— Держу пари, тебя освежит кружечка холодного имбирного пива. Может быть, прокатимся до аптеки Хальдерсона?
Поездка с Гасом на мотоцикле всегда приносила удовольствие. К тому же мне так надоели помрачневший дом, угрюмый Джейк и окружающие меня привычные вещи, которые в одночасье стали такими пугающе чужими, что я сказал:
— Конечно.
— Может быть, и Джейка возьмем?
Я покачал головой.
— Ему хочется сидеть дома и сходить с ума.
— А если я предложу ему?
Я пожал плечами и продолжил ворошить муравьиную колонию.
Спустя несколько минут Гас вернулся без Джейка. Я был уверен, что мой брат велел ему про-про-проваливать, но, по словам Гаса, он просто сказал, что сейчас ему лучше побыть одному. Гас слегка толкнул меня под локоть и сказал:
— Давай, Фрэнк. Поехали.
Мы не сразу направились к Хальдерсону. Сначала Гас прокатился туда и обратно по объездным дорогам. Мы мчались между полями кукурузы, которая доходила мне до пояса и расстилалась во все стороны до самого горизонта, горячий серебристый солнечный свет изливался на кукурузные листья, поблескивавшие, словно бескрайние воды зеленого моря. Мы погружались в прохладную тень низин, где под лиственным кровом тополей, черемух и берез бежали ручьи. Мы поднимались на гряду холмов, обозначавшую южную границу речной долины. Под нами простиралась местность, сулившая хороший урожай по осени и перерезанная рекой, которая и была причиной здешнего изобилия. И хотя я злился на реку из-за гибели Ариэли, но понимал, что река ни в чем не виновата.
Все это время я сидел в коляске, отдаваясь на волю ветра, солнца и земной красоты. Впервые после исчезновения Ариэли мне было светло и радостно. Возвращаться не хотелось. Хотелось вечно мчаться на этом большом мотоцикле и навсегда оставить позади Нью-Бремен. Но наконец Гас направился в город, остановился перед аптекой Хальдерсона и заглушил мотор, я выскочил из коляски, и мы вошли вовнутрь.
За прилавком, у аппарата с газировкой, стояла Корделия Лундгрен. Я немного ее знал. Она была приятельницей Ариэли. Страдала от лишнего веса и прыщей. Когда она увидела меня, ее лицо приобрело паническое выражение. Она не знала, что мне сказать, и поэтому ничего не сказала.
— Два имбирных пива, — бросил Гас, когда мы сели на табуретки. — И чтобы кружки были холодные.
Хальдерсон вышел из-за аптечной витрины и прислонился к стойке.
— Это за счет заведения, — сказал он Корделии. Потом взглянул на меня и произнес:
— Фрэнк, я очень сожалею о твоей сестре. Это чудовищное горе.
— Спасибо, сэр, — сказал я и стал дожидаться имбирного пива.
— Какие новости, Гас?
— Никаких, — ответил Гас, и краем глаза я заметил, как он сделал знак Хальдерсону, чтобы тот прекратил задавать вопросы.
— "Ладно, я просто хотел высказать соболезнования.
Я изучал расставленные на прилавке предметы: вишневый и цитрусовый сиропы для газировки, шоколадный, карамельный и клубничный — для молочных коктейлей, дробленые орехи, бананы и взбитые сливки. Не глядя на Хальдерсона, я сказал:
— Да, сэр. Спасибо.
— Если тебе или твоей семье что-нибудь понадобится, просто дай знать.
— Хорошо, сэр.
Это напоминало нелепый танец под мелодию, которую наигрывала смерть, и мне стало немного жаль Хальдерсона — ведь он просто пытался проявить любезность. Я испытал облегчение, когда Корделия принесла имбирное пиво, а Хальдерсон ушел обратно за аптечную витрину.
Спустя десять минут вошел Дойл. Он был в полицейской форме и сразу направился к нам с Гасом.
— Увидел твой мотоцикл у входа, — сказал он.
— Да, мы с Фрэнки только что прокатились по окрестностям.
— Очень сожалею о твоей сестре, Фрэнк. Обещаю, мы найдем ублюдка, который ее убил.
— Ты о чем? Я думал, она утонула в реке, — сказал Хальдерсон. Как только появился Дойл, аптекарь снова вышел из-за витрины.
— Согласно предварительному докладу коронера, все не так просто, — сказал Дойл и уселся на табурет рядом с Гасом.
— Не сейчас. — Гас кивнул в мою сторону.
— Я хочу знать, — твердо проговорил я.
— Думаю, не стоит, — буркнул Гас.
— Мне кажется, мальчик имеет право знать, — сказал Дойл.
— Не тебе решать, — возразил Гас.
— Черт побери, он все равно узнает рано или поздно.
— Расскажите мне, — потребовал я.
Дойл не обратил внимания на укоризненный взгляд Гаса.
— Коронер говорит, что твоя сестра захлебнулась, но погубила ее не река. Он полагает, что ее ударили по голове и, вероятно, в бессознательном состоянии столкнули в воду. Он хочет, чтобы из Манкейто приехал какой-то бывалый медицинский эксперт и провел полное вскрытие.
"О боже, только не это", — подумал я.
— Есть предположения, кто это сделал? — спросил аптекарь.
— Вероятнее всего, индеец, — ответил Дойл. — Редстоун. У него оказался ее медальон.
Чувство вины захлестнуло меня приливной волной, и голова закружилась.
"О Боже, о Боже, — думал я. — Я позволил ему уйти".
А потом, не в силах вынести эту вину, я ухватился за неясное ощущение, что Редстоун совсем не такой, каким его считают все остальные.
