— А зачем нас сравнивать? Та обеспечивает необходимую бытовую стабильность в образе чистых рубашек и носков, обедов из трех блюд, поддакиваний с заглядыванием в рот. Она знает от рождения, что этот мир создан для мужчин, а посему все мудрые женщины безоговорочно признают их главенство. Цитирую твоего любимого Фицджеральда.
— Да ты пойми: не о том главенстве идет речь.
— Представь себе, и о том тоже. Я же, как он выразился, все время на него давлю. Одним своим присутствием.
— Ну и дурак, — вырывается у Кати.
— Вовсе нет. Я на самом деле не умею подчиняться и поддакивать.
Лариса уже лежит в кровати, отгородившись ширмой, за которой горит свеча.
— А на нашей теплой, светлой, счастливой планете все до одного верят в то, что любовь — полное, безоглядное растворение друг в друге, — задумчиво говорит она.
— Может, переменим пластинку? У меня такое впечатление, что вы обе нанялись в адвокаты к Анатолию Васильевичу. Если не ошибаюсь, вы делаете это на свой страх и риск.
— И на сугубо добровольных началах, Настек.
— Пока истец отсутствует в силу чрезвычайно уважительных причин, я берусь представлять его интересы и…
Лариса засыпает, не докончив фразы.
— Ладно, отложим все проблемы до завтра. Или же лучше до Москвы. Хорошо, что мы здесь одни, правда, Катюш? Не надо никого любить или не любить. Можно просто жить.
Она заходит за ширму, поправляет Ларисину подушку, наклоняется над ней и задувает свечу на табуретке рядом с кроватью.
Катя щелкает выключателем, и комната погружается во мрак.
В окно виден ковш Большой Медведицы.
Катя идет в свою каморку под лестницей, в темноте снимает платье, тугой неудобный лифчик. Потом залезает под простыню и лишь тогда снимает трусы.
Она лежит с открытыми глазами.
За окном тихо шелестят деревья и турчат цикады.
Солнечный день.
Катя сидит за столом, на котором стоит портативная пишущая машинка, лежит бумага.
Анастасия стоит возле окна, задумчиво глядя вдаль. Голос ее звучит тихо и без выражения. Словно она разговаривает сама с собой.
— Маму не выпускали за границу из-за того, что ее отец — враг народа. Ее и здесь держали в тени, давали самых дрянных концертмейстеров, ее удел был — задворки вместо концертных залов. К сорока она потеряла голос — дивной красоты контральто. Дедушку реабилитировали совсем недавно. Общим списком.
Падает ширма. Лариса в пуантах и трико. У нее пылают щеки.
— И ты можешь любить страну, которая так обошлась с твоим дедушкой? Я ненавижу! Я буду мстить! Я обязательно узнаю, кто убил моего прадедушку!
Катя деловито листает книжки, вставляет в машинку лист бумаги.
— Это лучше всего перевести так, — бормочет себе под нос она, — «Чутье к нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой степени». — Быстро печатает на машинке. Потом устремляет взгляд в пространство и декламирует по памяти: — «Классовая борьба продолжается, и наша задача подчинить все интересы этой борьбе. И мы свою нравственность коммунистическую этой задаче подчиняем».
Лариса тем временем подходит к палке на стене, становится на кончики пуантов, складывает руки корзиночкой возле живота.
— Мама, а почему одни люди сажали в тюрьму других? — спрашивает она и наклоняется, касаясь руками пола.
— Во имя светлого будущего, которое наступило, — отвечает за Анастасию Катя.
Лариса тяжело падает с носков на пятки.
— Но ведь это абсурд, мама. Одни умирают ради того, чтоб жили другие. Кто это придумал, мама?
— Отец женился на моей матери, хотя на ней и стояло клеймо дочери врага народа, — продолжает свой монолог Анастасия. — Она оставила фамилию своего отца.
— А почему ты не взяла бабушкину фамилию?
— Отец уехал на Дальний Восток корреспондентом одной центральной газеты и взял с собой маму, — Анастасия будто не слышит вопроса Ларисы. — Тем временем в Москве арестовали его близкого друга, пытались заставить его оклеветать отца. Он вернулся из тюрьмы уже в хрущевские времена. Полным инвалидом. Ты, Лорка, наверное, помнишь Юрия Семеновича, дядю Юру?
— Я думала…
— Ты думала, все друг друга предавали, да? — неожиданно агрессивно говорит Анастасия. — Это не так, что бы ни пытались нам нынче вдолбить.
— Но почему так много предателей оказалось именно в нашей стране? — серьезно спрашивает Лариса.
— Потому что наша страна, общество перенесло тяжелую болезнь — революцию, — подает голос Катя, не поднимая головы от пишущей машинки. — Только я тут ни при чем — это цитата из Спенсера, любимого философа Джека Лондона.
— Мама, а ты тоже так считаешь? Или ты так любишь Россию, что готова ей все на свете простить?
— Любя, должно и нужно все прощать. Иначе это уже не любовь, а так — прихоть, каприз, мимолетное увлечение. Если твой разум уподобляется неким весам…
— Ага, так, значит, ты все-таки его любишь, — ехидно замечает Катя.
