Мы не раз слышали это, и я тихонько дергаю Васю за рукав, а он, умница, говорит:
— Дядя Дима, а дядя Дима! Не забыть бы верши проверить, а то вынет рыбу кто-нибудь.
Тут бабка и попалась.
— А что ты думаешь? — говорит. — И вынут. За милую душу.
Мы с Васей сейчас же за дверь, в сенцы. А когда минуту спустя с удочками проходим мимо дверей, слышу, как бабка Алена спрашивает:
— Даром потратилась на водку. Куда ее теперь? Твой квартирант-то как, пьет?
— Ох, и лютый же он в этой части! — восторженно кричит Ларион. — Как нам с тобой кружка квасу, так ему эта самая литра…
От неожиданности я останавливаюсь. Ах, старый черт!.. Но Вася тянет за полу гимнастерки и умоляет:
— Дядечка Димочка! Идемте быстрее. А то дедушка вспомнит, что я не помыл миску.
Мы идем через луг к реке, обозначенной вершинками седых ив.
Соседский кот Фомка
С нами стал ходить полосатый соседский кот Фомка. Он садится на берегу, под вязом, и, нетерпеливо шевеля хвостом, смотрит, как мы удим рыбу. Вася уверяет, что кот следит за поплавками. Я думаю, что Фомка втайне мечтает поймать одну из синих стрекоз, летающих над самой водой; когда стрекоза касается воды, по реке разбегаются небольшие круги, а Фомка вздрагивает. Время от времени он щурится и зевает, показывая розовый язычок, но мы знаем, что это притворство, — на самом деле Фомка ужасно волнуется.
Коту мы отдаем крошечных уклеек и плотичек, съедающих нашу наживку. Фомка пожирает их, хрустя костями и жадно урча. Рыбок побольше мы прячем в консервную коробку, налитую водой, и пригибаем жестяную крышку. Крупные рыбы плавают у берега, надетые на бечевку.
Если мы не смотрим, кот подходит к жестянке и заглядывает желтым глазом в прорезь; глаза у него светятся. Потом он пробует просунуть лапу — лапа не пролезает. Тогда Фомка начинает тереться головой о коробку, пригибая уши и нежно мурлыча, словно уговаривая рыбок не ломаться.
Сегодня Вася увидел, как Фомка трется о жестянку, и с отвращением плюнул в траву.
— Чистый фашист, — говорит он.
Глядя на поплавок, Вася рассказывает, как гитлеровцы, замучив партизана, ставили мертвого на развилке дорог, подоткнув палками, вот какими подпирают ветки с яблоками, и покойник стоит; на грудь вешали фанерку с надписью: «Я биль партизан».
В деревне гитлеровцы клеили на воротах объявления — заманивали разными обещаниями, чтобы партизаны вышли из леса и положили ружья.
— Только у нас никто тем обещаниям не поверил, как есть никто, — говорит Вася и вдруг кричит: — Клюет! Клюет!
Мой поплавок, словно испуганный криком, подскакивает. Я подсекаю и веду, а потом дергаю. Над водой взвивается и падает на берег, трепеща, красноперый окунь. Фомка и Вася кидаются к нему.
Кот подбегает первым, но я поднимаю удочку. Теперь рыба бьется в воздухе, а под ней, встав на дыбки, ходит Фомка и всплескивает лапами.
— Как в балагане! — смеется Вася, когда мы сажаем окуня на бечевку и пускаем плавать у берега.
Наступает молчание. Поплавки неподвижно стоят в воде, и на Васин поплавок садится синяя стрекоза.
Краем глаза я вижу Фомку — он сидит у того места, где плавает окунь; кот выглядит очень обиженным.
— Мы с Ванькой хотели убить немца, — неожиданно говорит Вася, — да дедушка не дал. Говорит: «Раз вы приставлены к делу, то и делайте, а в пекло вперед старших не лазайте».
— А какое было у тебя дело? — спрашиваю, заинтересованный.
— Так… Писали мы с Ванькой.
— Что писали?
— Разное. Ну, сводки с нашего фронта. Приказы Главнокомандующего. И так просто, от себя: что не покоряйтесь фашистам, скоро придет Красная Армия… Как нам дадут, так и пишем.
— Кто даст?
— Партизаны, кто же еще? У них радио. Они послушают и напишут в записке дедушке. А мы с Ванькой перепишем побольше и раскидаем письма, какое где, — пусть люди читают.
— Молодцы!
— Ничего не молодцы. Даже одного фашиста не убили. А писать — это всякий может. У нас неграмотных только бабка Алена. Очков у нее нету, вот и забыла читать и писать.
К вечеру нам удается поймать щуку. Мы долго возимся, — Васе приходится раздеться и лезть в воду, — но все же щука на берегу.
Уже смеркается, когда мы возвращаемся домой. Последним идет Фомка и завистливыми глазами смотрит на пятнистую темную щуку — ее хвост чертит по земле.
Дед Ларион встречает нас радостно.
— Охотники! — весело кричит он. — Дикого кота привели!
— Ну что ж, — говорим мы, стараясь скрыть обиду, — значит, добычу делим так: кота — дедушке, а рыбу — нам.
Вася со щукой, нарочно кряхтя, выходит вперед и просит:
— Дедушка, дай ножика.
При виде щуки дед охает, приседает на корточки и тычет пальцем в пятнистый бок рыбы.
— Какая зверь!
И тут же признается:
— Ничего не скажу — мастера!
