кальце слабый туманчик. А может, я сама заляпала стекло пальцами? Но туманчик меня приободрил, и я нашла в себе силы приложить ухо к груди Цедилова. Я услышала редкие, глухие удары. Живой! Я изо всех сил стала трясти его и дергать, даже пару пощечин отвесила, но Агафангел лежал такой же белый и безучастный. И пусть! Зато живой! Если вдруг он не проснется, как Гоголь (неужели летаргический сон? до чего интересно!), то сдам его в больницу — пусть изучают. А если ему и вправду две тысячи лет?.. и это для него вполне нормальный сон? лет на сорок? или наоборот, нужна какая-нибудь живая или мертвая вода? Ну, это пусть в больнице решают, мне на работу пора!
Я вбежала в школьный вестибюль со звонком и собралась вприпрыжку, якобы не замечая ничего вокруг, шмыгнуть мимо директорского кабинета, но не тут-то было.
— Юлия Вадимовна! — окликнула меня Валентина Ивановна сквозь приоткрытую дверь.
Я остановилась на пороге и залепетала что-то жалкое о детях, ждущих меня в классе. Валентина Ивановна была непреклонна:
— Зайдите и сядьте. Урок за вас проводит Борщакова. Нам надо с вами поговорить.
Я уселась на стул и приготовилась к нравственной пытке. Валентина Ивановна вращалась туда-сюда в своем винтовом кресле, и зловещий, мерный скрип исходил, казалось, не от кресельных пружин, а из глубин организма неумолимой железной директрисы. Несмотря на знакомство с дьяволом (даже если Бек и очень мелкий бес, но настоящий бес, с рожками!), Валентина Ивановна не утратила в моих глазах своего цепенящего и давящего могущества. Ее кудри клубились, как дым над Везувием. Ее брови — одна дугой, другая с изломом — топорщились вроде молний. Глаза у нее тоже были разные — один немного бледнее и мельче другого, но оба злющие и почти немигающие. Она уставилась на меня в упор и минут через шесть удавьего гипноза произнесла:
— Как вы себя чувствуете, Юлия Вадимовна?
— Спасибо. Хорошо, — пропищала я.
— Да? А с лицом у вас что? Со щекой?
— Это?.. Я оцарапалась… Веткой…
— И вы не обращались к врачу?
— Господи, зачем? Я обработала царапину перекисью водорода…
— Не в царапине дело. Вот если б вы были на больничном… Какое это было бы везение для вас!
— Но почему?
— Вы в курсе, что происходит у вас в классе?
Так вот оно что! Мои детки успели без меня отмочить какой-то номер! Я сделала озабоченную гримасу и бодро понесла:
— Да, я стараюсь следить за настроениями детей, стать для них настоящим другом. Гультяев, конечно, проблемный мальчик, но он на днях отравился беляшами, проходит курс лечения и никак не может…
Валентина Ивановна вздохнула шумно, со свистом и треском, как печь, и выгрузила наконец на стол свой бюст. Он занял в тот день даже больше места, чем обычно. Был он обтянут заленым крепом и украшен восемнадцатью мелкими пуговками. Я оцепенела.
— Вы знаете, что происходит у вас с Кристиной Вихорцевой?
Я только завороженно хлопала ресницами.
— Была здесь вчера ее мать, — сообщила Валентина Ивановна и вонзила в меня немигающий взор своего ярко-желтого глаза, менее выразительный глаз она прикрыла толстым серым веком. — Она водила дочь к врачу. У ребенка беременность, пять-шесть недель! Как вы допустили это?
Я продолжала терпеливо моргать.
— Мать Вихорцевой совершенно справедливо обвинила школу и в особенности классного руководителя в преступном равнодушии к судьбам детей. Ведь никто не смог толково и доходчиво дать им сведения о взаимоотношениях мужчины и женщины, рассказать о радостном и безопасном сексе, а также об инфекциях, передающихся половым путем! Дети растут в атмосфере казенного бездушия. И вот результат: ребенок беременеет третий раз в течение года, а классный руководитель самоуспокоен, благодушен!
— Что же мне было делать? — вздохнула я, потому что не могла больше вынести нелепых обвинений. — О радостях секса Кристина Вихорцева знает побольше нас с вами…
Валентина Ивановна выпучила еще и второй, невыразительный глаз. Брови ее вздыбились, нос побелел, и я поняла, что ляпнула что-то не то, возможно даже, попала ненароком в самое больное место. Что, если она в самом деле недобрала радостей секса? Ведь съест меня теперь с потрохами!
— Как вы можете говорить подобные вещи! — возмутилась Валентина Ивановна. — Впрочем, неудивительно. Вы должны своим примером воспитывать в учениках позитивное начало, однако практически весь педколлектив, а также группа учащихся стали свидетелями вашей сексуальной близости… с Евгением Федоровичем, у которого прекрасная, любящая жена! Непререкаемый авторитет!
Вот подлецы! Подглядывали вчера, как Чепырин обнимал меня ногой в физкабинете. Никакой ведь близости не было, Бог миловал, а уже донесли и расписали… Какие подлецы!
— Ваша разнузданность и безответственность привели к трагическому финалу, — понизила голос Валентина Ивановна. Я сразу напряглась. — Мне сегодня позвонили из милиции. В Первомайском парке на рассвете были обнаружены висящими на дереве комбинезон, куртка и лифчик. Рядом стояли дамские ботинки. Вещи, как выяснилось, принадлежат ученице нашей школы Кристине Вихорцевой.
