Здесь мы сталкиваемся с одной из самых своеобразных сторон самой идеи молодёжи. Если кратко, то молодёжь пользуется особым онтологическим статусом. Это статус человеческого черновика. Сделанное в молодости как бы не считается «совсем настоящим». Все выборы, клятвы, решения, даже конкретные действия, сделанные молодым человеком, имеют ослабленную силу по сравнению с такими же выборами, клятвами, решениями и действиями «совсем взрослого». Всё это – нечто вроде спорта, то есть нечто условное, что всегда можно переиграть. Можно сменить десять работ, сто подружек, попробовать однополый секс, побыть анархистом и фашистом, разбить витрину «Макдональдса» – всё это не то, чтобы поощряется (наказание за разбитую витрину будет реальным), но не виснет на вороту и не становится пудовой гирей на спине. Известно же, что молодость – такое время, когда человек пробует жизнь на вкус, «падает и ошибается», и это даже хорошо. Напротив, от взрослого требуется безошибочность, безупречность и очень далеко тянущаяся ответственность.
Этот онтологический статус сейчас отливается в очень конкретную форму.
А именно: современная западная молодёжь представляет из себя так называемое меньшинство (minority).
Более того, во всех «меньшинствах» нетрудно заметить нечто «молодёжное». Это касается именно что всех меньшинств – начиная от национальных и кончая сексуальными.
Разберём подробнее, почему это так.
Что такое «меньшинства» в их современном понимании? Во-первых, это эксцентрические общности, определяющие себя через отличия («мы не такие, как вы»). Во-вторых, они нуждаются в эмансипации и признании своего права на это отличие («…и вы должны нас уважать такими, какие мы есть»), причём это право они, как правило, получают. В-третьих, это самоутверждение обязательно публично и крикливо: не так важно получить права, как заявить о них. Всё это – типично подростковое поведение: именно так мальчик требует от родителей, чтобы они уважали его права (бить баклуши, пить пиво, курить траву и т. п.)
Интересен и аспект «экспериментальности» меньшинств. Иногда это слово произносится прямо: например, сексуальные извращения – и особенно попытки приобщения к ним впервые – обычно именуют «сексуальными экспериментами». В ещё большей степени это относится к экзотическим меньшинствам, само существование которых связано с современными технологиями – например, с сообществом любителей вживлять себе подкожные имплантаты. Тут слово «эксперимент» оправдывает всё. Однако и такие солидные, классические меньшинства, как национальные диаспоры, тоже всё чаще предлагают «большому обществу» воспринимать себя как своего рода «культурные эксперименты», которые ни в коем случае нельзя «прерывать» (этой риторикой, в частности, оправдываются самые дикие традиции). Наконец, безответственность (или, чаще, сниженная ответственность) меньшинств полностью аналогична снисходительным возрастным скидкам «для молодых».
Всё вышесказанное касалось в первую очередь западной молодёжи. Что до России, то здесь ситуация хуже, поскольку у нас нет – и не было – полноценного общества потребления, способного всласть помешаться на новинках. Соответственно, классической западной молодёжи у нас нет и не было.
С другой стороны, молодёжь в том же Советском Союзе была. И тоже составляла класс – но устроенный совсем по-другому.
Прежде всего, задача потребления и отбора новых товаров была замещена задачей освоения новой техники. Молодёжь «садилась на трактор» – и как песенный Петруша, «каталась на нём до околицы». При этом, разумеется, Петрушу никто не спрашивал, прикалывает ли его ездить на тракторе. Именно то, что было важно для западной модели – образующиеся в молодёжной среде веяния моды, новые потребности и прочая «пена дней» – для советской молодёжи считалось не просто неважным, но и вредным.
Кстати сказать, до какого-то момента работало. Ровно до того, как в Советском Союзе сложилось нечто вроде потребительского общества – точнее, все предпосылки к нему. Однако советская экономика («базис») вступила в конфликт с образовавшейся «надстройкой». Молодёжь хотела прикалываться, носить новые вещички и слушать новую музыку – а ей этого не давали, да и не могли дать. Попытки советской молодёжи устроиться по-западному встречались в штыки. Особенно раздражало именно желание «выбирать новое и прикольное» – в этом виделось западное влияние. Вместо того чтобы создавать советскую молодёжную потребительскую культуру, ответственные за дело лица раз за разом пытались создать молодёжный потребительский стандарт – смешной и убогий. Достаточно вспомнить ряд вещей и явлений, маркированных словом «молодёжное» – это всегда было что-то унылое и безликое. Хорошим примером может послужить советская «парикмахерская» причёска, именуемая молодёжной – это было синонимом слов «аккуратненько подравнять волосы, чтобы не бросалось в глаза». Разумеется, всякие «хайры» однозначно опознавались как нечто чуждое и раздражающее, «выпендривание»… Чем всё это кончилось, мы знаем.
