Она поднялась, и Эмиль Брандт поднялся вместе с ней. Он показался мне гораздо старше своих лет.
— Что это означает — шалава?
Джейк лежал у себя в постели. В комнате было темно.
— Ничего это не означает, — ответил я. Я тоже лежал в постели, заложив руки за голову и глядя в потолок, и размышлял о блондинке в красном купальнике, изо всех сил пытаясь представить себе ее груди в тот момент, когда она наклонялась над каменной глыбой.
— Это что-то плохое?
— Ничего.
— Та девица в карьере так сказала, будто это что-то плохое.
Для меня было неожиданностью, что Джейк запомнил это слово. О происшествии в карьере он не говорил ничего, разве только беспокоился, что Моррис Энгдаль может замыслить расправу. В какой-то мере я даже был рад. Я надеялся, что весь эпизод с шалавой вылетел у него из памяти. Оказалось, что нет.
Я хотел было увильнуть от его вопроса, но знал, что, если Джейку что-нибудь западет в голову, он не уймется, покуда всего не выяснит. К тому же я понимал, что он может обратиться за ответом к нашим родителям, а это грозило крупными неприятностями, поэтому в конце концов я решил рассказать ему правду. Насколько я сам ее понимал.
— Это девушка низких моральных качеств, — сказал я, пытаясь выразиться по-викториански, поскольку это звучало не так ужасно.
— Низких моральных качеств, — повторил Джейк. Потом немного помолчал и спросил: — А что он имел в виду, когда сказал, будто ее приходует богатенький мальчик?
При этих словах мне вспомнился случай, свидетелем которого я стал весной, когда вместе с отцом навещал одного его прихожанина, человека по имени Качмарек, владельца большой фермы с множеством живности. Пока мой отец стоял во дворе и разговаривал с Качмареком, я околачивался возле выгона, на котором паслись лошади. И тут чалый жеребец подошел к вороной кобыле и забрался на нее. Его член, размером с мое предплечье, полностью погрузился в кобылу. Когда случка закончилась, жеребец слез с кобылы и продолжил пастись, — как ни в чем не бывало.
Я попытался изгнать этот образ из своего сознания.
— Он имел в виду, что они милуются, — ответил я. — Ну знаешь, целуются, обнимаются.
— Но ведь в том, чтобы целоваться, нет ничего плохого?
— Конечно, нет.
— Ты когда-нибудь целовал девочку?
— Ну да. То есть, нет. Это она меня целовала.
— Кто?
— Лорри Дидрих.
— И как оно?
— Быстро так. Я ничего особо не почувствовал.
— Ты поцеловал ее в ответ?
— Это было на ярмарке в прошлом году, — объяснил я. — Она ела лакричное мороженое, и у нее остались черные усы. Она была похожа на Граучо Маркса.
Внизу мать играла на фортепиано, раз за разом повторяя аккомпанемент к хоралу Ариэли. Она всегда нервничала перед выступлениями, которыми сама же руководила, игра на фортепиано помогала ей успокоиться.
— Та девица, что была с Моррисом Энгдалем, — сказал Джейк, — она симпатичная. Они целовались, как сумасшедшие. Она шалава?
Мать закончила играть, дом погрузился в тишину, и только снаружи доносилось многоголосое стрекотание кузнечиков — будто музыкальное сопровождение какого-то безумного брачного ритуала.
— Да, — ответил я, силясь не представлять себе груди этой девицы. — Она шалава.
16
Наступил День Независимости, и фейерверки загрохотали с самого утра, как будто началось крупное сражение. Когда я проснулся, отец уже позавтракал и, уйдя в церковь, заперся у себя в кабинете, закрыл окна и прибавил громкость на проигрывателе, чтобы музыка заглушала грохот и шум. Мать встала раньше обычного, поскольку волновалась из-за предстоящего вечером исполнения хорала. Она шагала по гостиной, зажав сигарету между пальцами и оставляя позади себя струйку дыма. Увидев, что я спускаюсь с лестницы, она остановилась, и ее голубые глаза буквально впились в меня.
— Фрэнки, — сказала она. — Мне нужно, чтобы ты сходил домой к Эмилю Брандту. Там Ариэль. Скажи ей, что я должна поговорить с ней прямо сейчас.
— А позвонить ты не можешь?
— Я пыталась. Не отвечают. Нужно, чтобы ты сходил.
— Можно, я сначала что-нибудь съем?
— Да, но быстро, — сказала она.
Позади меня скрипнула лестница, я оглянулся и увидел, как Джейк в пижаме спускается следом за мной.
— Я тоже пойду, — сказал он.
— Нет, ты мне нужен для другого, Джейк. — Она подошла к обеденному столу и взяла связку бумаг. — Отнеси это домой к Бобу Хартвигу. Он ждет.
Хартвиг был главным редактором еженедельного «Нью-Бременского курьера».
— Здесь имена всех сегодняшних исполнителей, — сказала она, — и небольшой рассказ о самом произведении, об Ариэли да и обо всем. Я хотела отнести ему еще вчера, но просто позабыла. Ему все это понадобится для статьи о сегодняшнем праздновании.
— Я лучше пойду к Ариэли, — сказал Джейк.
— Ты сделаешь, как я сказала.
Когда моя мать раздавала распоряжения, то ни малейших возражений не терпела. Ее успехи в руководстве церковными хорами и в постановке летних мюзиклов в парке стали почти легендарными, но достигались они в значительной мере потому, что управляла она железным кулаком. Когда Джейк надул губы, она смерила его убийственным взглядом.
