — Ты что, обалдела, старая ведьма, — кричала она сходу, только увидев старуху. — Зачем тебе мой муж? Одну сучку приютила, теперь другую на шею хочешь повесить… Земля тебя не берет — старую гадину. Кесирт околела, и эта околеет, и туда им всем дорога. И дай Бог, чтобы и ты не задерживалась здесь, тварь безродная.
— Ах ты дрянь, жердь навозная, — не по годам бойко вскочила Авраби, — это ты меня еще будешь чем-то попрекать. Да если бы не Баки-Хаджи и его жадная жена Хадижат, ты бы до сир пор в старых девах сидела, скотина бессердечная. Ты жизнь Цанка в тягость сделала. Пошла прочь с моего двора, не то ноги переломаю. Вон, говорю…
— На шум прибежали соседи, вытолкнули Дихант со двора, пристыдили, прогнали, грозились рассказать мужу. В тот день Цанка скрыто от всех ушел в лес. Охота была на редкость удачной. В ранее выставленные капканы попали барсук и лиса, видел стаю кабанов, двух косуль, на опушках зайцев. Однако стрелять не смел, боялся, что услышат в селе, донесут.
В сумерках пошел к матери, только там от брата узнал про сельские новости, про новый скандал жены. Хотел вернуться домой, разобраться с Дихант, однако в сердцах сплюнул, развернулся и пошел к Авраби. В маленькой, со спертым воздухом комнате старухи было темно, только слабый огонек догорающего в открытой печи костра выделял слабые контуры предметов. Кухмистерова неподвижно лежала на тех же нарах, где когда-то спали Цанка и Кесирт. У нее был слабо открыт рот, она часто, с хрипом дышала.
— Плохо ей, — прошептала Авраби, чавкая и шепелявя посиневшими от времени губами. — Если не принять срочных мер — может плохо кончиться.
Цанка подошел к нарам, положил руку на высокий, покрытый холодной влагой лоб Эллеоноры Витальевны. Больная тяжело раскрыла глаза, увидев Арачаева, что-то хотела сказать, но промолчала, только большие глаза ее горели в темноте тоской и мольбою, напоминали взгляд никогда не спускаемой с цепи, вечно голодной, забитой собаки.
— Что надо сделать? Как ей помочь? — тихо обратился Цанка к Авраби.
— У тебя нет барсучьего жира?
— Только сегодня поймал.
— Тогда срочно неси, да еще нужен высушенный старый курдюк, мед и молоко.
— Кроме меда, все остальное найдем.
— Тогда поторопись, только вначале наложи дров в печь, что-то совсем я из сил выбилась, даже это стало в тягость.
Через час Цанка вернулся. В доме было жарко, душно.
— Я сегодня должен быть на работе, — хотел отделаться от дальнейших забот Цанка.
— Вот и хорошо, — засмеялась Авраби, — пусть все думают, что ты в школе, прежде всего твоя дура-жена.
— А вдруг что случится? — не унимался Цанка.
— Ничего с твоей школой не будет, — отрезала Авраби, тяжело кряхтя, встала с нар, подошла к Арачаеву. — Слушай меня внимательно… У девушки в этих краях никого из родных нет. Видно, Бог ее послал для нашего испытания. Мы должны ей помочь… Ты понимаешь, что я тебе говорю?
Арачаев покорно мотнул головой.
— Теперь слушай меня внимательно… Мы не мужчина и женщина — мы врачеватели. Понял? — Авраби пыталась заглянуть в глаза Цанка. — Ты что молчишь?
— А что я должен сказать?
— Ты понимаешь, что я тебе говорю?
— Да.
— Тогда приступаем.
— Может без меня, — взмолился Цанка, чувствуя неладное в голосе старухи.
— А с кем? Ты хочешь болтовни, скандалов и мучения несчастной одинокой девушки? — злобно шепелявила Авраби. — Быстро наложи еще дров в печь и поставь на нее молоко. Раздевайся, мой руки.
Вскоре зашипело молоко. Авраби с помощью тряпки взяла миску с белой жидкостью, бросила в нее две большие ложки барсучьего жира, все это вынесла на крыльцо с целью охлаждения, потом, вернувшись, полезла под нары, достала какой-то промасленный маленький узелок, развязала его, кинула в молоко какую-то едко пахнущую мелко обмолотую травку.
— Приподними ее, — приказала бабка, — раскрой ее рот, объясняй по-русски, что мы делаем.
— Откуда я знаю, что мы делаем? — усмехнулся Цанка.
— Как что — лечим, — рассердилась Авраби.
Эллеонора Витальевна слабо противилась, отворачивала лицо, скулила, тем не менее большую часть молока проглотила.
— Теперь — раздевай ее, — сказала старуха.
— Я? — удивился Цанка.
— Да, ты. Что ты на меня уставился? Что тут такого? Она больна, а мы знахари… Давай живее.
Цанка осторожно скинул одеяло, боялся дальше притрагиваться к женской одежде.
— Ты что, боишься ее, как покойника? Давай живее, а то действительно скоро похороним.