Далее, вместо западного подхода к молодёжной политике – молодёжь как коллективный экспериментатор и потребитель технологических, коммерческих и социальных идей – советская культура рассматривала молодёжь как «нашу смену». Это слово – «смена» – выражало очень многое. Предполагалось, что молодёжь – это в буквальном смысле новые люди, не потребляющие новое, а сами являющиеся этим новым. Вместо того чтобы перебеситься и вернуться в лоно нормального взрослого миросозерцания, молодые должны, заматерев, но ни в коем случае не растеряв свои идеалы, заменить собой устаревших старших товарищей, совершенно не меняясь внутри. Тот же «комсомол» предполагал не временное потребление марксистских идей, а их закрепление навсегда – желательно в форме членства в КПСС и как минимум на уровне устойчивой «советской беспартийности».
Здесь мы сталкиваемся с интереснейшей особенностью советского общества, до сих пор, кажется, не осмысленной – а именно, идеей второго большинства, «резерва».
Сами по себе понятия «резерва», «запаса» [123] были не менее определяющими советское мышление, нежели, скажем, понятие «прорыва». Многократное дублирование применялось именно по отношению к важнейшим, несущим элементам советской конструкции. Поскольку же одним из несущих элементов её было «большинство», воплощаемое в теле Партии Большевиков, то естественно было озаботиться о создании дублирующего большинства. В этой роли мыслилась молодёжь, организованная в ВЛКСМ.
Однако именно эта стратегия дублирования оказалась роковой. В дальнейшем засидевшиеся на «вторых местах» люди – в том числе «комсомольцы» – сыграли важнейшую роль в уничтожении советского строя. Им надоела роль дублёров.
Интересно ещё отметить, что роль «молодёжи» в СССР в какой-то мере играли «национальности» – так называемые «младшие братья» русского народа. Само слово «младшие» указывало на их «молодёжный» статус. Более того, выражения типа «молодой народ» использовались вполне официально.
Это отчасти было правдой: многие народы получили минимально необходимые атрибуты «национальности» – письменность, историю, даже территорию – из рук советской власти.
Советская власть любила такие народы, как родных детей – и снисходительно прощала им всё или почти всё. В дальнейшем эти народы отплатили ей за заботу по полной, в соответствии с обычной логикой молодёжного бунта.
Ситуации, когда молодёжь «делает политику» – то есть является действующим лицом на политической сцене – обычно являются экстремальными. Появление юнцов в народном собрании, и уж тем более на улицах – верный признак тяжёлого кризиса.
Однако этот рецепт регулярно применяется. Как правило, руками молодёжи делаются те вещи, которые нельзя делать руками взрослых людей без тяжёлых последствий для них же самих.
Возьмём, например, такую ситуацию, как массовые репрессии. Иногда приходится проводить чистки. Однако общество, прошедшее чистку – где одна часть населения вырезает, расстреливает или хотя бы просто пишет доносы на другую его часть – не может в дальнейшем оставаться здоровым: люди чувствуют груз вины и ответственность за содеянное. Привлечение же к чистке посторонних сил – скажем, иноплеменников – чревато потерей контроля над ситуацией. Есть вещи, которые нужно делать только самим.
Не буду приводить все примеры того, как молодёжь натравливали на взрослых. Достаточно двух примеров – советской коллективизации и маоистской «культурной революции».
Как ни странно, но коллективизация – по большому счёту, главная трагедия и главное преступление советской власти – не воспринималась советским обществом настолько болезненно, как, например, 1937 год и всё с ним связанное. Ещё менее заметной осталась антирелигиозная (то есть антиправославная) кампания, предшествовавшая коллективизации. Я бы даже сказал, что эта тема в советском общественном сознании практически отсутствовала. Помню, как люди (к тому времени уже старики), лично ломавшие церкви и «гонявшие попов», – многие к этому моменту, кстати, сами стали проявлять интерес к православию, хотя бы на уровне соблюдения бытовой обрядности и расплывчатой «духовности» – вспоминали обо всём этом с добродушным юмором, и уж во всяком случае без особых угрызений совести. Поразительно, что те же самые дедушки с возмущением рассуждали о гонениях на верующих или закрытии храмов в позднесоветское время. Причина одна: тогда они «были молодые» и в силу этого не чувствовали особой ответственности за свои действия. То же касается и коллективизации, проводимой в значительной мере руками «комсы».
В дальнейшем же советская власть потеряла нюх и хватку. Например, ту же антидиссидентскую кампанию нужно было технически проводить именно как молодёжную, с дозволенным хулиганством и умеренными безобразиями. Вместо этого коллективные петиции, осуждающие диссидентов, заставляли подписывать