К дому я приближался с опаской. Если бы родители увидели меня в засохших и потемневших останках мертвой лягушки, как бы я объяснил это происшествие? Я проскользнул через заднюю дверь на кухню и прислушался. Было прохладно и, как мне показалось, тихо. Но вдруг я услышал приглушенные рыдания и заглянул в гостиную. На стульчике за нашим старым пианино сидела Ариэль. Ее руки лежали на клавиатуре, голова склонилась на руки, тело вздрагивало, а дыхание перехватывало от всхлипов.
— Ариэль? — позвал я.
Она резко выпрямилась, расправила плечи и повернулась ко мне. В то мгновение она была похожа на перепуганное животное, и мне вспомнилась лягушка, в горло которой запихнули петарду. Ариэль увидела мою перепачканную рубашку, засохшие внутренности в волосах и на щеках, и ее глаза расширились от ужаса.
— Фрэнки! — воскликнула она, вскакивая со стула. — Фрэнки, что с тобой?!
Сестра мигом позабыла о своей печали и целиком переключилась на меня. А я, в своей себялюбивой невинности, ей не препятствовал.
Я рассказал ей о случившемся. Она выслушала меня, сочувственно покачала головой, а потом сказала:
— Надо снять с тебя эту одежду и выстирать, пока мама не вернулась. А тебе следует принять ванну.
И Ариэль, этот благодетельный ангел, принялась за мое спасение.
Вечером, после ужина, я отправился играть в софтбол с несколькими ребятами из соседних домов. Мы играли, пока не спустились синие сумерки, и было уже не разглядеть, куда подавать мяч и откуда отбивать. Мы принялись раздумывать, во что бы еще сыграть, чтобы продлить столь приятное времяпрепровождение. Однако некоторым пора было возвращаться, поэтому наше товарищество распалось, и все разбрелись по домам. Мы с Джейком пошли вместе. При каждом шаге он шлепал бейсбольной перчаткой по бедру, как будто отбивал такт на барабане.
— У тебя все пальцы на месте, — сказал он.
— Чего?
— Я решил, что ты взорвался к чертовой матери.
Я понимал, о чем он говорит, и решил было рассказать про взорванную лягушку, но не захотел доставлять ему удовольствия, признавая его правоту в том, что мне не стоило связываться с Гасом и Дойлом.
— Мы отлично провели время, — сказал я. — Я запустил несколько М-80.
— М-80? — Даже сквозь сгустившуюся темноту я разглядел в глубине его глаз зависть и укоризну.
Мы подошли к дому. Отец стоял на веранде и курил трубку. Угольки в ней ярко вспыхивали, когда он затягивался, и я чувствовал сладковатый аромат вишневого табака. Рядом стоял Гас. Они тихо, по-дружески беседовали.
Услышав звуки наших шагов на подъездной аллее, отец нас окликнул.
— Как поиграли, ребята?
— Хорошо, — ответил я.
— Выиграли? — спросил Гас.
— Игра была товарищеская, — объяснил я. — Никто не выиграл.
— Эй, Фрэнки, — сказал Гас. — Можем поговорить? Я рассказал твоему папе про сегодняшнее.
Я взглянул на отца, выискивая хотя бы малейший признак осуждения, но в надвигавшихся сумерках, разбавленных теплым светом из окон, отец выглядел безучастным.
— Хорошая идея, — одобрил он.
— Ладно, — согласился я.
Джейк задержался на ступеньках, поглядывая то на Гаса, то на отца, то на меня, и лицо его выразило растерянность.
— Пойдем прогуляемся, — предложил мне Гас.
— Сыграем в шашки, Джейк? — сказал отец.
Гас спустился с веранды, и мы бок о бок зашагали сквозь сумерки. Вязы и клены протягивали свои ветви над неосвещенной и пустынной улицей.
Некоторое время мы шли молча, наконец Гас заговорил.
— Извини меня, Фрэнки. Все-таки мне надо было вмешаться.
— Ничего страшного не случилось, — сказал я.
— Нет, случилось. Дойл — он своеобразный человек. В сущности, неплохой, но бездумный. Черт побери, да и я такой же, если на то пошло. Разница в том, что я отвечаю за вас с Джейком, а сегодня я вас подвел. Обещаю, больше такое не повторится.
Среди вечерней тишины застрекотали кузнечики, заквакали древесные лягушки; над нами, в просветах между листвой, начали высыпать звезды. Дома, стоявшие в глубине улицы, напоминали рисунки углем, а окна наблюдали за нашим приближением, словно безучастные желтые глаза.
— Гас, что Дойл имел в виду, когда сказал, будто папа тронулся на войне? — спросил я.
Гас остановился и посмотрел в небо, потом опустил голову, как будто прислушиваясь к нарастающему хору, которым сопровождалось наступление ночи.
— Ты когда-нибудь говорил с папой о войне?
— Пытаюсь иногда. Все спрашиваю, убил ли он сколько-нибудь немцев? Он отвечает только, что многих подстрелил.
