И ещё, дочка!
Для тебя я смогла сделать всё, что матери делают для своих детей. У меня было много молока, и я кормила тебя больше восьми месяцев. Из всех детей ты была первой, кого я повела в детский сад. Когда ты пошла, я купила тебе не резиновые калоши, а ботиночки. Ещё я сама сделала именную табличку, когда ты поступала в начальную школу. Твоё имя было первым словом, которое я сама написала. Не представляешь, сколько я перед этим тренировалась. Я прикрепила тебе табличку, дала платочек, на котором тоже написала твоё имя, и сама повела тебя в школу на линейку. Спросишь, что тут особенного? Для меня это было особенным. Потому что когда твой старший брат первый раз шёл в школу, я не пошла с ним. Я боялась, вдруг нужно будет что-то писать, поэтому, придумав отговорку, отправила его с тётей. Как сейчас слышу недовольный голос твоего брата, он жаловался, что все дети пришли с мамами и только он – с тётей. Когда шёл в школу второй брат, я отправила его за руку со старшим. И сестру тоже отправила с братом. И только ради тебя я ездила в посёлок купить ранец и платье с рюшами. Я была счастлива, что могу это сделать. Я даже попросила того своего друга смастерить тебе невысокий столик, хотя ты не понимала, что в этом особенного. У твоей сестры не было письменного стола. Она до сих пор жалуется, что у неё теперь широкие плечи из-за того, что ей приходилось делать уроки, лёжа на животе. Для матери было большой радостью смотреть, как ты сидишь за этим столиком, занимаешься, читаешь. Когда ты готовилась к вступительным экзаменам, я готовила тебе еду и давала с собой. Я ждала, пока у тебя закончатся вечерние самостоятельные занятия, и забирала тебя из школы. Но и ты воздавала мне сполна за мои старания. Ты училась лучше всех в посёлке. Когда ты поступила в престижный университет в Сеуле, причём на фармацевтическое отделение, в твоей школе повесили поздравительный плакат. Когда меня поздравляли – «Какая умная у вас дочка!» – моя улыбка, наверное, расплывалась до ушей. Ты не представляешь, как приятно было осознавать, что я – твоя мать. Если ты не сделал для своего ребёнка всё, что должен был, такой гордости не испытываешь. Вроде свой ребёнок, надо гордиться, а наоборот – ощущаешь себя виноватой. Ты избавила меня от такого чувства. Даже когда ты поступила в университет и начала ходить на демонстрации, я не вмешивалась, хотя брата твоего ругала в своё время. Даже когда ты участвовала в голодовке в костёле на Мёндоне, я не приходила к тебе. И когда твоё лицо было усыпано прыщами, возможно, от слезоточивого порошка, я не трогала тебя. Я не знала точно, в чём дело, но считала, что, раз ты так поступаешь, значит, на то есть основания. Когда вы с друзьями гурьбой приехали к нам в дом и устроили вечернюю школу, я готовила вам еду. Даже когда твоя тётя говорила, что, если я не вмешаюсь, ты можешь податься в «красные», я оставляла тебе свободу говорить и делать то, что ты хочешь. С твоими братьями было совсем по-другому. Я их наставляла и отчитывала. Когда твой средний брат получил по спине дубинкой от солдата спецназа, я, грея ему спину горячей солью, даже грозилась, что умру, если так будет продолжаться. Конечно, я переживала, что твой брат будет считать, будто твоя мать ничего не понимает в жизни. Тогда вся молодёжь ходила на эти митинги, но я, как могла, отговаривала его. С тобой всё было по-другому. Я не знала, за что ты борешься, но не удерживала тебя. Когда ты была студенткой, я как-то в июне вместе с тобой даже вышла на похоронное шествие к мэрии Сеула. В то время я жила в Сеуле после рождения одного из твоих племянников.
Скажешь, у меня хорошая память? Действительно.
Тут дело не в памяти, просто тот день невозможно забыть. Таким он был для меня. Ты встала рано утром, но, собираясь уйти из дома, увидела меня и спросила: «Мама, пойдёшь со мной?»
– Куда?
– В университет брата!
– Зачем тебе в чужой университет?
– Там будут похороны.
– Тем более… А мне зачем туда идти?
Ты задумчиво посмотрела на меня, потом собралась и ушла, но тут же вернулась обратно. Ты взяла у меня из рук пелёнку внука, которую я складывала.
– Мама, пойдём со мно-ой!
– Скоро надо завтракать. Мне ещё надо сварить суп для невестки.
– Она не умрёт, если один день не поест супа, – резко сказала ты несвойственным тебе тоном и насильно заставила меня переодеться, чтобы пойти на улицу.
– Просто мне хочется пойти с тобой. Пойдём вместе!
Мне понравились эти слова. Ты, студентка университета, позвала меня, неуча, который не ступал даже на порог школы, со словами: «Просто мне хочется пойти с тобой». Я запомнила даже интонацию, с которой ты это говорила. В тот день я в первый раз видела столько людей. Как звали того молодого человека, который погиб в двадцать лет от слезоточивой гранаты? Я несколько раз спрашивала, и ты отвечала мне, но я так и не запомнила. Из-за него одного собралось так много народу? Как могло прийти так много людей? Пока я шла за тобой вместе с похоронной процессией до мэрии, я всё время держала тебя за руку, боясь потеряться. Тогда ты сказала:
– Мама! Если вдруг потеряешься, не иди никуда, стой на месте. Я сама тебя найду.