Эти слова встряхнули Цанка, он решительно приступил к действию. Кухмистерова еле слышно говорила «не надо», «пожалейте», из последних сил вяло сопротивлялась, потом под угрозой свирепого лица Авраби сдалась, отвернулась к стене, плакала, стонала.
Когда Арачаев снял верхнюю одежду, Авраби оттолкнула его.
— Так, дальше сама сниму… Женщине самое неудобное не голой быть, а в нижнем, не совсем свежем белье показаться… Так, теперь все… Бери жир барсучий и начинай растирать… Растирай до красноты, каждый кусочек тела, начинай со ступней и пяток… Три без боли, часто, но не сильно… Цанка, посмотри, какое у нее тело? Тебе вновь повезло! — и Авраби скрипуче засмеялась.
— Замолчи — ненормальная, — буркнул Цанка, хотя сам стал испытывать какое-то трепетное, позабыто-мятежное чувство от прикосновений к этому тонкому, изящно сложенному девичьему телу.
— Теперь положи ей в рот небольшой кусочек курдюка… Быстрее, быстрее… Переходи к телу, грудь смазывай, не жалей… Смотри, какие у тебя руки мощные, большие, прямо под стать ее грудям.
— Замолчи, Авраби! — взмолился Цанка.
— Ничего, ничего, — смеялась старуха. — Молодость — это жизнь, а потом одно мучение и страдание… Теперь переверни ее, три спину, мягче, мягче, с любовью… Такую, как я, небось не тер бы ни за какие деньги… Давай-давай, наслаждайся… Ишь как вспотел! Тебе тоже на пользу. Спину мни, мни сильнее, до красноты, пусть кровь забегает… Теперь ягодицы мни, в них вся гадость, весь холод собирается. Не жалей их, здесь нужно с силой, даже с болью… Теперь переверни, грудь снова смажь жиром, не жалей… Смотри, как пот выступил на ее лбу, смотри. Фу, слава Богу, вовремя успели, еще день-два и болезнь глубоко бы вошла в нее. Теперь одень на ноги ее эти шерстяные носки… Вот так, теперь раздевайся сам.
Арачаев застыл в изумлении.
— Ты чего, Авраби? — возмутился он.
— Не болтай лишнего, — спокойно ответила старуха. — Ты думаешь для чего я тебя, дурака, позвала? А то могла бы и соседку крикнуть… Раздевайся быстрее, ложись рядом, обними крепко. Не насилуй, постарайся разжечь ее, не торопись, только ни в коем случае из объятий не выпускай и одеяло смотри не срывай… Давай быстрее.
— Да не могу я, — вскричал Цанка.
— Что ж ты мне раньше не сказал, позвала бы я другого мужчину, — язвила старуха.
— Ну ты, вредина, — ломался Цанка.
— Ну так что, позвать соседа?
— Иди ты…
— Вот и прекрасно, я пошла в ту комнату… Смотри, одеяло не раскрывай… В ней должна страсть заняться, разбежаться должна кровь в удовольствии… Сможешь ты это сделать? Хе-хе-хе, — ехидно засмеялась она, выходя из комнаты. — Раньше мог, ой как мог, — услышал Цанка шепелявый голос из смежной комнаты. — Везет же тебе с хорошими женщинами.
…Далеко до рассвета Авраби будила Цанка.
— Ну ты прилип, как навечно, небось размечтался… Давай вставай… Ой, как хорошо вся постель промокла… Давай поменяем белье, потом разожги печь и проваливай. Завтра придешь снова.
Когда Цанка возился возле печи, Авраби дотронулась до его плеча, наклонилась.
— А она чуть ожила, отворачивается, стесняется… Это хорошо! Хе-хе-хе, дал ты ей жару, дал… Молодец!
— Сумасшедшая ты, Авраби, — отворачивался Цанка.
— Да, вот вся благодарность… Ну спасибо… Давай проваливай до завтра.
…Через день процедура повторилась. Еще через день Цанка явился вновь. Кухмистерова сидела на нарах, что-то пила из пиалки. Увидев Арачаева, резво полезла под одеяло, скрыла голову, отвернулась к стене.
— Ты что это явился? Кто тебя звал? А ну проваливай… Ишь, понравилось, — серьезно говорила Авраби, вставая поперек пути Арачаева.
— Да я, да я, — что-то пытался сказать Цанка.
— Если есть дела, приходи днем, а ночью мы отдыхаем.
Уже на улице шептала другое, будто боялась, что Кухмистерова поймет их:
— Ты знаешь, мы друг друга не понимаем, но она княжеских кровей, благородная женщина… Видно, потрепала ее жизнь. Ты давай иди, да будь впредь с ней поделикатнее… Стыдится она тебя, даже боится… Ну прощай.
Когда Цанка выходил со двора, Авраби его окликнула, он медленно, неохотно вернулся.
— Знаешь что, Цанка, у нее нет больше опоры здесь. Боюсь, что привяжется она к тебе, влюбится. Не способствуй этому. Ты женат, взрослый, поломаешь ты ей судьбу. Сам не заметишь.
— Что ты хочешь сказать, что и Кесирт я жизнь поломал? — Кесирт ты осчастливил, а здесь совсем другое, разных полей вы ягодки.