— Я знал, что найду тебя, мелкий засранец, — сказал он и попытался вытащить меня за пределы толпы в надвигающийся сумрак.
Вдруг чья-то мощная рука отшвырнула Энгдаля в сторону. Между мной и Энгдалем стоял Уоррен Редстоун.
— Ты из тех парней, которые дерутся только с малолетками? — спросил он. — Со взрослым мужиком слабо подраться?
Двоюродный дедушка Дэнни был, возможно, старым, зато высоким и сильным. Он окинул Морриса Энгдаля таким тяжелым и пронзительным взглядом, что впору было камни дробить. Энгдаль попятился назад, как будто его уже ударили, и уставился прямо в темные немигающие глаза Редстоуна. Ясно было, что он этому старику и в подметки не годится.
— Это наше личное дело, — сказал он.
— А я в это дело вмешиваюсь. Хочешь добраться до мальчишки — сперва справься со мной.
На мгновение мне показалось, что Моррис Энгдаль может совершить какую-нибудь глупость. Тягаться с Уорреном Редстоуном точно было глупостью. Но трусость в Моррисе Энгдале оказалась сильнее глупости. Он отошел на несколько шагов и ткнул пальцем в мою сторону.
— Покойник, — сказал он. — Ты покойник.
Потом развернулся и исчез в сумраке, в который хотел утащить меня.
Редстоун посмотрел ему вслед.
— Приятель? — спросил он.
— Он не пускал нас искупаться в карьере, — ответил я. — И я хорошенько ему двинул. Заставил его самого искупаться.
— Хорошенько ему двинул? — Редстоун взглянул на Дэнни. — Ты там был?
— Да, сэр, — ответил Дэнни.
Он снова посмотрел на меня, теперь уже по-другому.
— Драм, — сказал он, как будто ему нравилась моя фамилия. — Ты уверен, что в тебе нет ничего от сиу?
В пятидесяти ярдах от нас певцы начали подниматься на эстраду и занимать свои места на подмостках. Я их не пересчитывал, но их было никак не меньше трех десятков. Толпа понемногу угомонилась, и через несколько секунд по ступенькам поднялась моя мать под руку с Эмилем Брандтом. Она подвела Эмиля к роялю, который привезли специально для него. То была настоящая редкость — Эмиль Брандт, выступающий на публике, и толпа разразилась аплодисментами. Он отвернул от слушателей изувеченную половину лица и сел к роялю, а мать вышла на середину сцены, и все стихло. Я слышал, как возле ларьков с едой кто-то посмеивался, как на Лютер-авеню кто-то кричал, а в отдалении, за Равнинами, раздавались гудки поезда, приближавшегося к переезду на Тайлер-стрит, но все перекрыл голос моей матери.
— Спасибо, что пришли сегодня отпраздновать День рождения нашей нации. История нашей страны написана кровью патриотов и потом фермеров и рабочих — таких же мужчин и женщин, как и все мы, что собрались здесь этим вечером. Все начиналось с мечты, которую лелеяли наши праотцы, с мечты, которая для нас остается не менее живой, трепетной и манящей, чем для тех храбрецов сто восемьдесят пять лет назад. Чтобы воздать должное этой мечте и нации, возникшей благодаря ей, моя дочь Ариэль сочинила хорал под названием "Путь к свободе", и сегодня его впервые исполнят для вас "Нью-бременские певцы" в сопровождении нашего всемирно известного композитора и пианиста-виртуоза Эмиля Брандта.
Моя мать повернулась к певцам, подняла руки, на мгновение замерла, а потом обратилась к Брандту:
— Давай, Эмиль.
Хорал начинался с фортепианного вступления: пальцы Брандта заходили по клавиатуре медленным галопом, набирая темп постепенно, и наконец достигли бешеной скорости, а певцы грянули в полную мощь:
— К оружию, к оружию!
В хорале излагалась вся история нации, от Войны за независимость до Корейской войны, и восхвалялись первопроходцы, воины и мечтатели, создавшие нацию из сырой глины Божьего воображения — по выражению Ариэли. Мать дирижировала эффектно и размашисто, музыка завораживала, Брандт за роялем творил настоящие чудеса, голоса певцов лились во все стороны из белой раковины эстрады, и все вместе звучало потрясающе. Хорал длился двенадцать минут, а когда закончился, слушатели пришли в неистовство. Они вскакивали с мест, аплодировали, одобрительно кричали и свистели, шум, который они подняли, напоминал грозу, сотрясавшую стены каньона. Мать подала знак Ариэли, которая стояла вместе с отцом и Карлом возле ступенек, ведущих на эстраду. Ариэль поднялась на эстраду и взяла Эмиля Брандта за руку, чтобы вывести на середину, но тот отстранился от нее и остался сидеть за роялем, повернувшись к слушателям здоровой щекой. Он что-то шепнул на ухо Ариэли, она вышла на середину без него, встала рядом с матерью, и обе они поклонились. Тем вечером Ариэль была одета в роскошное красное платье. На шею она повесила золотой медальон в форме сердца, выложенного жемчужинами, а в волосы воткнула жемчужную заколку. И то, и другое было фамильными драгоценностями. Также она надела золотые часы — подарок от родителей на окончание школы. Она улыбалась такой улыбкой, которую, наверное, было видно с луны. Я подумал, что моя сестра — самый необыкновенный человек на свете, и ничуть не сомневался, что ей уготовано величие.
