Я сел на кровать и произнес:
— Я кое-что тебе не сказал. Кое-что важное.
— И что? — спросил Джейк безо всякого интереса.
— Ты мой самый лучший друг, Джейк. Мой самый лучший друг на свете. Ты всегда им был и всегда будешь.
Я слышал, как на улице прощаются друг с другом прихожане, как хлопают двери, как шуршат по гравию колеса машин, отъезжавших от церкви. Джейк смотрел в потолок, подложив руки под голову, и молчал. Наконец на улице все стихло, остались только я, Джейк и тишина.
— Я боюсь, что ты тоже умрешь, — сказал он наконец.
— Не умру, обещаю.
Он перевел глаза с потолка на мое лицо.
— Все умрут, — сказал он.
— А я нет. Я буду первым человеком, который не умрет. А ты вторым.
Я думал, что он хотя бы улыбнется, но этого не произошло. Он взглянул серьезно и задумчиво и сказал:
— Я не против умереть. Просто не хочу, чтобы ты умер.
— Вот тебе крест, Джейк, я не умру. Не брошу тебя. Он медленно приподнялся и скинул ноги с кровати.
— Лучше не надо, — сказал он. А потом добавил: — Все как-то неправильно, Джейк.
— Все?
— Днем. Ночью. Когда я ем. Когда лежу здесь и думаю. Все неправильно. Я по-прежнему жду, когда она поднимется по лестнице, заглянет в нашу комнату — ну знаешь, поболтать.
— Понимаю.
— Что нам делать, Фрэнк?
— Думаю, продолжать в том же духе. Делать то, что делали, и рано или поздно все наладится.
— Наладится? Правда?
— Думаю, да.
Он кивнул. А потом спросил:
— Что собираешься делать сегодня?
— У меня есть одна идея, — ответил я. — Но тебе это может не понравиться.
Дедушка и Лиз после церкви поехали домой. По словам Лиз, немного отдохнуть. Она пообещала, что приедет позже — заняться ужином. После исчезновения Ариэли они находились с нами постоянно, и теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что наше горе вымотало их напрочь, и они наверняка тоже страдали, но не произнесли ни единой жалобы.
Мы с Джейком застали их сидящими в тени на широкой веранде. Увидев нас, они удивились и обеспокоились, пока я не объяснил, зачем мы пришли.
— Сегодня воскресенье, — сказал дедушка. — День отдохновения.
— Честно говоря, так отдыхать гораздо лучше, чем целый день сидеть дома, — ответил я.
Мы с Джейком направились во двор — обычно мы занимались этим на день раньше — и во время работы я часто поглядывал в сторону тенистой веранды. После исчезновения и гибели Ариэли дедушка и Лиз предстали передо мной совсем в ином свете. Лиз нравилась мне всегда, а теперь нравилась еще больше. А дедушку я раньше страшно недооценивал. Я всегда рассматривал его в свете собственного мышления, которое напоминало горящую спичку в огромной темной зале. У деда имелись свои недостатки — он был придирчивый, высокомерный, порой недальновидный. Ожидал, что многого может добиться с помощью подарков. Но он любил свою семью, это было ясно.
Наведя порядок во дворе, мы поднялись на веранду, где Лиз уже поставила большой кувшин и несколько стаканов. Она предложила нам лимонаду.
Дедушка оглядел лужайку, которая сверкала зеленью в послеполуденном солнце и пахла свежевыкошенной травой.
— Не помню, говорил ли я вам, мальчики, как я благодарен за вашу работу, — промолвил он. — Мне постоянно твердят, какой красивый у меня участок.
Он и правда никогда не хвалил нас. Обычно он говорил что-то вроде: "Я вам хорошо плачу. Стало быть, вы хорошо поработали". И хотя мы надрывали задницы под его бдительным присмотром и чутким руководством, я не припомню, чтобы он положительно отозвался о наших трудах.
— Вот, — сказал он. — Пожалуй, вы заслужили премию.
Обычно за работу во дворе мы получали по два доллара на брата, но в тот день дедушка отсчитал нам по десять долларов. Вспоминаю жаркий давнишний спор между моими родителями, когда отец сказал, что дедушка — такой человек, который считает, будто в этом мире за деньги можно купить все, в том числе любовь. Хотя я об этом не задумывался, но с его суждением согласился. В тот воскресный день я разглядел кое-что еще. Не то после смерти Ариэли у меня открылись глаза, не то мышление и поведение моего деда изменилось, но, стоя в тени веранды со стаканом лимонада в руке, я смотрел на него с большим пониманием и симпатией, чем прежде.
Наконец Лиз предложила всем нам отправиться обратно. Пора было позаботиться об ужине.
— Вы готовы, ребята? — спросил дедушка.
— Я лучше пойду пешком, — ответил я.
— Уверен? Ну а ты, Джейк?
— Если Джейк пойдет, то и я пойду, — сказал он.
— Тогда ладно.
Дедушка поднялся с кресла-качалки.
Домой возвращались не так, как вчера. Стало легче. Рядом с Джейком я чувствовал себя привычнее, и улицы не казались такими незнакомыми. Но все было по-другому, никакой ошибки.
Внезапно Джейк застыл посреди дороги, как-то странно ссутулившись, будто из него разом вышел весь воздух.
— Что случилось? — спросил я.
Его голос срывался.