Не знаю, почему я вспомнила эти слова только сейчас. Их надо было вспомнить, когда я не смогла сесть в поезд вместе с твоим отцом на станции «Сеульский вокзал».
Дочка, видишь, как много хороших воспоминаний ты мне оставила? Песни, которые ты пела, держа меня за руку, возгласы, которые одновременно выкрикивала вся толпа, будто сговорившись, – я не могла их ни понять, ни повторить, но в тот раз я впервые оказалась на площади. Я гордилась, что это ты привела меня туда. Там мне казалось, что ты не просто моя дочь. Ты была совершенно другой, не такой, как дома. Ты была похожа на хищного сокола. Я впервые увидела у тебя такие строгие губы и услышала такой жёсткий голос. Любимая моя дочка. С тех пор каждый мой приезд в Сеул ты забирала меня и водила то в театр, то на королевские гробницы. Ты водила меня и в музыкальный отдел книжного магазина, надевая мне там наушники с музыкой. Благодаря тебе я узнала, что в Сеуле есть ворота Кванхвамун, что есть мэрия, что в этом мире есть кино и музыка. Я думала, что твоя жизнь будет не такой, как у других. Среди братьев и сестёр ты раньше всех вырвалась из нищеты, поэтому я лишь хотела дать тебе свободу делать всё, что ты хочешь. А ты давала мне возможность прикоснуться к новому миру, поэтому я хотела, чтобы ты стала ещё свободнее. Я хотела, чтобы у тебя было ещё больше свободы и чтобы ты жила для других больше, чем кто-либо.
…Теперь я ухожу.
Смотри!
Кажется, малыш хочет спать. У него течёт слюна, глаза закрываются. Старшие дети ушли – один в школу, другая на дополнительные занятия, так что дома хоть ненадолго стало тихо. Но что это! Какой в доме творится кавардак! Да, впервые вижу такой беспорядок. Хотелось бы помочь тебе убраться, но…Теперь я уже ничего не могу сделать. Укладывая ребёнка, заснула и моя дочь. Да, ты, наверное, ужасно устала. Мой ребёнок спит рядом со своим. Зима, а ты почему-то вспотела. Любимая моя дочка, не хмурься. Если спать с таким лицом, появятся морщины. Раньше ты всегда выглядела моложе своих лет, но не сейчас. Твои маленькие глаза, похожие на два молодых месяца, стали ещё меньше. Когда ты улыбаешься, уже нет того милого выражения, которое было в детстве. Раз я дожила до того времени, когда на твоём лице появилось столько морщин, значит, прожила я немало. Но, девочка моя, я раньше и подумать не могла, что у тебя будет трое детей. Ты ведь не была похожа на свою сестру, которая была вспыльчивой, часто плакала, дулась и аж выходила из себя, если что-то было не по ней. Ты всегда составляла расписание и старалась жить по графику. Ты сказала мне: «Я сама не думала, мама. Не думала, что рожу троих… Но раз так случилось, надо было рожать, что поделаешь?» Когда ты сказала это, я тебя не узнала. Я думала, что много детей будет у старшей дочери. Ты никогда не злилась. Только ты умела спокойно выяснить, кто прав, а кто нет, когда кто-нибудь из детей начинал кричать. Поэтому я думала, что ты будешь рациональной и родишь только одного. В отличие от сестры, которая показывала характер, требуя, чтобы я купила ей столик, как у старших братьев, ты никогда не закатывала мне скандалов. Когда я спрашивала, чем ты занимаешься, ты отвечала, лёжа на полу: «Решаю примеры по математике». Твоя сестра с младших классов учебник по математике даже не открывала. А у тебя хорошо получалось. Решая примеры, ты умела сосредоточиться. Когда получалось, ты улыбалась. Но, наверное, у тебя так и не получится понять, почему со мной такое случилось. Поэтому тебе придётся нелегко. С тремя детьми ты даже не могла нормально участвовать в поисках. Единственное, что ты могла делать – это каждый вечер звонить старшей сестре и спрашивать: «Сестра, сегодня не было новостей о маме?» После моего исчезновения ты не могла ни пойти меня искать, ни поплакать, ведь тебе нужно было быть при детях. Любимая моя дочь. Тело не слушалось меня, но когда я была в ясном сознании, я много думала о тебе. О том, что тебе надо растить троих детей, включая младшего, который только научился ходить, о твоей жизни. И каждый раз я чувствовала свою беспомощность, потому что всё, чем я могла тебе помочь – это заготавливать кимчхи и отправлять тебе. Как-то ты с ребёнком на руках приехала ко мне домой и, снимая обувь, засмеялась: «Мамочки, я же надела разные носки», – у меня защемило в груди. Ты всегда была аккуратной, но сейчас у тебя столько забот, что даже некогда найти пару носок. Иногда болезнь отступала, и я вспоминала, что могу сделать для тебя и твоих детей. Тогда у меня появлялась воля к жизни… Но видишь, как всё получилось. Я хочу уже снять с себя эти стоптанные шлёпанцы. И всю запылившуюся летнюю одежду. Хочу побыстрее попрощаться с этим жалким видом, в котором даже сама не могу себя узнать. Голова раскалывается. Дочка, подними голову. Я хочу обнять тебя. Я уже скоро уйду. Положи ненадолго голову на мои колени. Отдохни. Не грусти обо мне. Потому что благодаря тебе у меня было много радости.