— Змеи? — переспросил Викентий.
— Они самые! И их там было потом — сказать страшно.
— Ну… Ты все-таки говори. Может, банан съешь?
— «Съешь»! Я, Кешаня, с тех пор как в этой больничке оказался, и рад бы что поесть, да не могу: тут же все обратно выхлестывает!
— Что врачи говорят?
— Отходняк, говорят, после наркоза. А я так сам себе думаю: это все со мной из-за того, что Надежда и ее Вупи тогда делали. Ты слушай…
Вупи эта тоже заголилась (чулки, правда, оставила), но там смотреть не на что: живот отвис, задница размером с кресло; отстой, короче. Вот. И легла Вупи на ковер слева от меня, а Надежда лежит справа. И ни ногой, ни рукой они за ремень вонючий не цепляются. Полежали-полежали, да и запели. Мотив, знаешь, знакомый: вроде «Ой, мороз, мороз!», а слова все непонятные. И жуткие какие-то. Потому что под эти песнопения со всех углов, из-под ковров, с тренажеров, с потолка даже полезли змеи! Но ко мне, правда, ни одна тварь ползучая не приблизилась даже, видно, из-за ремня. А уж по этим бабам как змеи ползали — триллер, и только! Смотрю: у Надежды к грудям две змеи присосались, одна вокруг головы обвилась, с извращенкой этой лижется-целуется, а еще один, здоровенный такой, вроде удава, прямо промеж ног полез! Гляжу на черномазую: та совсем под змеями скрылась, одни глаза блестят, жутко так. И уже ничего не слышно в комнате, кроме змеиного шипения… Чувствую, сознание у меня от этого мутится, и тут…
Надежда и Вупи разом руки, обвитые змеями, подняли да как закричат: «Алулу Оа Вамбонга! Алулу Оа Вамбонга! Алулу Оа Вамбонга!»
— Это ведь настоящее имя того самого Луи! — воскликнул, не помня себя, Викентий.
— Знаю, — хмуро кивнул Степан. — Тут я его и узрел. Он с потолка спускался, полупрозрачный такой. Сам смуглый, а одежды вроде простыней, белые. И на голове что-то блестящее, наподобие короны. А глаза нечеловечьи — цвета расплавленного золота глаза.
— И что?!
— Он метаться стал под потолком, а змеи все за ним. Но, видно, он змей не очень любил, потому приземляться на пол не стал и еще принялся в тварей ползучих какими-то блестящими дротиками кидать, да метко так! Я ему ору: «Мужик, вали отсюда, тут сплошной экстрим, и меня с собой захвати!» Тут он на меня и поглядел… — Степан замолчал, откинулся на подушку, полуприкрыл глаза.
— И что? Что? — назойливо вопрошал Викентий, которому весь рассказ Степана мог показаться фильмом в жанре экшн, кабы не его собственная жизнь. — Степан, ты не молчи только. Тебе плохо? Воды? Пива?
— Ничего не надо, — изменившимся, осевшим каким-то голосом заговорил Степан, не открывая глаз. — Он увидел меня — единственного защищенного от змей, и… Дальше ничего не было. Темнота. Наверное, я сознание потерял. Надолго. Очнулся от боли и увидел, что негритоска и Надежда пальцами режут мне живот и вкладывают туда змею… Но я понял, что это бред, и опять отключился. Совсем очнулся уже здесь, в клинике. Оказалось, врачи меня подобрали прямо у порога, я весь кровью истекал. Они меня на операционный стол, вскрыли — а у меня внутри нож был золотой. В виде змеи. Нож они, конечно, себе забрали и теперь говорят, что у меня был аппендицит. Такого аппендицита заклятому врагу не пожелаешь…
Речь Степана становилась все тише и несвязней, Викентию пришлось наклониться к подушке, чтобы слышать, о чем говорит друг.
— Устал я, устал я. Знаешь ли ты, смертный человек, о такой усталости? Путь славы и скорби, он утомителен. И все меньше тех, кому ты склонен доверять на этом пути… И путь становится черным колодцем, в котором, бросив камень, не услышишь всплеска… Тяжело нести бремя истинного знания. Тяжело знать, что не с кем разделить это бремя… А еще тяжелее понимать, что от тебя жаждут не знания, а золота…
— Степан, — тихо коснулся костлявого плеча Викентий. — Гремлин… Бредишь ты.
— Выслушай, смертный, — шептал с закрытыми глазами Степан. — Выслушай и помни: ей нельзя доверять Главную Власть. Ибо она из тех, кто даже в небе видит лишь свое отражение. Не верь ей. Не подчиняйся ей, пока сможешь. Разбей ее зеркала и спутай ее нити… Только не давай Главную…
— Степан! — крикнул Викентий, на которого эта речь произвела пугающее впечатление. — Очнись!
— Да. — И Степан замолчал, свесив голову на грудь.
— О господи! — вскинулся Викентий и принялся щупать у друга пульс. Пульса не было.
— Сестра! Кто-нибудь! Дефибриллятор, быстро! — заорал практикующий маг, выбегая из палаты в коридор.
От страха за друга у него вылетели из головы все вопросы. Например, почему на втором этаже загадочного особняка он обнаружил Степанов мобильник. Почему этот мобильник звонил и кто-то голосом Степана умолял Викентия бежать… Сейчас было не до этого. Вересаев, как бывший врач, быстро сориентировался, и через минуту у постели его друга суетилась уже целая реанимационная бригада, возвращая Гремлина к жизни.
