— Ах, дивный суп! Ел бы и ел! — восторгался он с набитым ртом и алчно косился на кастрюлю. — Десять тарелок бы съел!
Но я была тверда:
— Я жду сына и на гостей не рассчитывала, так что, извините, десять тарелок не дам!
— Конечно, конечно! Это я погорячился… Ты образцовая мать (кстати, когда ты наконец начнешь «ты» говорить? мне было бы приятно!). Ты редкая мать! Только твой замечательный мальчик к тебе не придет.
Я похолодела.
— Не пугайся! Ну, что я несу! Я просто хотел сказать, что твой мальчик опять торчит в игротеке «Скорпион». А это отвратительное помещение без всякой вентиляции. Гнусная баба — владелица, забивание мозгов ядовитым компьютерным мусором… Увы, химия заброшена! Как и все остальное! И ведь бабушке, поросенок, говорит, что деньги ему нужны на тыквенный сок для вывода шлаков из организма. Сопина-Козицкая в своей системе особенно на тыквенный сок напирает. И вот вместо сока — мерзостный «Скорпион». Эх, Юлия, будь я на твоем месте — хотя что я говорю? как бы я мог оказаться на твоем месте? и даже поблизости? — я бы вместо того, чтобы окучивать чужого подкаблучника, занялся бы сыном. Пороть его пора!
— Какого подкаблучника? — не поняла я.
— Да этого физика убогого! Юлия, вы не пара. Ты прекрасна, дерзка, страстна, а он просто ревнивая мокрица. Но ничего! Он оставит тебя в покое. Я уже внушил ему стойкое отвращение к тебе.
— Зачем!? — вскрикнула я. Мне совсем это не понравилось. Все-таки был вариант…
Бек надул губы:
— Как зачем? Могут же быть у меня маленькие слабости? Ты отвергла меня, ты контузила меня шлепанцем, и я все стерпел. Но это не значит, что я уступил тебя какому-то жидконогому психопату! А он психопат, Юлия. Он своим обожанием довел свою несчастную жену до полного морального падения.
— Она такая и раньше была.
— Не была. В ней просто бурлила юная чувственность, не более. Но теперь это ненасытная стареющая Мессалина. Я видел ее недавно в Надыме: вечная мерзлота под ней плавится! И знай, она скоро вернется к законному супругу. Ее теперешний сожитель уже по приятелям от нее прячется. Пора ей к мужу! Не забывай, Юлия, что физик Чепырин уже питает к тебе отвращение. К тому же… Юлия, это твоя вина: я был тобой травмирован и малость переборщил… Так что кроме отвращения у физика сейчас и небольшие колики. Он в больнице с глупейшим подозрением на сибирскую язву…
— О боже!
— Успокойся! Язвы-то нет. Одно отвращение. Состояние уже нормализовалось. Недели три упорного лечения в больнице — и физик будет, как огурчик. А там и жена подъедет. Отвращение же к тебе останется до конца дней, — объявил Бек и скромно потупился.
— Зачем вы все это сделали? Разве я вас просила? Я замуж хочу, и Чепырин совсем неплох, — застонала я. Гарри Иванович покачал головой:
— Плох, очень плох, почти как Дима Сеголетов. Дима совсем не то…
— Так вы Диму?.. — вскрикнула я, вдруг вспомнив Наташкин рассказ про какие-то волдыри, попортившие Димину античную красоту.
— Я, — вздохнул Бек. — А что было делать? Конечно, ты умна, как змей, и сама разобралась, что он не герой, а кукла Барби. Но береженого бог бережет! Этот профиль, эти аккуратные уши, осиная талия — вдруг ты бы купилась на такой набор? Ты романтична, не без воображения, с глупцой… Нет, другого выхода не было! К черту Диму! Пойми, хронические ячмени — не самый худший вариант. Еще я пустил ему немного аллергической крапивницы на поясницу, грибок меж пальцев ног, пару-тройку гельминтов — будет чем парню заняться в ближайшее время. Не до женитьб!
— А «Мазду» тоже вы напустили? — укоризненно спросила я.
— Какую «Мазду»?
— Которая сбила толстоза… одну секретаршу… одной фирмы…
— А, толстозадую! Нет. Не моя работа. Редчайшее стечение обстоятельств. Хотя почему редчайшее? Машины пропасть народу давят каждый день. Да, я сам люблю хорошие автомобили, люблю скорость и риск, но давить секретарш, как эта «Мазда»… А часто и скорость ни к чему. Едешь, бывало, в карете, из-за шторки подглядываешь, какие цыпочки нынче по улице семенят. Нельзя, увы, в нашем деле без красивых баб, я тебе это уже говорил. Вот и едешь, высматриваешь, какая покрасивей да попокладистей. А в те времена — Гешка, поди, рассказывал, как он отравлял мне жизнь в Лионе в 1775 году? — разглядеть многое бывало трудновато. Это сейчас красавицы догадались все лишнее с себя убрать. Теперь вся с ног до головы как на ладони. У иной, глядишь, печенка увеличена, другую в детстве болонка за ляжку тяпнула, шрамик остался и через колготки сквозит — никаких секретов от понимающего человека. А тогда! Наворотят на себя тюлю, муслину, а под этим всем, может быть, ноги колесом или вздутие живота. Конечно, были у меня и тогда свои уловки и приемы. Вздуешь, бывало, смерч небольшой или помоями плюнешь на мостовую — вот дурехи юбки тут же и задерут. Однако вздутие живота все равно не видно. А тут еще где-нибудь поодаль маркиз пристроится, тоже в карете, тоже добычу выглядывает, мешает, подлец…
— Какой маркиз?
— Де Сад, какой же еще!
