— Нет… это… это не… — Карл говорил с трудом. — Это ненормально. Это ужасно. Это противоестественно.
— Что именно, Карл?
— Разве вы не понимаете? — Голос Карла внезапно обрел силу и наполнился гневом. — Я никогда не любил Ариэль. Я никогда не любил девушек. Никогда не думал о них. Понимаете? Теперь вы понимаете?
— Вот как, — сказал мой отец. Ясное дело, он понял.
— Я гомик. Я выродок! Я больной выродок. Я…
— Карл, Карл, все хорошо.
— Ничего хорошего. Всю жизнь я наблюдал за другими мальчиками, чтобы убедиться — я такой же, как они. Я повторял себе: "Вот так мальчики ходят. Вот так мальчики разговаривают. Вот так мальчики не обращают внимания на других мальчиков". В детстве я не понимал, что со мной происходит. А когда до меня наконец дошло, мне стало невыносимо сознавать, кем я был. И кем остался.
— Ты дитя Бога.
— Больного Бога!
— Бога, который любит тебя.
— Если бы он любил меня, то сделал бы таким же, как все.
— Я не считаю, что ты выродок. Не считаю, что ты больной.
— Нет. Вы просто считаете, что я убийца.
— Не считаю. И никогда не считал.
— Ладно.
— Я всегда видел в тебе молодого человека, который по-дружески относится к моей дочери и с почтением приходит в мой дом. Я знаю, что ты допускал ошибки, но среди всей это жуткой кутерьмы я ни разу не подумал, будто ты убил Ариэль. Это абсолютная правда.
В голосе отца звучала не горячность спора, а мягкость увещевания. Именно так он говорил о Боге в своих проповедях.
— Карл, кто-нибудь знает об этом?
— Я никогда никому не рассказывал, даже Ариэли.
— Но она знала?
— Думаю, догадывалась, но мы никогда об этом не говорили.
— Ты знал, что она беременна?
— Тот самый спор, о котором все постоянно вспоминают, произошел из-за ребенка.
— А именно?
— Я сказал ей — мистер Драм, мне очень стыдно, но я хотел, как лучше — я сказал ей, что знаю одного доктора в Рочестере, который уладит эту ситуацию.
— С помощью аборта?
— Да, сэр, с помощью аборта. Но она наотрез отказалась. Она хотела родить ребенка и вырастить его здесь, в Нью-Бремене.
— Она говорила, кто отец?
— Мне — никогда.
— У тебя есть предположения?
— Нет, сэр, никаких.
— По ночам она тайком выбиралась на свидания с кем-то, но ты не знаешь, с кем?
— Не знаю, честное слово. Ариэль умела быть скрытной, когда хотела. Мне нравилась эта черта. Она умела хранить тайны — и собственные, и те, что ей поверяли. Наверное, вы назовете это честностью. Мистер Драм, вы никому не расскажете то, что я рассказал вам?
— Никому, Карл.
— Я не знаю, что делать, если люди узнают. Я открылся вам лишь потому, что у вас есть честность, как у Ариэли, а я не хотел, чтобы вы по-прежнему думали, будто я причастен к тому, что с ней произошло. Мне не хватает ее, мистер Драм. Ужасно не хватает.
— Нам всем не хватает.
Дверь в подвал открылась, и я подумал, что вернулся Гас, поэтому, испугавшись, что он поднимет шум и выдаст нас, я быстренько запихал тряпки обратно в вентиляционный канал. Мы с Джейком обернулись и к своему удивлению увидели, что это не Гас, а Дойл. Он был одет в полицейскую униформу. Увидев, где мы стоим, он сразу обо всем догадался.
— Я ищу Гаса, — сказал он.
— Его здесь нет, — ответил я.
Дойл неторопливо направился в нашу сторону.
— Я видел на парковке "триумф" Карла Брандта. Он беседует с вашим папой?
— Да, — ответил я.
— Они закончили?
— Почти.
— Много интересного услышали, ребята?
Дойл подошел еще ближе, и Джейк на шаг отступил.
— Мне расскажете?
Я знал: отец никогда не поделился бы с нами тем, что мы только что услышали. Пристально поглядев на меня, Дойл развернулся к Джейку.
— Скажи мне, Джейки, он сознался, что убил твою сестру?
Джейк наморщил лицо, но было непонятно: он пытается придержать язык или, наоборот, развязать его?
Дойл наклонился к Джейку так близко, что их лица разделяло расстояние не большее, чем палочка от мороженого.
— Ну что? Сознался?
Губы Джейка затряслись, кулаки сжались, и наконец он выпалил:
— Он не у-у-убийца. Он го-го-гомик, что бы это ни значило.
Глаза Дойла округлились от удивления, и он выпрямился.
— Гомик?! — воскликнул он. — Джейки, сейчас ты мне кое-что расскажешь.
Тем вечером я лежал в постели, озадаченный, как никогда. Слишком многое произошло в тот день — ссора между Джулией Брандт и моей матерью, уход матери из дома, поразительное признание Карла Брандта, допрос, который учинил нам с Джейком Дойл и в конечном итоге выведал все, что мы слышали… Я чувствовал себя совершенно выжатым. А еще в тот день случилось кое-что гораздо худшее, из-за чего мне сделалось совсем паршиво: на краткое время я позабыл об Ариэли и почувствовал себя счастливым. Господи, Ариэль умерла всего неделю назад, она даже не похоронена, а я позабыл о ней! Моя скорбь прервалась ненадолго, только когда мы гостили у Джинджер Френч, готовили ужин вместе с Гасом, а потом, сидя за столом, ели, разговаривали и смеялись. Ее смерть снова вспомнилась мне в то мгновение, когда Карл Брандт с трагическим лицом появился у боковой двери. Однако я чувствовал себя предателем, худшим из братьев, какой только мог быть у Ариэль.
