Но я не пошел домой. Точнее, пошел не прямо домой.
— Ты куда? — спросил Джейк когда я свернул на Сэндстоун-стрит.
— Увидишь.
— Я хочу домой!
— Ладно, иди.
— Я не хочу один.
— Тогда пойдем со мной. Клянусь, тебе понравится.
— Что там будет?
— Увидишь.
На углу Уолнат-стрит и Мэйн-стрит находился бар с вывеской «У Рози». На парковке стоял 53-й «индиан-чиф» с коляской — мотоцикл Гаса, и один автомобиль — черный «форд» с нарисованным на бортах пламенем. Я подошел поближе к этой красоте, восхищенно провел рукой по переднему крылу, и по черной эмали скользнула серебряная змейка лунного света. Втянув полную грудь воздуха, я взмахнул монтировкой и вдребезги разбил переднюю фару.
— Что ты делаешь! — ахнул Джейк.
Я подошел к другой фаре, и снова безмолвие ночи нарушил звон битого стекла.
— Вот. — Я протянул монтировку брату. — Задние фары твои.
— Нет!
— Этот парень назвал тебя умственно отсталым. Тебя и Бобби Коула. А еще сказал, что у Ариэли заячья губа и что наш папа — слюнтяй. Неужели ты не хочешь долбануть по его машине?
— Нет. — Он взглянул на меня, потом на монтировку, потом на машину. — Ну или…
Я подал Джейку чудесное орудие возмездия. Он подошел к великолепной тачке Морриса Энгдаля сзади, взглянул на меня, ища ободрения, размахнулся и… промазал, грохнув по металлу. Монтировка выпала из его рук.
— Черт побери! — возмутился я. — Ну и тупица!
— Дай еще попробую.
Я подобрал монтировку и подал ему. На этот раз все получилось, и Джейк ловко отпрыгнул, увернувшись от брызнувших в стороны осколков красного стекла.
— Можно я и другую разобью? — умоляюще попросил он.
Когда все было кончено, мы чуть отошли назад, любуясь своей работой. Вдруг в доме напротив скрипнула дверь, и какой-то парень закричал:
— Эй, что тут творится?!
Мы рванули по Сэндстоун-стрит, потом вниз по Мэйн-стрит в сторону Тайлер-стрит и остановились только, добравшись до Равнин.
Джейк согнулся и судорожно прижал руку к груди.
— Живот надорвал, — выдохнул он.
У меня тоже перехватывало дыхание. Я обнял брата.
— Ты был великолепен! Настоящий Микки Мэнтл.
— По-твоему, у нас будут неприятности?
— Какая разница? Разве тебе не понравилось?
— Очень понравилось, — признался Джейк.
«Паккард» стоял на парковке рядом с церковью, через дорогу от нашего дома. Над боковым входом в церковь горел свет. Решив, что папа еще укладывает Гаса в кровать, я положил монтировку в багажник «паккарда», и мы вошли в дверь, за которой находилась лестница, ведущая в церковный подвал. У Гаса там была комната возле котельной.
Гас не состоял с нами в кровном родстве, но каким-то странным образом сделался членом нашей семьи. Они вместе с отцом сражались на Второй мировой, и это испытание, как говорил отец, сблизило их сильнее, чем братьев. Они постоянно общались, но, когда папа рассказывал нам о своем старом друге, в основном все сводилось к пространному перечню его промахов и ошибок. Однажды, когда мы только переехали в Нью-Бремен, Гас появился у нас на пороге, поддатый и безработный. Все его имущество умещалось в узел, лежавший в коляске мотоцикла. Мой отец приютил его, нашел ему жилье и работу, и с тех пор Гас всегда был с нами. Он стал источником, хотя и не единственным, больших разногласий между моими родителями. Нам с Джейком он чрезвычайно нравился. Возможно, потому, что Гас разговаривал с нами так, будто мы были не просто дети. Или потому, что имел он немного, большего не хотел и виду не подавал, что обеспокоен своими стесненными обстоятельствами. А может быть, потому, что иногда напивался в хлам и попадал в переделки, из которых его, разумеется, вызволял отец. Поэтому мы видели в нем, скорее, непутевого старшего брата, нежели взрослого.
Комната в церковном подвале была небольшая. Кровать, комод, прикроватная тумбочка с лампой, зеркало, приземистый шкафчик с тремя полками, заставленными книгами. На цементный пол Гас постелил красный коврик, немного расцветивший простую обстановку. Окно находилось на уровне земли, и света сквозь него проникало мало. На другой стороне подвала была небольшая туалетная комната, которую оборудовали папа с Гасом. Там мы их и обнаружили. Гас блевал, опустившись на колени перед унитазом, а отец стоял позади и терпеливо ожидал. Мы с Джейком замерли чуть поодаль, посередине подвала, под лампочкой. Кажется, отец нас не заметил.
— Все буэкает да буэкает, — шепнул я брату.
— Буэкает?
— Ну знаешь: «Бу-э!» — сказал я и издал звук, как будто меня тошнит.
— Так точно, Капитан! — С некоторым затруднением Гас поднялся, и отец подал ему влажную тряпку утереть лицо.
Отец спустил воду и отвел Гаса в комнату. Помог ему снять испачканные брюки и рубашку. Гас в трусах и майке лёг на кровать. В подвале было холоднее, чем на улице, и отец укрыл друга одеялом.
— Спасибо, Капитан, — пробормотал Гас, и его осоловелые глаза закрылись.