Я знал, что Джейк разозлился, и потом будет брюзжать и хныкать, но матери он просто ответил:
— Да, м-м-мэм.
Мы положили себе каши. Джейк ел молча и косился на меня, но я ничего не мог поделать. Впрочем, я даже немного радовался его страданиям.
Мы оделись и направились к Высотам. День для праздника выдался отличный, погожий и солнечный, было уже жарко. На старой Сибли-роуд наши пути разошлись: я свернул вправо и направился в сторону дома Брандтов, который находился в полумиле оттуда, а Джейк потащился дальше, к Высотам, на Остин-стрит, где жил мистер Хартвиг. Оглянувшись через некоторое время и увидев, что Джейк стоит на месте и яростно швыряет камни в телеграфный столб, я подумал, что он, наверное, представляет перед собой нашу мать.
Ариэль уехала на «паккарде», но когда я подошел к дому Брандта, то не увидел поблизости никакой машины. Я подошел к гаражу и заглянул в окошко. Внутри стоял черный «Крайслер», на котором, кажется, не ездили никогда. Я поднялся на переднее крыльцо и постучал в дверь. Никто не открыл. Я крикнул: «Ариэль! Мистер Брандт!» Ответа не было. Я стоял на крыльце в глубоком раздумье. Представив себе, в каком состоянии теперь моя мать, я рассудил, что, если вернусь домой без Ариэли, меня съедят живьем. Я снова постучал и еще раз крикнул, а потом подумал, что даже если «Лиза меня не слышит, она, вероятно, знает, где находятся ее брат и моя сестра. Наверное, было бы лучше, если бы Джейк пришел вместо меня, — с ним „Лизе легче объясниться. Но я был один, поэтому отворил дверь и зашел в дом. Приближался один из самых странных моментов моей жизни.
Я пробыл в этом доме недостаточно долго, чтобы хорошенько все запомнить, и теперь рыскал по нему, будто взломщик. Вышел на кухню — гораздо более чистую и опрятную, чем у моей матери. Заглянул на задний двор, в большой прекрасный сад, но и там никого не обнаружил. Вернулся в гостиную и на мгновение остановился рядом с боковой комнатой, в которой Ариэль записывала воспоминания Эмиля Брандта. Я все явственнее ощущал, что бессовестнейшим образом вторгаюсь, куда не следует, и совсем было решил уйти и попытать судьбу, вернувшись к матери ни с чем, как вдруг из одной из комнат, дальше по коридору, до меня донеслись странные звуки. Как будто негромкое воркование. Я подумал, не держат ли Брандты какую-нибудь птицу в клетке.
— Есть тут кто-нибудь?! — крикнул я.
Воркование продолжалось еще пару мгновений, а потом смолкло, и я подумал, что мне сейчас ответят. Но никто не ответил, и прекратившиеся было звуки послышались снова.
Я не мог представить себе птицу, которая издавала бы подобные звуки. И вообще никого не мог представить. Когда передо мной возникала тайна, я был обречен. Я должен был ее разгадать.
Мягко и бесшумно скользя по коридору, я прекрасно понимал, что, хотя ферму Брандтов и подновили, она была зданием очень старым, вроде нашего дома, и в любой момент моя нога может ступить на расшатанную половицу, которая взвизгнет, словно прибитая кошка. На полу был красивый ковер с вытканным на нем восточным пейзажем — на деревьях с голыми черными ветвями сидели синие птицы — на цыпочках я прокрался по этим тонким ветвям и безмолвным птицам к приоткрытой двери в конце темного коридора. Заглянул в щелочку и увидел половину опрятно застланной кровати, а в противоположной стене — окно с тонкими занавесками, приглушавшими утренний свет. Источника странных звуков не было видно, и тогда я слегка подтолкнул дверь.
Я никогда еще не видел полностью голую женщину во плоти. Даже фотографии, которые я рассматривал в „Плейбое“ несколькими днями ранее, не подготовили меня к зрелищу, представшему моим глазам в спальне Лизы Брандт в День Независимости в 1961 году. Комната утопала в цветах, срезанных в саду и наполнявших вазы, которые были расставлены повсюду, воздух пронизывало благоухание. Она стояла ко мне спиной. Распущенные волосы длинной каштановой волной ниспадали с ее плеч. Она стояла у гладильной доски с горячим утюгом в руке и гладила свежевыстиранную одежду своего брата, которая лежала в корзине у ее ног. Она удовлетворенно ворковала, как будто горячая утомительная работа, которой она занималась, была самым приятным времяпрепровождением, какое только можно вообразить. С каждым движением утюга Лиза манерно покачивалась, словно под музыку, которую слышала она одна. Я наблюдал, как напрягаются и расслабляются мощные мышцы у нее на спине, и каждая часть ее тела как будто жила сама по себе, а не была лишь элементом единого целого.
Я оторопел, но способности мыслить не утратил, и знал, что в любой момент меня могут обнаружить. Я прекрасно помнил чуть не обернувшийся катастрофой случай в саду несколько дней назад, когда я случайно до нее дотронулся. Отойдя от двери, я бесшумно прокрался по коридору, хотя мог бы кричать, как резаный — разницы бы не было никакой. Потом вышел на переднее крыльцо, уселся, сложив руки на коленях, и стал дожидаться Ариэли.