Двадцать минут спустя к двери подошла Лиза Брандт, полностью одетая. Волосы она собрала в конский хвост. Она подозрительно взглянула на меня и спросила тем голосом, который, насколько я знал, сама считала противным:
— Чего тебе?
— Я пришел за Ариэлью, — ответил я, глядя ей прямо в лицо, чтобы она могла читать у меня по губам.
— Ушла. Уехала с Эмилем, — сказала она бесцветным голосом, глотая слова, которые сама не могла слышать.
— Вы знаете, куда?
Она мотнула головой.
— Вы знаете, когда они вернутся?
Она опять мотнула головой. Потом спросила:
— Где Джейк?
— У него поручение от матери.
Она помолчала. Потом спросила:
— Лимонаду хочешь?
— Нет, спасибо. Лучше я пойду.
Она кивнула и отвернулась, закончив разговор.
Я возвращался домой, пытаясь во всех подробностях навсегда запечатлеть в памяти образ Лизы Брандт, обнаженной, в экстазе перед гладильной доской. Моя мать всегда утюжила неохотно и в скверном настроении. Но она занималась этим, будучи одетой, и я не мог удержаться от мысли, что все дело именно в этом обстоятельстве.
Ариэль уехала с Эмилем Брандтом по его просьбе. С самого утра они катались по речной долине, опустив стекла в машине, чтобы он мог вдоволь надышаться летним днем. По его собственным словам, он созрел для вдохновения. Ему нужно было почувствовать на своем лице сельский воздух, вдохнуть запах земли, услышать щебетание птиц и шелест колосьев. Эмиль Брандт, столько времени ничего не писавший, объявил, что готов создать нечто великое и в новом своем творении воспеть долину реки Миннесоты. Соприкоснувшись со смертью, сказал он Ариэли, он изменил мировоззрение. Он впервые за долгие годы ощутил вдохновение. Он готов засучить рукава и снова сочинять.
Ариэль поведала об этом во время ланча, когда все мы собрались за кухонным столом и ели горячие болонские сэндвичи с картофельными чипсами и вишневым „кулэйдом“.
— Отрадно слышать, — сказал отец.
Но мать была настроена скептически.
— Прямо так сразу? — спросила она.
Отец поставил стакан на стол и пожал плечами.
— Он говорит, Рут, что соприкоснулся со смертью. После такого человек может измениться до неузнаваемости.
— Когда мы говорили в последний раз, мне было ясно, что он по-прежнему борется с мраком внутри себя.
— Работа — вот что ему нужно, чтобы вернуть счастье, — убежденно возразила Ариэль.
Мать взглянула на нее.
— Ты так считаешь?
— Это сам Эмиль сказал.
— Можно мне еще сэндвич? — спросил я.
— Поджарь себе кусочек колбасы, — ответила мать.
— И мне тоже, — попросил Джейк.
Я бросил два кусочка на сковороду, которая все еще стояла на плите, и зажег конфорку.
— Не знаю, — проронила мать.
— Ты не знаешь его, — горячо произнесла Ариэль.
Мать метнула на Ариэль взгляд, какого я еще никогда не видел — колючий и злобный.
— А ты?
— Порой мне кажется, что только я одна и знаю, — продолжала Ариэль. — Он гений.
— Возражать не буду. Но в нем гораздо больше всего. Я знаю его всю жизнь. Он очень сложный человек.
— Не думаю, — стояла на своем Ариэль.
— Да?
Одно только слово. Словно кубик льда на голую кожу. Я взглянул на Ариэль, которая явно не собиралась уступать.
— Я переношу на бумагу историю его жизни, — сказала Ариэль. — Я знаю его.
Мать взгромоздила локти на стол, подперла подбородок ладонями, уставилась на Ариэль и спросила:
— И кто же такой Эмиль Брандт, скажи на милость?
— Израненный человек, — без колебаний ответила Ариэль.
Мать усмехнулась, но как-то холодно.
— Ариэль, милая, Эмиль всегда был израненным человеком. Он всегда был слишком непонятым, слишком недооцененным, слишком скованным из-за нашего здешнего провинциализма, и никак не получалось у него воплотить стремления, потребности и желания собственной самолюбивой души.
Джейк вылез из-за стола и подошел к плите. Наверное, решил держаться от греха подальше.
— Ты говорила однажды, что величие предполагает самолюбие, — парировала Ариэль. — И все-таки он не самолюбивый.
— Он просто великий? — Мать снова усмехнулась. — Дорогуша, ты такая юная. Тебе еще многому нужно учиться.
— Ты мне тычешь моим возрастом, как будто это какой-то недостаток.
— В некотором роде. Когда-нибудь сама поймешь.
Отец поднял руку, призывая к миру, но не успел он и рта раскрыть, как Ариэль гневно бросила матери:
— Я думала, ты ему друг.
— Я ему друг. И всегда была. Но это не значит, что я не вижу, каков он есть. У него полно изъянов, Ариэль.
— А у кого нет?
— Я видела его в таком мрачном состоянии, что сомневалась, вернется ли он снова к свету. Удивляюсь, что он раньше не пытался покончить с собой.
— Пытался, — сказала Ариэль.
Мать испуганно взглянула на нее.
— Откуда ты знаешь?
— Из его мемуаров.
— Он никогда мне ничего такого не говорил.
— Возможно, на то есть причина.