— Я все не перестану думать, как я хочу, чтобы она вернулась.
— Потом будет лучше.
— Когда, Фрэнк?
Я ничего не знал о смерти. У нас даже не было домашнего питомца, который бы умер. Но я подумал о родителях Бобби Коула, которые лишились всего, лишившись Бобби. Я подумал об одном вечере, за неделю до его гибели, когда после прогулки с Дэнни О’Кифом я проходил мимо их дома. Мистер Коул стоял во дворе и смотрел на вечернее небо, а когда заметил меня, проходившего по тротуару, улыбнулся и сказал: "Прекрасный вечер, да, Фрэнк?" Я подумал, может ли человек, который лишился всего, по-прежнему любоваться на красоту заката. И изменится ли ситуация для Джейка, меня и нашей семьи.
Я обнял брата и сказал:
— Не знаю. Но будет.
Когда мы вернулись домой, папы не было. На церковной стоянке Гас сидел на своем мотоцикле и через открытое окошко патрульной машины разговаривал с Дойлом. Мы прошли мимо.
— Здорово, парни, — сказал Дойл.
За последнее время я успел узнать этого человека с таких различных сторон, что теперь почувствовал к нему какую-то жутковатую близость.
— Я как раз рассказывал Гасу, что Морриса Энгдаля и ту девчонку, Кляйншмидт, нашли.
— Где? — спросил я.
— Миловались в мотеле в Сиу-Фоллз. Девчонке всего семнадцать, поэтому шериф задержал Энгдаля за нарушение закона Манна, но его привезут сюда для допроса.
Я не знал, что такое закон Манна, да и знать не хотел. Я хотел только выяснить, что было известно Моррису Энгдалю о смерти Ариэли. Я не сомневался, что на такое у него хватило бы низости, и был уверен, что другие тоже не сомневаются.
Но на другой день в Нью-Бремен из Манкейто приехал медицинский эксперт и провел полное вскрытие. И то, что он обнаружил, полностью изменило наши предположения.
25
По понедельникам Джейк ездил в Манкейто на еженедельный сеанс к логопеду, лечившему его от заикания.
Я не знал, почему мой брат заикается. Врачи, которые работали с Джейком, были славными людьми, терпеливыми и оптимистичными. Джейк говорил, что они ему нравятся. Но за все годы работы с братом они, кажется, не достигли особого прогресса. Он по-прежнему заикался, когда нервничал или злился, и необходимость сказать что-нибудь на людях пугала его чрезвычайно. Учителя редко вызывали его к доске, справедливо полагая, что сбивчивые ответы Джейка станут мучением для всех, включая его самого. Он всегда сидел на заднем ряду. Обычно занятия с логопедом назначали на вторую половину дня, мать забирала его после ланча, и в школу в тот день он не возвращался. По словам Джейка, это было единственное преимущество, которое он извлекал из заикания.
Тому, кто не находился постоянно рядом с Джейком, было трудно его воспринимать. Я знал, что у некоторых пробегали мурашки, когда он упорно молчал и следил за ними. Может быть, потому, что он довольствовался наблюдениями, он судил о ситуациях и людях точнее многих. Вечерами в нашей комнате я распинался о каком-нибудь событии, в котором мы оба участвовали, Джейк лежал в кровати и слушал, а когда я заканчивал, он задавал вопрос или делал замечание, указывая мне на все, что я выпустил в ходе моего рассказа.
Обычно к логопеду Джейка отвозила мать, но в первый понедельник после смерти Ариэли она никуда не поехала. Утром она покинула нас. За завтраком, когда я попросил апельсинового сока, она встала из-за стола и сказала, что больше не минуты не может находиться в этом чертовом доме и уходит к Эмилю Брандту. Она вихрем вылетела на улицу, хлопнув входной дверью, и зашагала через двор, а мой отец стоял у кухонного окна и смотрел ей вслед.
— На что она сердится? — спросил я.
Не отворачиваясь от окна, отец ответил:
— Сейчас, Фрэнк, я полагаю, на все.
Он вышел из кухни и поднялся наверх.
Джейк, пытавшийся составить какую-нибудь фразу из кукурузных хлопьев "Алфавит", снова перемешал буквы и сказал:
— Она сердится на папу.
— Но что он сделал?
— Ничего. Но он Бог.
— Бог? Папа? Бред какой-то.
— Я имею в виду, для нее он Бог.
Джейк произнес это, как нечто очевидное, и вернулся к составлению фразы.
Я и понятия не имел, о чем он говорил, но с тех пор я много размышлял об этом, и теперь, кажется, понимаю. Моя мать не могла роптать непосредственно на Бога, поэтому взамен роптала на отца. Джейк снова разглядел и понял то, чего мне не удалось.
Отец вернулся на кухню, и Джейк безучастно спросил:
— Мне сегодня ехать в Манкейто?
Этот вопрос, кажется, застал отца врасплох. Он подумал и ответил:
— Да. Я тебя отвезу.
Итак, я был дома один, когда появился шериф, искавший папу. Он постучал в переднюю дверь. По радио передавали матч с участием "Близнецов", а я валялся на диване в гостиной, то слушая трансляцию, то листая комиксы Джейка. Шериф был в униформе. Он снял шляпу — когда открывать дверь подходили мои родители, люди иногда делали так в знак почтения, но передо мной шляпы не снимали ни разу. Это заставило меня напрячься.