Мы надели наши единственные костюмы. Я повязал галстуки себе и Джейку. Мы умылись, намочили и зализали волосы. В общем, выглядели представительно.
Как только она ушла, я сказал:
— Ты остаешься здесь.
— А ты куда? — спросил Джейк.
— Неважно. Просто ты остаешься.
Я вышел через заднюю дверь. Позади нашего дома была маленькая лужайка. Когда мы сюда въехали, на ней паслись две лошади. Лошадей увели, но здесь по-прежнему рос бурьян, сквозь который кое-где пробивались дикие маргаритки и луговой клевер. Дальше, за деревянным забором стоял дом, старое желтое строение, окруженное ивами. Я прокрался сквозь бурьян. Словно наемный убийца, выслеживающий жертву. Приблизился к серому забору, кое-как сколоченному из кривых досок, которые наотрез отказывались друг с другом смыкаться, и приник глазом к одной из щелей.
Дом принадлежал Эйвису и Эдне Суини. Эйвис работал на элеваторе на окраине Равнин. Он был худой, словно зубочистка, с большим кадыком. Эдна была блондинка с огромной грудью, похожей на нос авианосца. У Суини был миленький дворик с множеством цветов, за которыми ухаживала Эдна. Для работы она надевала тесные шорты и маечку, с трудом вмещавшую ее груди. Не помню, как именно открылись мне прелести Эдны Суини, но тем летом я провел много времени, прильнув глазом к щели в заборе и наблюдая, как она, вот так одетая, склонялась над клумбой.
В то утро Эдна Суини не возилась с цветами, зато устроила стирку. На веревке, помимо прочего, висели огромные лифчики и кружевное белье, принадлежавшее явно не Эйвису. Я не слышал, как сзади подошел Джейк. Почувствовав на плече его руку, я подскочил.
— Господи, — сказал я.
— Поминаешь Господа всуе.
— Что ты здесь делаешь?
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего, — Я схватил его и попытался развернуть лицом к нашему дому. — Пошли.
Он стряхнул мою руку и приложился глазом к забору.
— Черт побери, Джейк.
— Не чертыхайся. На что ты пялишься?
— Ни на что.
— Ты пялишься на ее белье.
— Ладно, я пялюсь на ее белье. Ты тоже пялишься на ее белье.
Он слегка повернул голову, чтобы лучше было видно.
— Пошли. — Я с силой дернул его за рукав. Джейк не шевельнулся, но шов на плече его пиджака лопнул с душераздирающим треском. — О, Господи…
Джейк выпрямился.
— Поминаешь…
— Я знаю, что я сказал. Дай посмотреть.
Я развернул его и оглядел, оценивая нанесенный ущерб. По правде говоря, обстоятельства этого происшествия объяснить было трудновато. Поэтому говорить правду — не резон. Но удастся ли соврать, зависело от Джейка, вот в чем вся проблема. Даже если я заставлю его поддакивать какому-нибудь дурацкому рассказу, он будет жутко заикаться и мямлить, так что наша вина быстро вскроется.
Джейк вытянул шею, чтобы лучше разглядеть прореху.
— У нас будут не-не-неприятности.
— Не будут. Скорей.
Я кинулся бегом по лужайке через бурьян, дикие маргаритки и луговой клевер, Джейк за мной. Мы влетели в заднюю дверь и поднялись в родительскую спальню. Я достал из шкафа мамину шкатулку со швейными принадлежностями, выбрал моток коричневых ниток. Обкусил длинную нитку и вдел в иголку.
— Давай пиджак, — сказал я и принялся за работу.
Я был бойскаутом, но не слишком хорошим. Сама идея, что надо быть порядочным и добросовестным, бережливым и смелым, чистоплотным и благочестивым, мне нравилась, однако прилагать усилия для поддержания столь высоких добродетелей мне не особо хотелось. Но кое-чему стоящему я все-таки выучился. Например, необходимому для скаута умению ставить заплаты. С иголкой средней толщины я управлялся вполне сносно. Я наскоро заштопал прореху, и, если не вглядываться, было почти незаметно.
— Вот, — сказал я и подал пиджак Джейку.
Джейк скептически оглядел пиджак, надел его и просунул палец в просвет между стежками.
— Все равно по-по-порвано.
— Все будет хорошо, если туда постоянно не тыкать.
Я поставил мамину шкатулку со швейными принадлежностями обратно в шкаф и взглянул на часы на прикроватной тумбочке.
— Надо поторапливаться. Служба вот-вот начнется.
В мае моей сестре Ариэли исполнилось восемнадцать, в июне она окончила нью-бременскую среднюю школу, а осенью планировала поступать в Джуллиард. Когда мы с Джейком вошли в церковь, она сидела за органом и играла что-то прекрасное и скорбное — похоже, Генделя. На скамьях уже было полно народу. Мы знали почти всех — члены общины, друзья семьи, соседи. Многие, регулярно приходившие в церковь к моему отцу, не были членами общины. Не были даже методистами. Они приходили, потому что другой церкви на Равнинах не было. Мы с Джейком устроились на дальней скамье. Мать сидела прямо возле того места, где обычно размещался хор. Поверх черного платья на ней была красная атласная мантия. Она внимала игре Ариэли и рассматривала витраж в западном окне с таким же отрешенным видом, с каким, бывало, сидела за кухонным столом, призывая вдохновение. В игре Ариэли было что-то помимо музыки. По сей день, слушая некоторые пьесы, я представляю себе, как пальцы моей сестры творят дивную музыку — подобно тому, как Бог творил крылья бабочек.