— Не мое дело, Фрэнк, рассказывать тебе, что перенес на войне твой отец. Я просто расскажу о войне. Расспроси кого-нибудь вроде Дойла — и он наговорит тебе всякой чуши. Посмотри в кино на Джона Уэйна и Оди Мерфи — и тебе покажется, будто убивать людей очень легко. Дело в том, что, когда ты убиваешь человека, уже не важно, враг ли он тебе и пытается ли он убить тебя. Его смерть въедается в тебя на всю оставшуюся жизнь. Она проникает в твои кости так глубоко, что даже десница Божия не в силах вытащить ее оттуда, сколько ни молись. А еще помножь это чувство на несколько лет, на множество боев и на страх — такой, какого ты, Фрэнки, и вообразить не можешь. Полнейшая бессмысленность и безысходность становятся для тебя такими же врагами, как и всякий, кто целится в тебя из ружья. А тем, которые были офицерами, вроде твоего отца, приходилось вершить эту бессмысленность, и то, что требовали они от себя и от своих подчиненных, было бременем, непосильным для человека. Может быть, когда-нибудь твой отец расскажет тебе о войне, Фрэнки, а может быть, и не расскажет. Но что бы ты ни услышал от Дойла или кого-нибудь еще, знай — твоему отцу известно гораздо больше.
— Ты не боишься фейерверков, — сказал я.
— У меня свои демоны. А у Дойла свои.
Мы подошли к дорожному ограждению в самом конце улицы, в тридцати метрах протекала река. В бледном полусвете вода выглядела иссиня-черной и была похожа на атласную ленту, оторванную от платья. Вдалеке, у холмов, то и дело скрываясь за деревьями, сараями и дворовыми строениями, мелькали огоньки машин, которые ехали по шоссе в Манкейто. Они напоминали мне светлячков. Я присел на ограждение и оглянулся на Равнины, где спокойно и неподвижно светились огни в домах.
— У меня отложено двадцать семь долларов, Гас. Я собирался накупить кучу фейерверков. Но больше я их не хочу.
Гас присел рядом.
— Думаю, ты найдешь, куда потратить эти деньги, Фрэнк. А если ничего не придумаешь, я всегда могу взять у тебя взаймы.
Он засмеялся и шутливо толкнул меня коленом. Потом поднялся и взглянул на реку, где лягушки запевали хором, да так громко, что невозможно было сосредоточиться ни на чем, даже на собственных мыслях.
— Лучше нам пойти домой, — сказал он.
10
Утром в воскресенье Джейк пожаловался на неважное самочувствие и спросил, можно ли ему остаться дома. Прогулять церковь всегда было моей заветной мечтой. От одной мысли о том, что вместо трех богослужений можно слоняться по дому в пижаме, у меня текли слюнки. Если бы такая просьба исходила от меня, мать бы непременно что-нибудь заподозрила, но брат никогда не притворялся. Она потрогала лоб Джейка тыльной стороной ладони, потом поставила ему градусник. Температуры не было. Осторожно пощупала ему шею, но никакой припухлости не обнаружила. Когда она спросила, что именно с ним не так, он тоскливо взглянул на нее и ответил, что просто паршиво себя чувствует. Мать поговорила с отцом, и они решили, что ему лучше остаться в постели. После службы в Кэдбери мы должны были проведать Джейка, а потом пойти на богослужение в Нью-Бремене.
В церкви в Кэдбери я сидел рядом с Питером Клементом. Он пришел с матерью, которая пела в хоре. От синяка, которым он щеголял в тот день, когда мы побывали у него дома, осталось одно воспоминание, и никто из нас ни словом об этом не обмолвился. После службы, когда прихожане общались между собой, мы кидали камушки в телефонный столб, к которому кто-то прикрепил афишу цирка, гастролировавшего в Манкейто, и говорили о «Близнецах». Наконец Ариэль окликнула меня, и мы отправились обратно в Нью-Бремен.
Когда мы подъехали к дому, Джейк стоял на веранде, рядом с ним стоял Гас. Они сразу же бросились нам навстречу, и было ясно — что-то случилось.
— Тебе лучше поехать в больницу, Капитан, — сказал Гас. — Сегодня утром Эмиль Брандт пытался покончить с собой.
Подробности я узнал от Джейка. Мы с ним остались дома, а отец, мать и Ариэль уехали в больницу.
Дело было так. Джейк лежал в постели и пытался заснуть. Не прошло и пятнадцати минут после нашего отъезда, как раздался яростный стук в переднюю дверь. Он встал, спустился вниз и увидел Лизу Брандт. Джейк сказал, что лицо у нее было словно из фильма ужасов — перекошенное и жуткое. Она что-то бормотала и размахивала руками. Он вышел на улицу и попытался ее успокоить, хотя у него самого сердце выскакивало из груди, поскольку он понимал — о чем бы она ни пыталась ему сообщить, это будет нечто ужасное. Лиза положила ладони ему на голову и сжала так сильно, что он испугался, как бы у него глаза не вылезли из орбит. Наконец, спустя несколько минут, он понял: Эмиль в беде. Эмиль умирает.
Он кинулся прямиком в церковь, Лиза следом за ним. Когда они спустились в подвал, Гас сидел в туалете. Он выругался на них и захлопнул дверь, а Джейк заколотил в нее и стал кричать, что Эмиль Брандт умирает и им нужна помощь Гаса. Гас тут же выскочил, бросился вместе с ними в дом, к телефону, позвонил в скорую и велел им тащить задницы к Эмилю Брандту. Потом все трое сели на мотоцикл — Джейк позади Гаса, Лиза в коляску — и помчались на ферму. Когда они подъехали, скорая уже стояла у калитки.
Один из фельдшеров сказал Гасу, что Брандт, похоже, выпил целый пузырек снотворных таблеток. Ему делали промывание желудка. Лизу не допускали в спальню. но она попыталась протолкнуться, и фельдшер, разговаривавший с Гасом, задержал ее. Едва он к ней прикоснулся, она впала в неистовство, как будто его руки жг