Пока Вася чистит щуку, а Фомка, урча, жрет требуху, дед рассказывает:
— Ходил я нонче в Хорошево, в аптеку. Моисей Осипыч обрадовался. Совсем люди не болеют — некогда, — а ему нельзя запереть аптеку. Сидит и думает. Смехота! «Слушай, говорит, Ларион, отчего говорят: «Дождь идет?» У дождя ног нету. Дождь падает». А я ему: «Позволь, говорю, Моисей Осипыч, это, может, в городе дождь падает, а в наших местах дождь идет. Вот, к примеру, третьего дня стою я в лесу. Тихо, хоть бы свистнула птица. Вдруг слышу: зашелестело справа в кустах, теперь слева, а вот и спереди. Аж я вздрогнул. Тут мне и на лицо пала капля, я и понял — дождь. Да… А еще, говорю, тучи ходят по небу, волна ходит в реке. Даже стишок такой есть:
Облак по небу идет,
Бочка по морю плывет…»
— Сочинение Пушкина! — говорит Вася.
Он разжег огонь между двух кирпичей и на большой сковороде жарит рыбу. Костер дымит, мы с Васей отворачиваемся и слушаем.
— А корешок он дал? — спрашиваю, поддразнивая.
— Не дал! — кричит дед. — Я уж говорю: «Имей ты совесть, Моисей Осипыч! Мне б годов десять скинуть — был бы работник. Пропадает человек для колхоза». Смеется! «Не в моей, говорит, силе скидывать годы, а вот от ревматизму, говорит, я тебя, кажется, вылечу. Мне, говорит, прислали…» Брысь! А брысь ты, проклятая!
Страшный вопль раздается за нашими спинами. В ужасе мы оглядываемся. Это Фомка наконец добрался до рыбы. Но сковорода раскалилась, кот жестоко обжегся и теперь, фыркая, мчится прочь.
Собаки в деревне отвечают лаем.
Вася трогает щепочкой рыбу.
— Готова!
— Эх! — говорит дед и в смущении чешет бороду. — Знаменитая закуска! Как там, не осталось Алениного винца?
— Разве останется! — отвечаю я. — Что вам с бабкой Аленой кружка квасу, то мне эта самая пол-литра.
Старик смеется.
— Кому что! — говорит он. — Вот ему яблоко и конфет; тебе, может, с барышней поразговаривать; а мне, старику, нет слаще пшеничной. Помогает от ревматизму.
— Ну, если от ревматизма… — отвечаю я.
Приходится идти в сенцы, где стоит пол-литра бабки Алены.
Анюта
Солнце поднялось высоко, когда мы пришли на реку и сели под вязом.
Вяз растет пятью стволами. Круглые темные листья сидят вплотную, тесно; от ветра они шевелятся неохотно и мало, когда шумит и лепечет ивняк на другом берегу. Под вязом солнце пробивается редкими пятнами.
Этим летом много стрекоз, бабочек, мух, кузнечиков. Листья словно пробиты дробью, кое-где висят только сеточки жилок. Светлозеленые,. как леденцы, гусеницы качаются под деревьями на невидимых паутинах. Когда их трогаешь, они свертываются пилюлей. Ветер почему-то сбивает много зеленых листьев. Они шуршат под ногами.
По реке от встречного ветра идут мелкие волны; на них подпрыгивают плывущие листья.
Высоко кружатся два ястреба. Один крикнул, словно рванули самую тонкую струну гитары. Ноющий звук медленно замирает в небе.
— Дядя Дима, вы не очень рассердитесь? — робко говорит Вася.
— А что такое?
Я достаю коробку с червями.
— Дедушка рассказывает… ну, вообще говорит людям, что вы… что вы взяли в плен… ну, как его… Павлюса, что ли…
— Как? Паулюса?
Я роняю жестянку; гремя и рассыпая червей, она катится в воду. Вася бросается собирать.
— К черту! — кричу я. — Ловить не будем. Вот я покажу ему Паулюса!
Я кидаюсь напрямик к дому сквозь высокую, пеструю от цветов траву. Жужжат пчелы и оводы. Позади, гремя жестянками, бежит расстроенный Вася.
— Дядя Дима, а дядя Дима! Дедушка это не со зла. Я ему говорил, что не надо врать, что вы обидитесь. А он говорит: «Чего же тут обижаться! Ведь я не говорю, что он служил в полицаях». Дядя Дима, дедушка хочет, чтобы все думали, какой вы герой. И чтобы вас уважали, потому что вы хороший… Дедушка только говорит, что вы очень тихий…
— Вот увидит, какой я тихий!
Черт возьми, так вот отчего к старику стали заходить парни и девушки! Я слышал, как они говорили: «Подумать только! А будто бы совсем простой…»
Хуже всего, что вчера я познакомился с девушками. Их зовут Анюта и… забыл…
Я подлетаю к дому, багровый от жары и гнева. Мне хочется сейчас же увидеть деда Лариона. Уж я бы ему задал! Но старика нет. На крыльце стоит Анюта.
— Здравствуйте! — говорит она.
Я останавливаюсь перед крыльцом, задыхаясь. Позади стоит расстроенный Вася с жестянками.
— Это все ложь! — кричу я. — Не был даже на Сталинградском фронте… Никогда не говорил, что взял в плен Паулюса… Чушь! Вы не думайте, Анюта…
Анюта пожимает плечами.
— И, полно вам! — говорит она грудным, певучим голосом. — Пустяки какие!
— Вы думаете, что я нахвастал…
— Ничего я не думаю. Дайте лучше удочки!
Она берет удочки и передает Васе, сказав:
— Поставь в сенях.
Потом Анюта обращается ко мне:
— Когда не спешите, посидим немного. Хотите?
Она садится на верхней ступеньке, я сажусь пониже, чувствуя, как по лицу катятся щекотные капельки пота.
— А где старик?
— Ушел в колхоз. Скучает он без дела. Хочет проситься на пчельник.