— Вы знали маркиза де Сада? — опешила я.
— Знавал. Правда, шапочно. Если ты интересуешься им, Юлия, то скажу честно — большой был пошляк. Все эротоманы пошляки, а этот был прямо образцовый. Вкусы извращенные, самомнения море, пошлейшие кудряшки над ушами и лиловый атласный костюмчик, как у паяца. Облит духами «Ландыш серебристый» — тогда они иначе как-то назывались, но воняли точно так же. Добавь еще пудру на роже и блох в косе. И ведь девицы от всего этого млели. Дикие времена! Помню, как-то наметили мы с ним одну и ту же милашку: цокает она каблучками по тротуару, в руке корзинка с гусиными яйцами. Эдакая мещаночка возвращается с рынка. Маркиз сразу слюни пустил, приоткрыл дверцу кареты, подмигивает в щелку. Даже ногу наружу в белом чулке выставил (нога эта почему-то считалась для дам неотразимой). Детка с корзинкой на ногу покосилась. Детке шестнадцать лет на вид. Но я-то знаю, что ей двадцать пятый год, второй раз замужем, пятеро любовников. Мой кадр! Я без всяких церемоний кричу из кареты: «Эй, Лизон! Иди-ка сюда, тебе тут гостинец от Попо!» (это один из пяти ее молодцов). Лизон, естественно, лезет ко мне корзинкой вперед и хохочет от радости или от удивления (я не знаю, отчего женщины чуть что хохочут, чаще не к месту). Мой кадр! Маркиз со своей ногой обмяк, стал лиловый, как его костюмчик. Особенно хохот Лизон его завел. Вместо того, чтоб утереться и ехать дальше, он выпрыгивает вдруг на тротуар — и к нам. Дергает он изо всех сил Лизон за бант на фартуке, выволакивает ее из моей кареты, потом становится передо мной в позу, оставив знаменитую ногу, и говорит:
— Вы, милостивый государь, покусились на честь незапятнанно добродетельной девицы, и посему извольте к барьеру. А вы, дитя, будьте спокойны. С этой минуты вы под моей защитой!
С этими словами он начинает впихивать Лизон в свою колымагу, недвусмысленно хватая бедняжку за задницу.
— Не девица я! — пищит и сопротивляется Лизон.
— Тем более, дитя, тем более!
Я тоже вылезаю из кареты:
— Оставьте даму в покое. Я шевалье де Сом, и я к вашим услугам!
Тогда был я этим чертовым шевалье и страшно мучился подагрой. Адрес свой говорю и вижу, что маркизу не слишком-то драться со мной хочется. Зря он погорячился. А ситуация патовая: оба мы держим Лизон за жабры, и она не знает, куда деваться. Народ уже сбегается. Скандал! Я бы, конечно, маркизу Лизон уступил. Черта ли в ней? Других, что ли, мало? Но я горд. Я горд, Юлия, я ведь был шевалье, вместе с подагрой и спесь в меня засела, бурлит. Тут на беду, представь себе, Гешка! Юлия, я не понимаю, как ты Гешку терпишь? Зануда из зануд, прилипчив, как банный лист. Надоел за все годы, как горькая редька. Выследил и тут меня. Бежит по переулку, вываля язык, спасать добродетель. Физиономия у него была точь-в-точь та же, что и сейчас, и одежка такая же дрянная. В какой-то аптеке он тогда служил.
— Господа! — еще за квартал вопит Гешка не своим голосом. — Этот вот, в бархате, с виду шевалье (я тогда зеленый бархат носил), хочет похитить невинную девицу для погубления ее магнетическими, электрическими и чернокнижными опытами! Не дайте свершиться злодеянию!
— Да не девица я! — снова разобиделась Лизон. — Что же творится? По улице не пройти. Уже третий пристает!
— Не бойтесь ничего, дитя! — воспрял маркиз. — Садитесь в мою карету. Я отвезу вас к вашему почтенному отцу и даже дам ему три луидора.
— Не верьте и этому в лиловом! — разрывается Гешка. — Это извращенец и садист!
— Прямо так и сказал? — усмехнулась я. Бек нисколько не смутился:
— Не подначивай, Юлия! Ну, может, не «садист». Слова такого тогда не было. Но что-то он кричал в этом роде. Не забывай, по-французски!
— Шевалье, — вдруг бросился ко мне де Сад, дыша серебристым ландышем, — негоже нам терпеть оскорбления какого-то худородного поганца. Давайте-ка наймем этих добрых горожан, чтобы они отколотили его палками. Палок у меня в карете полно, я их держу для возбуждения любовного пыла у дам.
Вот садюга! Но мысль подал здравую. Пока я по карманам шарил, деньги искал, Гешка сунул Лизон корзину с яйцами и в спину толкает:
— Уходите побыстрее! Эти два негодяя способны на все!
Лизон и сама рада убраться, да только тут сквозь толпу протиснулся какой-то здоровенный детина с волосатой грудью.
— Лизон! — заорал детина. — Что с тобой? Что им от тебя надо?
— Известно что! О, Дуду! — пищит Лизон. — Наконец-то! Мой дорогой кузен!
Я знаю отлично, что он не только кузен, но и один из пяти любовников крошки. Нрава он дикого, рожа зверская. Гильотинируют его только в 1794 году, это нескоро, так что лучше держаться от него подальше. Хочу бежать, но Дуду уже схватил меня за фалды.
— Что они сделали с тобой, Лизон? — вопит он у меня над ухом.
— Эти трое только что изнасиловали вашу сестру, — шепчет ему какая-то мерзкая старая карга.
— О — о — о — заклокотал Дуду. — Проклятые аристократы! Лизон, ты жива?