— Он сказал мне, что нашел медальон, — выдохнул я.
— И ты ему поверил? Индейцу? — Дойл посмотрел на меня, как на идиота.
Его заинтересованность была заинтересованностью полицейского. Он имел дело с фактами. Как он мог понять мои чувства по отношению к Уоррену Редстоуну? Тем не менее я отчаянно возражал.
— Зачем ему было вредить Ариэли? Он ее даже не знал.
— Готов поспорить, вскрытие покажет, зачем, — загадочно проговорил Дойл и глубокомысленно взглянул на Гаса.
— Он этого не делал, — по-детски, вопреки всему настаивал я.
Возможно, чтобы я не выставил себя еще глупее, или чтобы отвлечь меня от чрезмерных размышлений над завуалированными намеками Дойла насчет вскрытия, Гас спросил у своего приятеля:
— А если это был не индеец?
— Мой следующий подозреваемый — Моррис Энгдаль, — пожал плечами Дойл.
Для меня это стало огромным облегчением, и я уцепился за эту возможность.
— Эта девица, которая с ним была, она шалава, — сказал я. — Готов поспорить, все, что она рассказала о том вечере, неправда.
— Она шалава? — Дойла такое определение явно позабавило. Он ухмыльнулся и сказал: — Когда шериф их найдет, я обязательно поставлю его в известность.
— Найдет? — переспросил Хальдерсон.
— Он их как раз ищет, — сказал Дойл. — Оба куда-то исчезли, Энгдаль и его подружка.
— Это ничего не доказывает, — заметил Хальдерсон.
— Возможно, нет, но на подозрения наводит. — Дойл взглянул на меня. — Твой отец наверняка все это знает. Насколько я понимаю, он постоянно общается с шерифом. Да и Гас наверняка все это знает.
Я взглянул на Гаса и по его лицу понял, что он и впрямь все знает.
Я спрыгнул с табурета и вышел из аптеки. Гас бросился за мной.
— Подожди, Фрэнк.
— Я пойду домой, — бросил я через плечо и зашагал дальше.
Он поравнялся со мной.
— Чего ты от меня хотел, Фрэнк? Твой отец велел, чтобы я ничего не говорил.
— Он мог бы сказать и мне.
— Он не хочет, чтобы вы с братом страдали еще сильнее.
Мы прошли мимо парикмахерской, сквозь открытую дверь которой раздавался голос Герба Карнила, комментирующего матч с участием "Близнецов".
— Мы бы все узнали рано или поздно, — сказал я.
— Возможно, лучше поздно, Фрэнк. Вам уже хватило дурных вестей.
Я не согласился с Гасом. Мне хотелось правды, какой бы горькой она ни была. И я рассердился на отца за то, что он скрывал ее от меня.
— Он должен был мне рассказать, — повторил я.
Гас остановился, я тоже. Обернувшись, я увидел, что он стоит прямо на моей тени, падающей на тротуар, и строго смотрит на меня.
— Думаешь, твоя мать выдержала бы это? Боже, Фрэнки, подумай головой. Конечно, тебе больно. Думаешь, ему не больно? О господи, — сказал Гас с неизбывным отвращением. — Хочешь домой, так иди.
Он направился обратно к мотоциклу, а я — прямо домой. Сунув руки в карманы, в длинных косых лучах предвечернего солнца я шагал по Мэйн-стрит, теперь казавшейся такой незнакомой. Дошел до Сидар — стрит, по которой каждый будний день с сентября по июнь мы с Джейком ходили в школу. Вот перекресток с Эш-стрит, а на нем — дом Гуттенбургов, рядом с которым однажды зимой мы с Джейком, Дэнни О’Кифом и Скипом Гуттенбургом построили снежную крепость и воевали с братьями Брэдли, жившими напротив. Вот Сэндстоун-стрит, а в одном квартале к северу — парковка возле бара "У Рози", где мы с Джейком разбили фары у "форда" Морриса Энгдаля. Эти улицы и воспоминания о них принадлежали совсем другому времени и даже другому человеку. Словно бы смерть Ариэли вытолкнула меня в другой мир, в котором я был чужаком. Лучше бы Гас не привозил меня обратно с нашей поездки по сельским дорогам. Никогда еще я не чувствовал себя таким бесприютным, таким одиноким.
Я заслышал рычание мотоцикла задолго до того, как Гас остановился рядом со мной.
— Запрыгивай! — крикнул он, силясь перекрыть рев мотора, и кивнул на коляску.
Я не стал возражать.
Ночью, когда Эмиль Брандт, дедушка и Лиз ушли, а Джейк спал, я лежал, не смыкая глаз, и слушал завывания ветра за окном. Я подумал, что близится гроза, но грома не услышал, а когда подошел к окну, то с удивлением обнаружил, что небо ясное и звездное, и скоро взойдет луна.
Я не мог избавиться от мыслей об Уоррене Редстоуне. Меня угнетало чувство вины, что я позволил ему уйти. Я пытался молиться, но не мог подобрать слов, кроме того, что раскаиваюсь сильнее, чем когда-либо прежде. Я по-прежнему видел перед собой, как в речном потоке колышутся волосы Ариэли и ее красное платье, а Редстоун удаляется по эстакаде. Я стиснул кулаки и прижал их к глазницам, как будто выталкивая эти образы из головы.
В коридоре зажегся свет, и я услышал, как отец беспокойно, тяжелой поступью спускается по лестнице. Я вышел из комнаты. Что творилось в гостиной, я не видел. Лишь одинокая лампа тускло освещала ее. Я слышал голос отца: