— Посидеть с тобой?
Ответа не последовало.
— Может быть, закрыть окна, Рут? Близится гроза.
— Мне хорошо с открытыми.
— Не против, если я посижу тут и почитаю?
— Делай, что хочешь.
Все стихло. Потом мать спросила:
— Библия?
— Я нахожу в ней утешение.
— А я нет.
— Я не буду читать вслух.
— Если тебе непременно нужно читать эту книгу, читай в другом месте.
— Ты гневаешься на Бога, Рут?
— Не разговаривай со мной подобным тоном.
— Каким тоном?
— Как будто я из твоей паствы. Пустое дело. Мне не нужно твоей помощи, Натан. И той, которую предлагает эта книга, тоже.
— Какой помощи ты бы хотела?
— Не знаю. Но не такой.
— Хорошо. Тогда я просто посижу.
Последовали несколько мгновений напряженной тишины, потом мать сказала:
— Я — спать.
Судя по тому, как она это сказала, я подумал, что ее раздражало присутствие отца, хотя, чем именно он ее разозлил, я не знал. Я услышал ее шаги, быстро вернулся в спальню и лёг, оставив дверь открытой. Я слышал, как она поднялась по лестнице, вошла в ванную, слышал, как побежала вода в раковине, слышал, как мать почистила зубы и прополоскала рот. Прошла по коридору, вошла в спальню и закрыла дверь. Отец не поднялся следом за ней.
Я долго лежал в постели, слушая, как ветер раскачивает и трясет деревья. Я еще не спал, когда услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Я спрыгнул с кровати, подбежал к окну и увидел, что отец направляется в церковь.
Он вошел внутрь и скрылся от меня во мраке.
В пижаме и босиком я спустился вниз и пошел следом за отцом. Ночь была теплая, и ветер обдавал меня горячей волной. Я поднялся по ступеням церкви и заметил, что дверь закрыта не полностью, а от ветра приоткрылась еще сильнее, так что я проскользнул вовнутрь совершенно беззвучно. Мои глаза уже привыкли к ночному сумраку, и я разглядел перед алтарем темный силуэт отца, стоявшего ко мне спиной. Отец чиркнул спичкой и зажег свечи по бокам от алтарного креста. Задул спичку, опустился на колени перед алтарем и наклонился так низко, что лбом коснулся пола. В таком положении он пробыл довольно долго, не издавая ни звука, так что я подумал, не лишился ли он сознания.
— Капитан?
Из двери, ведущей в подвал, вышел Гас. Отец резко выпрямился и поднялся на ноги.
— Что такое, Гас?
— Ничего, я услышал, как наверху ходят, и подумал, что это ты. Подумал, что тебе нужна компания. Я ошибся?
— Нет, Гас. Проходи.
Я быстро припал к полу и съежился в тени возле входной двери. Отец прислонился спиной к алтарю, Гас подошел к нему и тоже привалился к алтарю в непринужденной позе.
— Мне и правда была нужна компания, Гас, — сказал отец. — Я надеялся, что Бог скажет мне что-нибудь.
— Например, Капитан?
Отец молчал, а поскольку свечи горели на алтаре позади него, лицо отца оставалось в тени, и я не видел его выражения. Наконец он ответил:
— Я раз за разом задавал ему одни и те же вопросы. Почему Ариэль? Почему не я? Ведь это мои грехи.
Зачем наказывать ее? Или Рут. Это ее убивает, Гас. И мальчики, они не понимают, им просто больно. Это моя вина. Во всем моя вина.
— Думаешь, Бог так поступает, Капитан? — сказал Гас. — Черт побери, это совсем не то, что ты говорил мне все эти годы. А что до твоих грехов, то ты, наверное, имеешь в виду войну, а разве не ты всегда говорил мне, что тебя, меня и всех нас можно простить? Ты говорил мне, что нисколько в этом не сомневаешься, как не сомневаешься в том, что солнце всходит по утрам. И скажу тебе, Капитан, ты выглядел при этом таким уверенным, что и меня заставил поверить. — Гас подался вперед и посмотрел на свои руки, в сиянии свечей казавшиеся бледно-восковыми. — Я совершенно не вижу, каким образом Бог, о котором ты распинаешься передо мной и всеми остальными, ответствен за то, что случилось с Ариэлью. Я не верю, что Бог станет наказывать этого милого ребенка, чтобы призвать тебя к ответу. Нет, сэр, ни на йоту не верю.
Странно было слышать такое от Гаса — обычно он подвергал сомнению все, о чем проповедовал мой отец.
— По-моему, Капитан, ты просто потерял равновесие. Как будто тебе съездили по лицу. Когда ты придешь в себя, то увидишь, что был прав с самого начала. Конечно, тебе неприятно, что я издеваюсь над твоей религиозностью, но черт меня побери, если в глубине душе я не благодарен тебе за твою веру. Кто-то должен верить. За всех нас, Капитан.
Гас замолчал, и я услышал какие-то странные и невнятные звуки, которые делались все громче и разносились по святилищу. Сначала я не понял, что это за звуки и где их источник, а потом осознал, что это плачет мой отец. Горькие рыдания вырывались из его груди и отражались от стен. Он сгорбился и закрыл лицо руками, а Гас склонился над ним и крепко обнял.
Потрясенный, я как можно тише прокрался на улицу, в ночь и ветер.
24
После смерти Ариэли окружной пресвитер предложил взять на себя заботы о ближайшем воскресном богослужении в церквях, подопечных моему отцу. Отец согласился препоручить ему раннюю службу в Кэдбери и позднюю службу в Фосбурге, но настоял на том, что богослужение в методистской церкви на Третьей авеню проведет сам.
Ветер, бушевавший накануне, разогнал сырость и очистил небеса, поэтому день выдался солнечный и ясный. Я уверен, что на службы в Кэдбери и Фосбурге пришло мало народу, потому что видел, как тамошние прихожане заполняли скамейки в церкви на Третьей авеню, чтобы послушать проповедь отца. Пришла миссис Клемент с Питером, и я удивился, когда увидел, что ее муж Тревис, одетый в помятый костюм, со смущенным видом сидит возле нее. Им, как и прочим, наверное, было любопытно, что хорошего скажет о Боге измученный горем человек. Моя мать и Джейк отказались прийти, и отец их не заставлял. Но дедушка и Лиз, хотя и были лютеранами, пришли вместе со мной, и Гас тоже. Все мы сели в первом ряду. Сорок лет миновало, а я по-прежнему хорошо помню эту службу. Хор исполнил одно из моих любимых песнопений, "Твердыня наша — вечный Бог", и все прозвучало прекрасно, несмотря на отсутствие моей матери. Лоррен Гризвольд, игравшая на органе, ни разу не сфальшивила. Отрывки из Книги Екклесиаста и Евангелия от Луки прочел Бад Соренсон. Обычно он постоянно сбивался, но тем утром читал превосходно. И мне подумалось, что все они проявили себя столь безупречно, потому что хотели сделать все возможное для моих матери и отца в память об Ариэли.
Когда пришло время отцу произносить проповедь, я заволновался, поскольку не видел, чтобы он готовился. Он взошел на кафедру и сначала просто оглядел ряды, заполненные до предела. А потом заговорил.
— Нынче не Пасха, — сказал он. — Но на этой неделе я часто вспоминал пасхальную историю. Не Светлое Воскресение, но тьму, которая ему предшествовала. Не припомню в Библии более мрачного эпизода, чем когда Христос среди крестных страданий взывает: "Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?" Мрачнее, чем его смерть, последовавшая вскоре, ибо Иисус, умирая, полностью предался Божьей воле. Но когда он решил, что его предал и покинул Отец — Отец, которому он всегда верил, которого любил глубоко и безгранично, сколь страшно было ему и сколь одиноким он себя, наверное, чувствовал. По смерти ему открылось все, но вживе Иисус, как и мы, смотрел смертными очами, ощущал боль смертной плоти и ведал смятение несовершенного смертного разума.
Я смотрю смертными очами. Мое смертное сердце обливается кровью. Мой разум в смятении.
Признаюсь, что я взывал к Богу: "Для чего Ты меня оставил?"
Мой отец остановился, и я подумал, что он не будет продолжать. Но спустя некоторое время он собрался с духом и снова заговорил.
— Когда мы чувствуем себя покинутыми, одинокими и бесприютными, что нам остается? Что остается мне, что остается вам, что остается любому из нас, кроме непреодолимого соблазна возроптать на Бога и укорять его за мрачную ночь, в которую он нас привел, укорять за наши несчастья, укорять и обвинять в небрежении.
Что нам остается, когда мы лишаемся того, что любили больше всего на свете?
Нам остаются три великих блага. В первом послании Коринфянам апостол Павел перечисляет их: вера, надежда, любовь. Эти дары, в которых и заключается основа жизни вечной, ниспослал нам Бог, и он же ниспослал нам возможность полновластно распоряжаться ими. Даже в самую мрачную ночь мы еще можем держаться за веру, можем предаваться надежде. И, какими бы нелюбимыми мы себя ни чувствовали, мы еще можем упорствовать в нашей любви к людям и Богу. Все это нам подвластно. Бог ниспослал нам эти дары — и не забирает обратно. Мы сами выбираем, отбросить их или нет.
Среди мрачной ночи я призываю вас держаться за веру, предаваться надежде и нести перед собой свою любовь, словно зажженную свечу, ибо обещаю, что она озарит ваш путь.
И неважно, верите вы в чудеса или нет, — я ручаюсь, что вы познаете чудо. Возможно, не такое, о котором вы молитесь. Бог не отменит того, что совершилось. Чудо будет в том, что однажды утром вы проснетесь и, как прежде, увидите поразительную красоту нового дня.
Иисус претерпел и мрачную ночь, и смерть, и в третий день вновь воскрес по благости своего любящего Отца. Солнце садится и восходит для каждого из нас, и по благости нашего Господа, перенеся мрачную ночь, мы просыпаемся на заре нового дня и радуемся.
Я призываю вас, братья и сестры, возрадоваться вместе со мной о чудесной благости Господа и о красоте нынешнего утра, которую Он нам даровал.
Отец обвел глазами прихожан, молчаливо сидевших на скамьях, словно одуванчики с поднятыми головками, улыбнулся и сказал:
— Аминь.
Спустя мгновение я услышал, как Гас рядом со мной повторил:
— Аминь.
Это было совсем не по-методистски. А потом я услышал, как еще чей-то голос повторил: "Аминь". Я обернулся и увидел, что это сказал Тревис Клемент, а его жена нежно коснулась его руки.
Выходя из церкви тем утром, я чувствовал — и по сей день чувствую, — что испытал чудо, то самое, которое обещал отец, изрекший такую глубокую и простую истину. Я перешел через дорогу и вернулся в дом, где моя мать и Эмиль Брандт сидели в гостиной с задернутыми занавесками, не пропускавшими утренний свет. Я поднялся наверх, к себе в спальню, где Джейк лежал на постели, все еще в пижаме.