— Две души! — в ужасе вскричала я.
— Поздно вы заговорили о душе, — изогнула бровь Валентина Ивановна. — Непоправимое случилось. Вихорцева стала жертвой маньяка. Нам всем предстоят тяжелые дни… И как нарочно сейчас разгар месячника сексуального просвещения детей и подростков под патронажем супруги губернатора! На нас такое пятно… Что же мне с вами сделать?
Валентина Ивановна окинула меня кровожадным взглядом:
— Знаете что, ступайте-ка на больничный! Другого выхода нет… Вы запустили сексуальное просвещение, потому что серьезно больны — это убедительная легенда… Я позвоню сейчас главврачу нашей поликлиники. Ираида Сергеевна чуткий, понимающий человек. Она оформит вам больничный с прошлого четверга… Может, в стационар лучше вас законопатить? Вон у вас царапина какая… Да успокойтесь, не тряситесь так! Если не выйдет, направим вас к психиатру. Главное, первое время действовать энергично, потом все уляжется… Не надо плакать. Или нет, плачьте, плачьте — и бегом в поликлинику. Очень у вас нездоровый вид. Крепитесь!
Я не пошла в поликлинику, а побрела домой. В голове у меня все гудело и путалось. Гибель развратной Кристиночки меня потрясла — я всегда полагала, что подобным девицам ничего не грозит. В конце концов находятся обязательно идиоты, которые на них женятся. Но теперь… Кристинино припухлое лицо с глупой и бессовестной улыбкой во весь рот так и прыгало у меня перед глазами, и все выл в ушах вчерашний огонь. Я знала, это он поглотил и бессовестную улыбку, и маленькое всезнающее женское тело. В этом теле ведь было еще и несчастное, изначально назначенное к гибели существо. Оно жило в предательской Кристиночкиной утробе, а потом сгорело в страшной печи у Бека. Слышала я тонкий голосок… Все вокруг показалось мне гнусно, грязно и бессмысленно. Сама я мельче, бессильнее даже вчерашней мухи, бившейся в стекло — так, просто мошка, незаметная, мягкая, никому не нужная, одна из миллиардов живущих, будущих уже мертвых. Нас стая, глупая, докучная, вечная стая… А дома на кровати у меня еще и Агафангел Цедилов в летаргическом сне!
Агафангелу повезло больше, чем Гоголю. К моему приходу он не только каким-то образом без всякой мертвой воды проснулся, но и завтракал на кухне. Если нахальный Бек без спросу накинулся на котлеты, то деликатный Агафангел взял хлеб с маслом и огурец. Все это я оставила ему на столе. Правда, он съел уже целый батон и откусывал от второго.
— Вот, подкрепляюсь, — скромно объяснил он, быстро глотая большой ком батона, и тут же отгрыз еще. — Я страшно устал и ослаб, поэтому съел многовато. Извините!
Я только отмахнулась:
— Ничего! А вы знаете, что на березе новая одежка?
Цедилов печально кивнул кудрявой головой.
— Все это Бек вытворяет? — напрямик спросила я. — Когда вчера вы сказали, что две души гибнут — вы эту жертву имели в виду? Беременная девочка? Вы знали? Это они сгорели — она и ее будущий ребенок. Она моя ученица. Я могла что-то сделать?.. Ну, почему вы молчите?
Да, Агафангел молчал и кусал хлеб. Его голубые глаза были невинно бессмысленные, а зубы маленькие и ровные, будто молочные. Неужели ему две тысячи лет? Наконец он прожевал и сказал:
— Вы обо всем догадались. Только лучше бы вам ничего не знать. И помочь вы ничем бы не могли. Даже я ничего не смог. Эта девочка так любопытна была и порочна, что Беку хватило двадцати двух минут, чтобы обморочить ее и обратить в прах.
— Но зачем?
— Не знаю точно. Он варит какое-то зелье. Так он покупает свои чудеса. Он все живет и живет. Он вселяется в приглянувшиеся ему тела, а за все это плата одна: он должен туда, в этот огонь, отправить женщину, молодую и красивую. Я об этом догадался, наблюдая за ним. Я ведь давно его знаю и пытаюсь мешать, только не слишком хорошо у меня получается. Может быть, удастся хотя бы вас от этой ямы спасти. Я чувствую сейчас, что держу в своей руке вашу жизнь и душу, как вашу руку — и если отпущу, то все погибло. Не гоните меня!
Он действительно сжимал мои пальцы своей бледной прохладной рукой. Лицо у него было безмятежное и отсутствующее. Я уже не боялась сидеть рядом с привидением, только надоело мне быть дурочкой, которой вертят все, кому не лень.
— Агафангел — это ваше настоящее имя? — спросила я строго.
— Да. У меня все почти настоящее. Фамилия только случайная. Я нашел на улице какой-то листочек, вроде бы анализ крови — я не уверен — и там была фамилия Цедилов. Я подумал, что эта мне подойдет. Фамилии я меняю, языки учу, а так я всегда тот же…
— И… сколько вам лет?
— Много. К чему об этом говорить? Вы еще начнете снова меня бояться и чем-нибудь огреете. Но что я могу с собой поделать? Мне много лет.
Я решительно встала.
— Все, Агафангел, хватит темнить! Я верю теперь, что вы мне не желаете зла, а потому не буду больше ни драться, ни обсыпаться песком. Даже пожить можете у меня несколько дней. Только спать вам придется в гостиной, на диване.