Глаза Ариэли сделались жесткими и острыми, словно железнодорожный костыль. Она резко отодвинула стул, собираясь выйти из-за стола.
— Ты куда? — насторожилась мать.
— Не знаю. Прогуляться.
— Ладно. Тебе нужно остыть. У тебя сегодня важное выступление.
— К черту выступление, — выпалила Ариэль, развернулась и вихрем вылетела из кухни.
Ариэль никогда раньше не ругалась, по крайней мере, подобными словами, и все мы оторопели от неожиданности. Наступила тишина. Только колбаса шипела на сковороде.
Потом мать отодвинула стул и поднялась, намереваясь последовать за Ариэлью.
— Не надо, Рут. — Отец взял ее за руку. — Пускай себе идет.
— Я не потерплю такого хамства, Натан.
— Она еще успеет извинится, Рут. Ты сама знаешь.
На нее сегодня много навалилось, на вас обеих.
Мать стояла, глядя на входную дверь, и ее рот напоминал шов, наложенный на лицо. Но вскоре она смягчилась.
— Ты прав… — Она взглянула на отца. — Ты прав.
А потом удивленно прошептала:
— Эмиль и раньше пытался себя убить…
Она вышла из-за стола и направилась в гостиную, а спустя мгновение дом наполнили звуки фортепиано.
17
Днем было праздничное шествие, как и всегда Четвертого июля. По улицам промаршировал школьный оркестр в расшитой галунами униформе, а также члены Общества ветеранов иностранных войн — многие из них в мундирах, которые носили во время военной службы. Проехали пожарники на своих больших машинах, за ними — мэр и прочие отцы города, махавшие народу из открытых автомобилей, за ними — вымытые и начищенные в честь праздника грузовики с установленными на них передвижными сценами, прогарцевали наездники на разубранных лентами выставочных лошадях… Даже дети присоединились к шествию — сами они ехали на трехколесных велосипедах, а позади, в обтянутых красным, белым и синим крепом тележках сидели их домашние питомцы или младшие братики и сестрички. Шествие проследовало по Мэйн-стрит, среди ликующих толп, свернуло на Лютер-авеню и направилось в Лютер-парк, до которого было около четверти мили. В парке торговали сладкой ватой, хот-догами, сардельками, пончиками и гелиевыми шарами. Казалось, у каждой городской организации был свой прилавок, на котором выставлялись домашние соления, выпечка, красивые вязаные чехлы для мебели, прихватки… Проводились игры с призами, играли инструментальные ансамбли, на лужайке соорудили временную танцплощадку. На открытых эстрадах устраивались представления, в которых участвовали местные музыканты, артисты разговорного жанра и фокусники. А пивоварня Брандта выставила пивную палатку.
Мы с Джейком посмотрели на шествие, накупили себе всякой еды на деньги, заработанные на дедушкином газоне, испытали ловкость в бросании колец и сбивании бутылок из-под молока — в надежде выиграть мягкую игрушку, которая нам, в общем-то, была не нужна. Вскоре к нам присоединился Дэнни О’Киф. Когда солнце склонилось к закату и на парк спустился вечер, народ начал подтягиваться к открытой эстраде, позади которой установили оборудование для грандиозного фейерверка — он должен был состояться после исполнения хорала и достойно увенчать празднование. Когда мы с Джейком и Дэнни подоспели, все складные кресла были заняты, поэтому мы прислонились к стволу большого вяза, росшего неподалеку — оттуда все было прекрасно видно. Зажглись огни, на эстраду поднялся мэр и произнес краткую речь, после него вышла девочка по имени Синди Уэстром и прочитала сочинение о свободе, которое она написала для конкурса, устроенного Обществом ветеранов, и выиграла двадцать пять долларов. Я сказал, что мне нужно по нужде, покинул Джейка и Дэнни и направился к передвижным туалетам, установленным возле пивной палатки.
Ожидая своей очереди, я увидел, как из палатки вышел Моррис Энгдаль. Он был один, потягивал пиво и оглядывал народ перед эстрадой с таким видом, как будто собирался драться со всеми. Я повернулся к нему спиной, спустя мгновение туалет освободился, и я юркнул вовнутрь. Справил свои дела и, хотя пахло там ужасно, задержался еще на пару минут, чтобы Энгдаль успел отойти подальше. Когда я вышел наружу, поблизости не было никого, кроме мужчины, тянувшего за собой ребенка лет пяти, который в отчаянии держался за промежность. Я с большим облегчением отметил, что вокруг нет никаких признаков Морриса Энгдаля.
Вернувшись обратно к вязу, я обнаружил, что к Джейку и Дэнни присоединился Уоррен Редстоун. Они не разговаривали, а просто стояли вместе и глазели на сцену, на которой девица в мундире военной барабанщицы вертела шест, подожженный с обоих концов. Номер был довольно занятный, и, подойдя к своим приятелям, я тоже не счел нужным что-то говорить. За горящим шестом последовал исполнитель на банджо, который лихо бренчал "Янки-дудля", а другой парень в это время бешено отбивал чечетку. Все мы горячо аплодировали. Потом на сцену поднялась женщина, преподававшая актерское мастерство в средней школе, и целиком продекламировала Декларацию Независимости. Посередине ее выступления кто-то схватил меня за руку и развернул к себе. Прямо на меня смотрели злобные пьяные глаза Морриса Энгдаля.