— Фрэнк? — тихо окликнул меня Джейк.
— Да?
— Я тут подумал.
— О чем?
— О Карле? О том, что он гомик, и все такое.
Это слово Дойл повторил не единожды, когда донимал нас расспросами, и каждый раз казалось, что он забивает гвоздь.
— Не повторяй этого слова, — сказал я. — Если хочешь об этом говорить, говори "гомосексуалист".
Это определение мать иногда употребляла, когда говорила о художниках. В ее устах оно никогда не приобретало уничижительной окраски, и я знал, что ей нет никакого дела до чужих слабостей подобного рода. Но мы с приятелями слово "гомик" употребляли исключительно в качестве издевки.
Джейк притих, и я сказал:
— Извини, продолжай.
— Он боится, что люди будут над ним смеяться, — сказал Джейк, — и поэтому никому об этом не рассказывает.
— Ну и что?
— Я не люблю говорить с людьми, потому что боюсь, что начну заикаться, а они станут смеяться надо мной. Иногда я чувствую себя каким-то выродком.
Я перевернулся на бок и посмотрел в сторону его кровати. В туалете горела лампочка, ее свет через коридор проникал в нашу комнату, но позволял разглядеть только серый силуэт моего брата под одеялом. Я вспомнил, сколько грязи выливали на него другие ребята в моем присутствии, и понял, что это лишь небольшая часть грязи, которая вылилась на него за долгие годы из-за того, в чем он не был виноват и с чем ничего не мог поделать. И я почувствовал себя еще более дрянным братом и вообще дрянным человеком, который только и делает, что подводит своих близких.
— Ты не выродок, — твердо сказал я.
— А Карл?
Я задумался и решил: если у каждого человека есть своя особенность, то особенность Карла ничем не хуже, чем чья-либо еще.
— Нет, — ответил я.
— Как ты думаешь, он рассказал правду про себя и Ариэль?
— Да.
Последовало долгое молчание. Не знаю, о чем думал Джейк. Сам я думал, что отчаянно хотел бы стать лучше, чем сейчас. Наконец я услышал, как Джейк зевнул, повернулся к стенке и сказал:
— И я так думаю.
32
Прощание с Ариэлью было назначено на пятницу. Отец хотел, чтобы мы выглядели прилично и дал нам с Джейком денег на стрижку. После завтрака мы пошли в парикмахерскую, а он поехал к дедушке, чтобы поговорить с матерью. Я понятия не имел, что он собирается ей сказать, но предполагал, что речь пойдет о Карле Брандте. Возможно, он попытается убедить ее вернуться домой. Не уверен, что мне этого хотелось. Без нее дом стал совсем другим местом, отнюдь не самым плохим.
Утро было солнечное, и день явно предстоял жаркий. Мы вошли в парикмахерскую и обнаружили, что в ней уже полно народу. Один посетитель сидел в кресле, еще двое ожидали. Никого из них я не узнал. Мистер Баак почти не взглянул в нашу сторону. Он указал ножницами на два стула возле окна и дружелюбно произнес:
— Посидите пока что, ребята.
Джейк взял комикс и сел. Я немного порылся в журналах, пока не отыскал "Мужские занятия", на которые наткнулся днем раньше. Мы погрузились в чтение, а разговор, который вели мужчины перед нашим приходом, возобновился.
— Ни на минуту не поверю, — сказал один из ожидавших. — Я видел, как этот парень обеспечил "Воинам" победу на двух региональных соревнованиях. Тренер Мортенсон говорит, что еще не видывал такого прирожденного спортсмена.
— Говорю вам, — сказал мистер Баак. — Этот парень — голубой. Вы никогда не задумывались, почему он так хорошо поет и танцует?
— Джон Уэйн тоже хороший актер, — возразил сидевший в кресле, — но я не слыхал, чтобы его называли гомиком.
Я поднял глаза от журнала. Джейк тоже.
— Если этот парень педик, то я зебра, — сказал первый. — И знаешь, Билл, мне кажется, что опасно распространять такие слухи. Можно здорово навредить.
— Слушай, я узнал это от Хальдерсона, а он — от полицейского, — сказал мистер Баак. — Копы много чего знают и никогда не врут.
— Ай! — вскрикнул сидевший в кресле.
— Извини, Дэйв, — сказал мистер Баак.
— Может быть, продолжим разговор, когда я подстригусь? — сказал тот, кого называли Дэйвом. — Я не хочу остаться без уха.
Я отложил журнал и поднялся. Джейк последовал моему примеру.
— Мы зайдем попозже, — сказал я.
— Конечно, ребята. Когда пожелаете. — Парикмахер на прощание помахал ножницами.
Выйдя на улицу, мы встали у витрины парикмахерской, под навесом.
— Что делать будем, Фрэнк? — спросил Джейк.
Я посмотрел через площадь в сторону полицейского участка, гадая, на месте ли Дойл и чего еще он наговорил.
— Не знаю, — ответил я.
— Может, поговорим с Гасом?
— Да, — кивнул я. — Можно и с Гасом.