— Вот блин, — сказал я. — Снова?
Я двинулся в гостиную, следом за тварью. Слово «пробежала» по отношению к ней было не совсем верным. Теперь, когда она выбралась из шкафа, я бы назвал ее перемещение «прихрамыванием». Да, это был один из Детей Кошмара, и не в лучшем состоянии. На самом деле, в совершенно ужасном.
Индикатор тревоги, стрелки которого перешли красную линию, когда я увидел тварь, начал потихоньку возвращаться назад, поскольку эта тварь не представляла никакой угрозы. Одна ее нога ссохлась, будто сдувшийся воздушный шарик, детские пальчики не шевелились, превратившись в застывшие рогульки, и тварь едва не падала на месте. Не знаю, сколько эта маленькая мерзость способна жить за пределами своего мира или параллельного измерения, откуда их вызвали, но у этой срок жизни явно был на пределе.
Дитя Кошмара захромало от закрытой двери к закрытому окну, будто испорченная игрушка, а потом уползло под диван. Это мне не понравилось. Пусть эта маленькая мерзкая тварь хоть сдохнет прямо там, не полезу же я за ней под диван, голыми руками или шваброй. Поэтому я просто приподнял диван за угол. Тварь снова попыталась сбежать и оказалась в углу. Я пошел к ней, и она начала размахивать искалеченной ногой, будто умоляя меня о пощаде. Она выглядела настолько безвредной, что мне стало ее почти что жалко. Почти. Затем я вспомнил о маленьких обгорелых костях в квартире наверху, жизнях невинных, принесенных в жертву Бальдуром фон Долбодемоном и его фанами СС, и вместо того, чтобы воспользоваться серебром и умертвить тварь быстро, просто поднял ногу и втоптал ее в пол. Хряп. Хлюп. Плюх. Представьте себе, что вы связали в цепочку пять-шесть хомяков и их топчете, и прибавьте к этому тихий свистящий звук. Пусть Дитя Кошмара и было невозможно, с научной и даже теологической точек зрения, но сдохло оно с обычной мерзостью живого существа.
Закончив, я снял ботинок и начисто вымыл подошву в кухонной раковине, потом написал записку домовладельцу и оставил ее рядом со склизким пятном и тремя с половиной ногами.
Дорогой мистер Авилси
Я съехал. Условия были не блестящие. Возможно, вы захотите вызвать службу по очистке. В этой квартире, похоже, водятся кошмары.
Закончив с делами в квартире, я подъехал к Шорлайн-Парк и пешком прошел по деревянному мостику к развалинам парка отдыха, посреди продуваемой всеми ветрами бухты. С тех пор, как меня отпустили с Небес, Сэм не отвечал ни на звонки, ни на сообщения, из чего я сделал вывод, что он застрял в Каиносе. Так что я оставил ему записку, на зеркале в «комнате смеха» в заброшенном парке. Не желая, чтобы сообщение было слишком очевидно, я написал: «Сеанс завтра. На месте твоей последней попойки». Оставалось надеяться, что он догадается.
Затем я поехал обратно в деловой квартал, в «Циркуль», чтобы в последний раз налить друзьям по стаканчику. А может, и по два. В конце концов, мой тюнингованный «Матадор» ушел от меня, Каз все еще оставалась в плену, Галина мертва, Оксана улетает в Дальнюю Амазонию, а у меня уже наверняка забронировано место на ближайший лифт в приемный покой Ада. Я совершенно честно не видел причин не потратить последние несколько долларов и, возможно, мои последние несколько часов на Земле на самоубийственную вечеринку, рассказывая небылицы и напиваясь со старыми друзьями. Как считаете?
Правильно. Думаю, и вы бы так поступили.
ГЛАВА 38СЕАНС
Возможно, вы удивились, прочтя послание, которое я оставил Сэму на зеркале в Дурацком Городке. «Сеанс» означал «завтрак», breakfast, переиначенное fast break, «быстрый проход» в баскетболе, Мэджик Джонсон из «Лэйкерс» даже получил это в качестве еще одного прозвища. «На месте твоей последней попойки» означало место, где Сэм в последний раз напился, насмерть, буквально.
Я мог бы долго рассказывать истории о Сэме и выпивке. Большая их часть была бы вполне смешной, даже самые ужасные из них, но Сэм бы этого не одобрил. Не то что ему было бы неловко, просто он не любил рассказы о пьянках. «Все равно, что бравировать этим, — сказал он как-то раз. — О, я такой хулиган крутой, превратился в животное, да так и живу теперь. Чушь полная». Видимо, поэтому он не любил и рассказы о чужих пьянках, поскольку они ни в какое сравнение не шли с его приключениями, а свои не любил рассказывать, поскольку решил, что эта часть его нынешней жизни глупа и лучше забыть о ней.
Я знал, что отчасти все это произошло оттого, что он проникся отвращением к тому, с чем столкнулся на службе в «Контрударе», элитных войсках Небес, вопреки своим ожиданиям. Но до того просто не мог понять, как это парень, который значил для меня все, иногда вдруг превращался в того, кого я даже узнать не мог. Не поймите меня неправильно — Сэм не был одним из тех злобных пьяниц, которые превращаются в чудовищ, по крайней мере, в обычном смысле. Он не встревал в драки, и это было хорошо, поскольку он крупный и сильный парень. Он не срывал на людях зло, хотя и злился. Но, зная его, видеть это было все равно, что видеть замедленные кадры того, как человек тонет. Всякий раз глядя на Сэма, того, которого я хорошо знал, парня с чувством юмора острым, как тюремная заточка, которую точили так долго и усердно, что лезвие стало почти невидимым, я понимал, что перестаю узнавать его. Снаружи он выглядел, как Сэм, но настоящий Сэм, мой лучший друг, ускользал все дальше и дальше. Иногда я долго глядел на него, пытаясь уловить реальный взгляд моего друга внутри этих красных, как у заключенного, глаз.