Перед алтарной оградой стоял гроб, усыпанный цветами. В церкви пахло лилиями. В первом ряду сидели родители Бобби. Они были немолодыми людьми — Бобби поздно появился в их жизни. Я видел, какой любовью и нежностью они его окружали. Теперь они сидели рядом, положив руки на колени, и потерянно смотрели поверх гроба на золоченый крест над алтарем.
Моего отца нигде не было видно.
Джейк наклонился ко мне.
— Он тут?
Я понял, о ком он.
— Да.
Пока не погиб Бобби, я не особо задумывался о смерти. Но когда я представил, как он лежит в этом гробике, меня охватило замешательство. В небесный рай я не верил, поэтому вопрос, что стало с Бобби Коулом, озадачивал меня и пугал.
В церковь вошел Гас. По нетвердой поступи было ясно, что он пьян. Одет он был в свой лучший наряд — черный костюм из секонд-хенда. Галстук был повязан криво, рыжие волосы на затылке стояли торчком. Он сел на скамью по другую сторону прохода и, кажется, не заметил нас с Джейком. Он уставился на гроб Бобби, и я слышал, как его легкие всасывают воздух, будто кузнечные меха.
Наконец-таки появился отец. Он вышел из своего кабинета, одетый в черную мантию и белую столу. Отец был статный мужчина и в пастырском облачении выглядел впечатляюще. Проходя мимо четы Коулов, он остановился и поговорил с ними вполголоса, а потом встал за кафедру.
Ариэль закончила пьесу. Мать поднялась. Ариэль снова положила руки на клавиатуру, собралась с мыслями и заиграла. Мать закрыла глаза и приготовилась петь.
Когда она пела, я почти что веровал в небесный рай. Кроме прекрасного голоса было в ее пении еще что-то, трогавшее до глубины души. Да, пела она так, что, стоило ей захотеть, — заплакал бы и деревянный столб. Или люди стали бы смеяться и плясать, влюбляться и уходить на войну. Перед тем, как она запела, тишину в церкви нарушал лишь ветерок, шелестевший в открытых дверях. Коулы сами выбрали, какое песнопение будет звучать во время службы. Выбор был странноватый и исходил, вероятно, от миссис Коул, чьи предки были из южного Миссури. Она попросила, чтобы моя мать спела спиричуэл «Колесница небесная».
Наконец мать запела, и то была истинная отрада. Она пела медленно и выразительно, донося самую суть этого великолепного спиричуэла и словно бы возвещая о небесном рае, и лицо ее было спокойным и умиротворенным. Я закрыл глаза, и ее голос осушил мои слезы, обогрел мое сердце и убедил меня, что Бобби Коул возвращается домой. Я почти порадовался за него, милого мальчика. Больше ему не придется беспокоиться о постижении мира, который все равно остался бы для него непонятным. Не придется сносить злые насмешки. Не придется думать о том, каким человеком он вырастет и что станет с ним, когда его престарелые родители больше не смогут его защищать и опекать. Пение моей матери уверило меня, что Бог забрал Бобби Коула из лучших побуждений.
А когда она умолкла, шелест ветерка в дверном проеме был подобен вздохам ангелов, исполненных благодати.
Стоя за кафедрой, отец прочел отрывок из Писания Прежде чем произнести проповедь, он спустился по ступенькам, прошел сквозь дверцу в алтарной ограде и наконец встал возле гроба. По правде, я не слышал многого из того, что он говорил. Отчасти потому, что душу мою переполняло мамино пение, а голова была слишком забита размышлениями о смерти. А отчасти потому, что отцовскую проповедь я слышал тысячу раз. Люди говорили, что он хороший проповедник, хотя и не такой пламенный, как хотелось бы некоторым из его паствы. Он говорил рассудительно и бесстрастно. Отец был человеком идеи, но никогда не пытался принудить людей к вере при помощи чрезмерного красноречия или актерства.
Когда он закончил, в церкви наступила тишина. Ветерок, влетевший сквозь открытые двери, дохнул прохладой, а цветы возле гроба шелохнулись, как будто мимо кто-то прошел.
И тогда поднялся Гас.
Он подошел к гробу Бобби и положил руку на полированное дерево. Если мой отец и удивился или встревожился, то виду не подал.
— Гас, ты хочешь что-то сказать? — спросил он.
Гас погладил гроб, словно собаку. Я увидел, как дрожит его тело, и понял, что он плачет. Кто-то из собравшихся кашлянул. Это прозвучало фальшиво, как будто для того, чтобы нарушить важность момента. Гас повернулся лицом к присутствующим и заговорил.
— Бобби изредка помогал мне на кладбище. Он любил тишину. Любил траву и цветы. Для меня и для вас он был всего лишь пустомеля, но он шептался с надгробными камнями, как будто делился тайной с людьми, которые там похоронены. У Бобби была тайна. Знаете, какая? Сделать его счастливым ничего не стоило. Вот какая. Он держал счастье в руке, как будто… Ну не знаю, как будто просто травинку из земли выдернул. И всю свою короткую жизнь он только и делал, что предлагал это счастье каждому, кто ему улыбался. Лишь одного хотел он от меня. От вас. От каждого. Улыбки.