— Спи давай.
И тут Гас сказал такое, чего я от него никогда раньше не слышал.
— Капитан, ты все такой же сукин сын. И всегда так будет.
— Я знаю, Гас.
— Все они умерли из-за тебя. И всегда так будет.
— Спи.
Гас почти сразу захрапел. Отец обернулся и увидел нас.
— Идите спать, — сказал он. — Я останусь и немного помолюсь.
— Вся машина заблевана, — напомнил я. — Мама будет в ярости.
— Я разберусь.
Отец поднялся в храм. Мы с Джейком вышли в боковую дверь. Мне по-прежнему не хотелось отправляться в постель, и я сел на церковное крыльцо. Джейк сел рядом, устало привалившись ко мне.
— О чем это Гас? — спросил он. — Папа их всех убил. Что он имел в виду?
Я тоже думал об этом.
— Не знаю.
На деревьях защебетали птицы. В небе над холмами, обступавшими долину реки Миннесоты, я заметил тонкую багровую полоску — приближался рассвет. А еще знакомую фигуру, отделившуюся на другой стороне улицы от кустов сирени, окружавших наш дом. Моя старшая сестра прокралась по газону и скользнула в заднюю дверь. Ох уж эти ночные тайны!
Я сидел на пороге отцовской церкви и размышлял, как сильно люблю темноту. Этот сладкий привкус разыгравшегося воображения, это приятное жжение, охватывающее мою совесть… Я грешник, в этом я не сомневался. Но я не одинок. И ночь — наша сообщница.
— Джейк? — позвал я. Но брат не ответил. Он спал.
Отец молился долго. Ложиться спать ему было уже поздно, а готовить завтрак — еще рано. Он был человеком, у которого один сын заикался, другой, похоже, собирался стать малолетним преступником, дочка с заячьей губой по ночам шастала бог знает где, а жена негодовала из-за его профессиональных обязанностей.
Но я знал, что молился он не за себя и не за кого-нибудь из нас. Скорее, за родителей Бобби Коула. И за Гаса. И, возможно, за говнюка по имени Моррис Энгдаль. Молился о их здравии. Молился, думается мне, о страшной милости Божьей.
2
Она закуталась в белый махровый халат, а ноги остались босыми. На столе стояла чашка черного кофе. К чашке она прислонила какую-то брошюру. В правой руке она держала авторучку. На красной пластиковой столешнице лежал раскрытый стенографический блокнот. Рядом в керамической пепельнице, на которой золотом были вытиснены четыре президента с горы Рашмор, дымилась наполовину выкуренная сигарета. Время от времени она откладывала ручку и задумчиво затягивалась, медленно выпуская облачко дыма, повисавшее над кухонным столом.
— Нервозный, словно незапертый ставень в бурю, — произнесла она. Поразмыслила над этими словами, наблюдая, как дым постепенно рассеивается. Удовлетворенная, взяла ручку и записала их в блокнот.
Это было в ту пору, когда моя мать влюбилась в творчество Эйн Рэнд и решила, что тоже станет всемирно известной писательницей. Она собиралась отправить заявку в школу литературного мастерства в Нью-Йорке и пройти тест, который подтвердит, что она обладает всеми необходимыми для писателя качествами.
Джейк ел сахарные хлопья и наблюдал, как игрушечный водолаз, которого он обнаружил в коробке с сухим завтраком, медленно погружается в стакан с водой. Мгновение спустя водолаза выбросило на поверхность воздушным пузырем, образовавшимся от пищевой соды, которую Джейк насыпал в полый ранец у него на спине. Я ел тост с арахисовым маслом и виноградным желе. Масло это я ненавидел, но оно продавалось со скидкой, поэтому мать отклонила все мои протесты.
— Кот крался по полу, словно… — сказала мать. Взяла сигарету и глубоко затянулась.
— Словно наемный убийца, выслеживающий жертву.
— Заканчивай завтрак, Фрэнки.
— Словно грабитель за деньгами, — сказал Джейк, не сводя глаз с водолаза в стакане.
— Спасибо, я не нуждаюсь в помощи.
Она подумала еще мгновение и что-то записала в блокноте. Я перегнулся через стол и увидел, что она записала. «Любовь, проникающая в сердце».
Вошел отец. На нем был хороший черный костюм, белая рубашка и синий галстук.
— Служба в двенадцать, Рут.
— Я буду готова, Натан, — ответила она, не поднимая глаз от своей брошюры.
— Народ начнет собираться гораздо раньше, Рут.
— Я уже бывала на похоронах, Натан.
— Ребята, поторопитесь.
— Они знают, что делать, Натан.
Отец мгновение постоял, уставившись матери в затылок, а потом вышел на улицу. Как только дверь за ним захлопнулась, мать закрыла блокнот, потушила сигарету и сказала:
— Две минуты — и завтрак заканчивается.
Через час она спустилась по лестнице, одетая в черное платье и черную шляпку с черной вуалью, обутая в черные туфельки. Пахло от нее тальковой присыпкой. Мы с Джейком, уже наряженные для похода в церковь, смотрели по телевизору повтор «Дерзкого дула». Мать была прекрасна. Это знали даже мы, ее несмышленые сыновья. Люди всегда говорили, что она могла бы стать кинозвездой. Что она прелестна, как Рита Хейворт.
— Я в церковь. Вы подходите через полчаса. Фрэнки, проследи, чтобы вы оба пришли чистыми.