Вернулся Курто через пару часов.
— Ты в школе кем числишься? — спросил он с порога.
— Сторож-истопник, — ответил Цанка.
— Так, а директор кто?
— Молодая русская девушка.
— Она может дать тебе справку, что ты работаешь учителем? — Не знаю.
— Короче, нужна эта справка. Вот такой формы, — и Курто протянул Арачаеву листок. — Сделаешь — отправим тебя в Ростов-на-Дону повышать квалификацию. Девятимесячные курсы начались первого марта, но ничего, тебя и еще несколько человек пошлем дополнительно. С тестем я договорился… Ты доволен?
— Еще бы, — глаза Цанка расширились в умилении.
— Тогда давай мчись в Дуц-Хоте.
Поздней ночью Цанка был дома. Рассказал брату все по порядку.
— Нечего откладывать на завтра, — возмутился Басил. — Надо сделать сейчас, а утром тронуться обратно. Мало что может быть. Эти гады в любую минуту могут нагрянуть или повестку вручить.
— Ну как я ночью сделаю?
— Обыкновенно, пойди к Авраби. Ты там всегда свой.
Цанка чуть подумал, встал.
— Правильно. Так я и постараюсь, — выдохнул он устало, потом чуть погодя добавил: — А что если она не напишет справку… Ведь ее могут за это наказать.
— Ничего с ней не будет, — возмутился Басил. — Давай я пойду к ней.
— Не надо, — печально сказал Цанка.
Далеко за полночь, сопровождаемый диким лаем сельских собак, пробирался он вдоль заборов, по колено в грязи, как вор, как преступник. Боялся в собственном селе, там где вырос, где много веков до этого жили его предки.
У ворот Авраби остановился в нерешительности. Почему-то вспомнил ту ночь, когда он возвращался после побега из-под расстрела. Вспомнил, как радостно встречала его тогда Кесирт, блеск ее глаз, ее нескрываемую улыбку. На душе стало муторно, кошмарно. Масса противоречивых чувств захлестнула его сознание, сжимала до боли грудь, не давала спокойно дышать. «За что эти страдания, — подумал он, — может уйти в лес, в горы, и воевать со всеми, истребить всех этих подонков… Нет, нельзя. За мной семья, дети, родственники… Если решу уйти в горы, то навечно останусь абреком, я не хочу всю жизнь бегать, от кого-то скрываться, тем более создавать проблемы родным… Будь что будет… Надо хотя бы попытаться, а там посмотрим. Бог милостив».
Тихо прокрался к дому. Постучал нерешительно в окно. Тишина. Постучал вновь. Услышал какой-то шорох внутри, потом тревожный голос Кухмистеровой. Видимо, она хотела разбудить Авраби.
— Эллеонора Витальевна, — сдержанно крикнул Арачаев, — Эллеонора Витальевна, это я — Арчаев.
Наступила тишина. Слабая тень прильнула к маленькому плотно завешанному на зиму окну.
— Это Вы, Арачаев? — испуганно спросила директор.
— Да.
— Что случилось?
— Да, у меня дело к Вам… Откройте, пожалуйста, дверь. Проснулась храпевшая до этого Авраби, было слышно, как она возмущалась, спросонья ругалась. У двери, суетясь в потемках, возилась Кухмистерова. Наконец засов заскрежетал, и после продолжительного скрипа появилась Эллеонора Витальевна: босоногая, с накинутым на плечи пуховым платком.
— Что случилось? — озабоченно спросила она.
— Вы меня извините, пожалуйста, — начал Цанка, замялся, потом выпалил: — Вы могли бы мне помочь?
— Чем?
— Мне нужна справка о том, что я работаю учителем в школе.
— Прямо сейчас?
— Если Вы дадите эту справку, то сейчас.
— Я сейчас оденусь.
— Погодите, Эллеонора Витальевна, это ведь может иметь последствия.
Кухмистерова задумалась, видно было, как в темноте она съежилась, крепче сжала платок.
— Я сейчас оденусь, выйду.
Недлинный пологий путь до школы преодолевали тяжело. Вязкая весенняя грязь липла к обуви, мешала идти, скользила. Несколько раз падали, потом, не говоря ни слова, взяли друг друга за руки, поддерживали. Так молча дошли до школы под неласковый лай собак. Долго будили сторожа — старика Мовтаева. Появление директора и Цанка его сильно удивило, он стал жаловаться на чеченском.
— Цанка, где ты пропадаешь столько дней? Я не могу ни по-человечески по нужде сходить, ни помолиться.
— Ничего, ничего, — успокаивал его Арачаев.
— Что-нибудь случилось? — вновь спросил он.
— Нет. Принеси нам лампу в директорскую.
Под прыгающий свет керосиновой лампы Эллеонора Витальевна внимательно ознакомилась с бумагой, принесенной Цанком от Курто, не поднимая глаз, спросила:
— Точно так же?
— Да, — вяло ответил Арачаев.
Кухмистерова достала из кармана шубы ключи, полезла в маленький металлический шкаф, стоящий в углу. В это время заглянул Мовтаев, поманил Арачаева рукой:
— Пока вы здесь — я сбегаю домой, скоро приду, закрой входную дверь, — прошептал он.
Эллеонора Витальевна заполняла справку медленно, внимательно. Закончив, передала ее Арачаеву.
— У Вас в Грозном знакомые? — спросила она неровным голосом.
— Да.
— Значит, Вы уезжаете?