— Дедушка с бабушкой и по сей день всего боятся, задумчиво говорит Лариса. — Может, они ждут, что все повторится? Бабушка говорит, что в один прекрасный день мы проснемся и услышим по радио: «По многочисленным просьбам трудящихся порядок в Москве поддерживает ограниченный контингент наших войск, имеющий в своем распоряжении танки, ракеты «земля-воздух», химическое оружие и полное собрание сочинений классиков марксизма-ленинизма».
— Да, мы не привыкли к свободе, вернее, отвыкли от нее. Хотя это слово и навязло у нас в зубах, став синонимом чего-то пресного, безвкусного, — рассуждает Анастасия. — Но это пройдет. Если не наше, то следующее поколение снова откроет для себя истинную свободу, упьется ею. Они будут счастливей нас.
— Наша Настенька записалась в кремлевские прорицательницы, — усмехается Лариса.
Катя отодвигает от себя машинку, ставит на стол локти.
— Один мой знакомый видит избавление от всех наших бед в СПИДе. Он говорит, что в один прекрасный момент нас всех без исключения протестируют на вирус иммунодефицита, в зависимости от степени нашей идейной убежденности найдут либо не найдут его. Так называемых больных поместят за колючую проволоку под девизом: «Чтоб другим не повадно было». А так называемые здоровые будут от души благодарить родную партию и правительство за то, что они в очередной раз спасли нам жизнь.
Лариса подбегает и целует Катю в макушку.
— Ты моя прелесть! Но прежде, чем это случится, нужно успеть слинять.
На крыльце в нерешительности топчется мужчина с букетом роз, большим арбузом и бутылкой шампанского. Наконец он стучится в дверь и, не дождавшись разрешения войти, толкает ее и входит.
Катя выскакивает из-за стола и хлопает в ладоши. Лариса окидывает мужчину равнодушным взглядом и возвращается к своей палке. Анастасия вообще никак не реагирует на его появление.
— Не помешал? От дел не оторвал? — смущенно спрашивает мужчина.
Ему отвечает Катя.
— Какие дела, Николай Николаевич? Интеллигенция давным-давно разочаровалась во всех своих делах.
Она быстро убирает со стола машинку и все остальное, достает из буфета бокалы, тарелки, вилки с ножами. Анастасия все так же неподвижно стоит на фоне раскрытого окна. Ветер раздувает ее прозрачный многослойный сарафан. Она ирреальна. Как ирреален пасторальный пейзаж за окном, озвученный рок-н-роллом, ворвавшимся в комнату из включенного Ларисой приемника.
— С продуктами затруднений не испытываете? Поможем, с удовольствием поможем. — Николай Николаевич делает несколько шагов в сторону Анастасии: — Помните, прошлым летом мы с вашим мужем на рыбалку ездили? Золотое было времечко — третий год перестройки. Еще рыба в ту пору ловилась. А тут взяла и враз куда-то исчезла. Но я все равно знаю одно местечко. Если Анатолий Васильевич выберется, мы с ним непременно туда наведаемся. У него что, дела?
— Да, много дел, — Анастасия по-прежнему смотрит в окно.
— Жаль от души. А если ему телеграмму срочную отбить?
— Настек, а если и вправду взять и послать Анатолию Васильевичу телеграмму? С оплаченным ответом, — оживляется Катя.
— Ее не пропустит домашняя цензура.
— Я еще тогда все понял… Все понял… Николай Николаевич смущенно кашляет в кулак.
— И что же вы поняли, любезный Николай Николаевич? — не без ехидцы спрашивает Катя.
— Только я сперва шампанского выпью, а уж потом скажу.
Он открывает бутылку, разливает по бокалам вино. Один из бокалов галантно подносит Анастасии. Лариса выключает приемник, берет со стола бокал и пьет, не спуская глаз с Николая Николаевича. Потом ставит пустой бокал на стол и озорно подмигивает Кате.
— Я понял, что так, как у вас, у супругов быть не может.
— А как у них может быть? — с любопытством спрашивает Анастасия.
— Сами знаете — как. Как обычно: чувство долга, общие дети, одна крыша над головой, совместное хозяйство и…
— И что еще?
— И больше ничего.
— А вы могли бы представить меня в роли жены Анатолия Васильевича?
— Если честно, я ничьей женой не могу вас представить, Анастасия Евгеньевна. Но вовсе не потому, что вы принадлежите к категории женщин, с которыми хорошо лишь в подпитии и, простите за выражение, в постели.
— А разве это плохо — в постели?
Катя изображает изумление.
— Плохо. Очень плохо. Вы, надеюсь, правильно меня поняли, Анастасия Евгеньевна.
— Кажется, да. Хотя Катя права — не так уж это и плохо.
— Да ведь я не о том. Я хотел сказать, что не могу представить вас у плиты, в ворчливом настроении. Чтоб вы придирались по мелочам к мужу, ревновали его.
— Ну и зря, Николай Николаевич.
Николай Николаевич беспомощно разводит руками, лезет в карман за платком, которым вытирает вспотевший лоб.
— А я тебе что говорила? — тараторит Катя. — Ты рождена быть принцессой. Ты украшаешь нашу жизнь, возвышаешь ее, превращаешь в куртуазный роман прошлого столетия.
— А свою — в вульгарный водевиль. Николай Николаевич, продолжайте ради Бога. Мне очень интересно.
— Да я, в общем, все сказал. Она за меня сказала.