— Степан, ты меня слышишь?! — прорывался в сознание друга Викентий.
— Да, — отозвался наконец Степан, но каким-то незнакомым голосом.
— Паразит, всех на уши поставил, — облегченно констатировала реанимационная бригада и вымелась прочь, оставив Степана наедине с Викентием и капельницей.
— Ты иди, Кеша, иди, кореш, — повелительно проговорил Степан. — Спасибо, что навестил. Завтра приходи, и мы обо всем договорим.
— Тебе точно легче? — напрягался Викентий, разглядывая лицо друга, упрямо не открывавшего глаз.
— Да. Иди. Счастливо тебе.
Викентий пожал Степанову руку, застывшую поверх одеяла, и пошел к двери. И услышал странное:
— Тот, кто обрел меня, оставил для тебя знак и велел бежать. Он хочет, чтобы ты спасся. Он не желает нашей гибели.
Викентий в изумлении обернулся. Степан полусидел в кровати и смотрел на Викентия в упор.
Нечеловечьими глазами. Глазами цвета расплавленного золота.
А в палате сами собой включались верхние плафоны, настенные бра и прикроватные светильники.
Никто не любит змей.
Потому что любить — значит не бояться.
А страху змеи нагнать могут как никто другой.
Вот потому их и не любят.
И змеи этим вполне довольны.
Иногда ненависть приносит даже большее удовлетворений, чем любовь.
Призывающий не любил их, и змеи принимали это. Он ведь позвал их совсем не для того, чтобы распинаться перед ними, заверяя в теплых чувствах. Он позвал их для Цели.
И змеям пришлось даже на какой-то момент покинуть только что найденное и обустроенное Гнездо, чтобы найти и поразить Цель.
Змеи — дисциплинированные существа. Особенно когда управляет ими Призывающий. Они черно-бурой шевелящейся рекой потекли из Гнезда, даже забыв об охоте и добыче, разгуливающей повсюду с нахальной беспечностью, которая не могла не смешить. Змеи спешили к Призывающему.
И они не опоздали. Призывающий ждал их.
Более того, Призывающий желал их. Желал, создавая в двумерном мирке чешуйчатых созданий новое, незнакомое им измерение.
Измерение похоти.
И змеи поняли, что отныне для них наступила новая жизнь. И охота теперь всегда для них будет сопряжена со сладострастием и острым, как кинжал, наслаждением, получаемым от медленного угасания жизни в глазах схваченной жертвы.
И змеи возжелали поразить Цель. Ив их маленьких, стреловидных головах кипела такая смесь вожделения, ненависти и покорности, какой не было и у грешников Дантова Ада.
Но Цель оказала сопротивление! Цель не подчинялась ни Призывающему, ни Разуму Змей, сплавленному в единое вожделеющее целое.
И змей впервые сковал страх.
Призывающий не дозволял им бояться, но сейчас они не слушали его Гласа.
Они слушали лишь собственный страх, говоривший, что выбранная Цель — не для змеиной охоты.
Собственный страх всегда унизителен. Он совершенно не к месту напоминает тебе о том, что ты всего лишь пресмыкающаяся на брюхе тварь, которой никогда не проглотить Солнца.
И змеи ринулись прочь.
Они сами выбрали свою цель.
Им нужна была охота.
И жертвы.
Чтобы забыть страх. Забыть постыдное унижение.
Забыть о том, что есть Солнце, которого тебе, пресмыкающейся на брюхе твари, никогда не проглотить.
Прощание с Гремлином вышло скомканное и какое-то непонятное. Теперь практикующий маг ругал себя за это. Но возвращаться, идти снова по больничным коридорам с облупившимися, давно требующими покраски стенами, кое-где разодранным в клочья линолеумом, так и норовившим вцепиться в твои брюки и заставить растянуться на полу, было выше сил. Да плюс ко всему этот ненавистный еще со времен обучения в мединституте постоянный, неизменный, вездесущий, как какое-то особое божество гигиены и медицины, густой запах хлорки и карболки!..
К тому же, как сурово заявила запирающая за Викентием дверь дама с лицом, измученным климаксом и хроническими невыплатами зарплаты, время для посещения больных уже давно закончилось, «и нечего тут задницу просиживать, не кинотеатр».
Посему Викентий зашагал от похожего на заплесневелый кусок сыра здания больницы с нехорошим чувством, что окружающий мир принялся над ним, дипломированным магом и бывшим дипломированным же психиатром, издеваться всеми приемлемыми для издевательства способами.
Взять хотя бы погоду… Да, взять и выдрать хорошенько за все производимые ею спонтанные пакости! На календаре — середина августа, самое время для жары, разморенных полуголых москвичек и завалов из астраханских арбузов. И где все это, спрашивается? Точнее, куда, куда удалилось?! Вместо вышеуказанных благодатей зарядил проливной дождь с явной заявой на то, что «Я к вам пришел навеки поселиться», по щербатому асфальту растеклись лужи, злорадно намекая всякому бедолагепрохожему, что переехать их можно исключительно на вездеходе… И главное, холод, промозглый отвратительный холод, от которого не спрячешься и не согреешься. Как нарочно!