Это было еще до того, как мы стали адвокатами на службе Небес. Я пошел туда из-за Сэма.
Поскольку тогда мы еще не тусовались в «Циркуле», мы проводили время в другом ангельском баре, «Барнсторм», в Мэйфилде. Он был совсем не похож на «Циркуль» — хозяином здесь был один из наших, но клиентами, по большей части, были смертные. Это было большое и шумное заведение, я и Сэм выпивали там пару лет, даже после того, как я ушел из «Арф». Мы бы ходили туда и дальше, если бы не Карлин.
Она была официанткой, и, хотя и была поразительно красива, рослая и рыжеволосая, она была обычной женщиной, смертной. И проблема была не в том, что она была официанткой, а в том, что она работала официанткой в другом баре, а в «Барнсторм» приходила выпить. В этом и была проблема. Карлин любила выпить, как и Сэм.
Сэм и Карлин сошлись, и долгое время все шло хорошо, вроде бы. Сначала он не сказал ей, кто он такой, а когда запал на нее всерьез, то уже и побаивался это сделать. Наверное, он был прав. Она была странной девушкой, выросшей в сельской местности где-то в Сентрал Вэлли, в трейлерном поселке баптистов у безумной матери, которая кормила детей печеньем «Ореос» на завтрак и жареной картошкой с кетчупом на ужин. Карлин постоянно западала на больших парней ковбойского типажа и как-то сказала, что Сэм оказался первым, кто не бил ее. А еще у нее было ужасное мнение по поводу своей внешности, поскольку, при всей ее красоте, как я узнал позднее (а Сэм, естественно, узнал раньше), она была бледна, на грани альбинизма. Волосы у нее были такие светлые, что она постоянно красила их в рыжий цвет, постоянно подводила брови, иначе, как она сама говорила, «Я выглядела бы призраком». Всегда считала себя чудачкой, и никто не улыбался снисходительно, когда она это говорила, поскольку было видно, что она не шутит. И никакая выпивка не помогала. Нет, полная чушь. Выпивка делала все намного-намного хуже.
Я так в точности и не знаю, что случилось в ту ночь, когда они расстались, но, судя по тому, сколько потом выпил Сэм, расстались они плохо, поскольку в те времена он уже стал устройством для извлечения алкоголя из бутылки и слива его на какую-нибудь обочину.
А Карлин отправилась домой и покончила с собой.
И Сэму досталось ее дело.
Любой нормальный ангел попросил бы отвод — потребовал бы, — но к этому времени в числе достоинств моего друга Сэма нормальность уже не значилась. Опять же, я не знаю, что произошло, поскольку Сэм никогда об этом не рассказывал, но вряд ли это было что-то хорошее. Когда все закончилось, он вернулся в «Барнсторм» и продолжил пить. Я так понимаю, получилось что-то вроде последней попойки Дилана Томаса — Сэм просто позвал бармена Руди и сказал ему поставить перед ним в ряд стопки с ржаным виски. И вылил их себе в глотку одну за другой. Он начал пить с заходом солнца, а это случилось уже в час ночи.
Когда он закончил, то уже собирался заказать еще столько же, но я понимал, что лишь вопрос времени, когда кто-нибудь включит на музыкальном автомате «Королеву Червей», и здесь начнется Третья мировая (поскольку это была их песня). Мне как-то удалось убедить его выйти наружу, вроде бы под предлогом того, что мне надо было купить курева, а автомат в «Барнсторме» уже был пуст. Сэм настоял на том, чтобы взять с собой последнюю стопку. Поставил на асфальт, ровно настолько, чтобы наклониться и выдрать из асфальта паркометр. Это заставило его немного напрячься, но зрелище было охренительное. После этого он бросил железку вдаль по Калифорния-Стрит, поцарапав ею пару припаркованных машин. Поднял с асфальта стопку, заглотил виски, поставил стопку обратно и выпрямился, раскинув руки вверх и в стороны, словно чудовище.
— Доброй ночи, Токио! — заревел он. Шедшая в другом конце улицы навстречу нам парочка спешно развернулась и пошла обратно.
— Я трахну ваши дома и нагажу в вашу бухту! — заорал Сэм. Видимо, он вообразил себя Годзиллой. В другой ситуации это было бы смешно. Потом он, шатаясь, сделал пару шагов и просто упал на тротуар перед химчисткой «Спрингтайм», будто марионетка, у которой обрезали ниточки.
Умер прежде, чем приехала «скорая», вернее, его земное тело умерло. Официальный диагноз — сердечный приступ, но на самом деле Сэм Райли, получивший от Небес самое сильное тело, какое только у них было, просто методично убил его алкоголем.
«Барнсторма» на том месте уже не было, но был другой бар, некое заведение под названием «Крайняя Луза». Химчистка «Спрингтайм», однако, была на месте, как будто с тех пор и не прошли годы. Я вгляделся в окно и тут почувствовал Сэма позади себя. И не ошибся, как всегда. Я часто говорил ему, что у него тяжелая тень.