Моей руки коснулся Уоррен Редстоун.
— У этой девчонки фамилия Драм, — сказал он. — Родственница?
— Сестра, — ответил я, перекрикивая шум.
Он внимательно посмотрел на нее и кивнул.
— Слишком красивая для сиу, — сказал он.
После фейерверков мы с Джейком отправились домой. По всему Нью-Бремену продолжалось празднование: небо озаряли разноцветные вспышки, по темным улицам разносился треск петард. Гас куда-то укатил на мотоцикле, и я подозревал, что отмечать День Независимости он закончит в каком-нибудь баре. В кабинете у отца горел свет, окна были закрыты, но сквозь них доносились звуки концерта Чайковского. "Паккарда" в гараже не было, и я догадался, что мать поехала отмечать премьеру вместе с Ариэлью, Брандтом и "Нью-бременскими певцами", так что домой вернется поздно.
Нам было велено ложиться спать, поэтому в половину одиннадцатого мы надели пижамы и расстелили постели. Сквозь москитную сетку на окне до меня доносилось отдаленная, едва различимая канонада. Потом я услышал, как вернулся отец, еще позже сквозь тусклую пелену сна мне почудилось, будто по гравию подъездной аллеи прошелестел "паккард" и хлопнула автомобильная дверца.
А потом я проснулся оттого, что услышал, как мой отец говорит по телефону, а мать взволнованным голосом ему что-то подсказывает. Темнота снаружи была черная, словно копоть, и даже кузнечики не стрекотали. Я спустился вниз, к родителям. Лица у обоих были изможденные, и я спросил, что случилось. Отец ответил, что Ариэль до сих пор не вернулась, и велел мне идти в постель.
По долгу службы отец нередко отправлялся посреди ночи разрешать разные безотлагательные дела, и я к этому привык. Тем летом я уже был свидетелем тому, как Ариэль куда-то тайком уходит после заката и возвращается до рассвета целой и невредимой, и к этому я тоже привык. Я был всего лишь ребенок, укутанный в уютное покрывало иллюзий, поэтому рассудил, что родители сами разберутся. Я вернулся в спальню и, слыша вдалеке их взволнованные голоса, эгоистично предался сну. А они все звонили куда-то по телефону и с тревогой ожидали вестей о дочери.
18
Наутро, когда я проснулся, собирался дождь.
Родители сидели на кухне вместе с Карлом Брандтом, шерифом Грегором и его заместителем по имени Золли Гауптман. Шериф был одет в джинсы и голубую рубашку с коротким рукавом, щеки у него были красные и блестящие, как будто он только что побрился. Его помощник был в униформе. Они пили кофе, а Грегор положил перед собой блокнотик и записывал за моими родителями. Я встал в дверях гостиной, и едва ли кто-нибудь заметил меня.
Из услышанного я узнал, что Ариэль вместе с Карлом Брандтом и другими приятелями отправились на реку в Сибли-парк и развели костер на той самой песчаной отмели, где Дойл взорвал лягушку. Все напились, а на обратном пути обнаружили, что Ариэли с ними нет. И никто — даже Карл — не знал, когда она ушла и куда. Она просто исчезла.
Грегор спросил, как звали остальных приятелей, Карл назвал десять или двенадцать фамилий.
— Ариэль тоже пила? — спросил Грегор.
— Да, — ответил Карл.
— Ты привел ее туда? К реке?
— После вечеринки.
— Вечеринки с "Нью-бременскими певцами"? Но не отвел ее домой после посиделок у реки? Почему?
— Ее не оказалось рядом, когда я собрался уходить.
— Тебя это обеспокоило?
— Я решил, что она ушла с кем-нибудь другим.
К тому времени я изрядно напился.
— Ты недостаточно взрослый, чтобы напиваться, — сказал Грегор.
— Да, но теперь уже поздно об этом беспокоиться.
— Возможно, если бы ты не напился, то знал бы, где Ариэль.
Карл виновато взглянул на него и ничего не ответил.
— Ты заметил, что кто-нибудь из твоих приятелей ушел?
Карл подумал и пожал плечами.
— Весь вечер кто-нибудь приходил и уходил.
— А она что-нибудь сказала тебе, прежде чем ушла?
— Нет, — ответил Карл. — И не предупредила, что уходит.
— Во сколько ты ушел с посиделок?
— Точно не помню. В два, в половину второго.
— И сразу пошел домой?
— Да.
Грегор вырвал из блокнотика лист, на котором были записаны имена, перечисленные Карлом, и подал его Гауптману.
— Начинай обзванивать, Золли, — сказал он.
Гауптман вышел на улицу через переднюю дверь, затарахтел мотор патрульной машины, и он уехал. Грегор обратился к моим родителям:
— У вашей дочери есть какие-нибудь близкие друзья, у которых она могла заночевать?
— Да, — ответила мать. — Мы всех обзвонили. Никто ее не видел.
— Можете назвать их фамилии? Я бы хотел переговорить с ними лично.
— Конечно. — Мать быстро перечислила шесть фамилий, которые Грегор записал.
Отец встал из-за стола, снял с плиты кофейник и налил себе еще чашку. Только теперь он заметил в дверном проеме меня.
— Может быть, пойдешь наверх и оденешься, Фрэнк?
— Где Ариэль? — спросил я.
— Мы не знаем.
— Здорово, Фрэнк, — окликнул меня шериф Грегор, будто старого приятеля.