Цанка не ответил, увидел, как Кухмистерова опустила голову, маленькая слеза блеснула на ее щеке. Он вскочил, обнял ее, успокаивал, благодарил, говорил, что его знакомые в Грозном большие начальники и что они могут сделать все, тем более помочь перевести Эллеонору Витальевну обратно в Грозный. Он страстно говорил, врал и ей и себе, просил, чтобы она вместе с ним шла утром в город. Весь этот разговор сопровождался поцелуями. Потом Цанка торопливо задул керосинку…
Вернувшийся Мовтаев долго стучал в дверь, заглянул в темное окно директора, все понял, в злобе сплюнул, закурив, сел у входной двери, прилично ждал, пока молодые не вышли.
На утро Арачаев и Кухмистерова двинулись в Грозный. С транспортом им не повезло, в городе были поздно. У дома друга Цанка стоял в нерешительности долго, стеснялся поделиться унизительными мыслями с попутчицей, потом, не найдя выхода, пошел в подъезд.
К радости Цанка, дверь открыл Курто. Он был вновь пьян. Увидев друга детства, Зукаев громко засмеялся, развел руками, стал втаскивать его в квартиру. Арачаев объяснил, что не один, а с директором школы.
— Тем более заходите, — кричал Курто.
Раздеваясь в прихожей, Цанка видел, как из кухни за ними подглядывала жена Курто — Раиса. Встречать гостей она не выходила. Проводив Цанка и его попутчицу в гостиную, хозяин познакомился с Эллеонорой Витальевной, с удивлением рассматривал ее гардероб, потом исчез. Было слышно, как он о чем-то спорил с женой, как просил успокоиться, потом резко хлопнула входная дверь. Растерянный Курто вновь появился с гостиной.
— Побежала к родителям, — жалко промолвил он, махнул рукой, полез в шкаф за спиртным, потом принес из кухни разнообразную, давно не виданную Кухмистеровой и Арачаевым еду.
Только собирались сесть, как раздался звонок. Хозяин, прикрыв дверь гостиной, вышел. В коридоре стало шумно. Цанка узнал властный баритон тестя Курто, женские голоса. Гости из Дуц-Хоте сидели понуро, знали, о чем идет речь, оцепенели, только когда услышали громкое «голодранцы», оба встрепенулись, встретились глазами — в них были бунт и обида. Неожиданно Эллеонора Витальевна встала, подошла к фортепьяно, подняла крышку, села удобно на стоящий рядом круглый стул, подергала пальчиками и вдруг ударила резко раз, другой по клавишам, сделала паузу, прислушалась и потом побежала в бешеной скорости по черно-белым костяшкам. Такой музыки Цанка никогда не слышал: он раскрыл рот, впился глазами в Кухмистерову, позабыл все на свете. А она разыгралась — злость, отчаяние и протест были в ее движениях, в этих ритмах. Музыка переливалась, наполнил ароматом мелодии все вокруг, заглушила пошлость, мещанство.
Двери гостиной распахнулись, толпа с раскрытыми ртами ввалилась в помещение, а Кухмистерова все играла и играла, вначале быстро, злобно, зажигательно, потом медленнее, все мягче, лиричнее, тише, задушевно-томяще. Когда она перестала играть, наступила какая-то неестественная тишина, стало пусто. Тесть Зукаева подошел вплотную к Кухмистеровой, чуть наклонился.
— Где Вы научились так играть? — деликатно спросил он. — В Дуц-Хоте, — грубо ответила она и резко тронулась к выходу. Следом двинулся Арачаев.
На улице их догнал Курто. Он отрезвел, проклинал тестя и тещу, грозился избить жену, развестись.
По темным, узким улочкам, иногда перекликаясь репликами, дошли до Антонины Михайловны. Там много пили водку. Курто все восхищался игрой Эллеоноры Витальевны. Теперь все называли ее просто Эля. Потом он стал показывать и воспроизводить голосом манеру игры своей тещи и жены. Все смеялись до слез, падали со стульев. Радовались не столько рассказу, сколько свободе общения, взаимопониманию. В полночь мужчины легли спать вместе, а женщины еще долго сидели на кухне.
Засыпая, Цанка сказал другу, что он много и часто пьет. — Ты знаешь, не пить нельзя. У меня работа такая, — отвечал сонно Курто. — Если чеченец не пьет, то это признак религиозности… А если честно, то не пить — тяжело. Знаешь сколько сумасбродства?
На утро Кухмистерову во избежание неприятностей решили отправить в Дуц-Хоте. Антонина Михайловна и Курто обещали ей помочь, заботиться о ней. Цанка весь день сидел в чужом доме, вечером появился запыхавшийся Курто.
— Одевайся, — крикнул он прямо с улицы. — Твой поезд отходит.
На вокзале, у вагона, вручил он Арачаеву направление на девятимесячные курсы повышения квалификации работников образования.
— Вот адрес института, смотри не потеряй. Скажешь, что опоздал по болезни… Это билет на поезд, заходи, а то скоро отходит, — торопливо говорил Зукаев.
Неожиданно он исчез, даже не попрощался. Цанка удивился, рассматривал с любопытством попутчиков, в душе радовался, не верил в случившееся. Вдруг, расталкивая пассажиров, влетел Курто, в руках он держал сверток.
— Это на дорогу, — сказал он, вытирая пот со лба.
Затем Курто скинул с себя дорогое пальто с каракулевым воротником.
— Это тебе в подарок… И вот еще деньги.
Поезд тронулся. Курто на ходу спрыгнул с вагона, долго шел следом, махая рукой. Мелкий дождь капельками ложился на его красивое, с горькой усмешкой лицо. Может быть из-за дождя Цанке казалось, что его друг детства плачет…