— Один. Они были в большой комнате, вроде бальной залы. Ариэль выглядела счастливой, но только выглядела. А он постоянно оглядывался, как будто боялся, что кто-нибудь подкрадется к нему сзади.
С того самого мгновения, когда я позволил вероятному убийце моей сестры уйти, мне отчаянно хотелось рассказать кому-нибудь об этом. Эта тайна тяготила меня каждый день, каждый час, каждую минуту, и я жаждал от нее избавиться. Иногда мне казалось, что если я просто во всем сознаюсь, бремя исчезнет. Я подумал было рассказать брату, потому что если кто и мог понять меня, так это Джейк. Но я оставил этот грех при себе и только произнес с горечью:
— Лучше бы тебе приснилось, как он горит в аду.
Марти Шонфельдт оттолкнул защитника второй базы, и к ним сбежались игроки обеих команд.
Я смотрел, как двое ребят встали в стойку, явно готовясь к драке.
— Я разговариваю с Ариэлью, — сказал Джейк.
Я отвернулся от назревающей драки.
— Ты о чем?
Он пожал плечами.
— Это как будто молитва, но не совсем. Я просто иногда разговариваю с ней, будто она в комнате и слушает, как бывало раньше, понимаешь? Не знаю, слышит ли она меня, но мне становится лучше, как будто она не совсем умерла.
Я хотел было сказать: "Она умерла, Джейк, совсем умерла", потому что чувствовал я именно это, но придержал язык и позволил Джейку предаваться грезам.
Марти Шонфельдта и защитника второй базы разняли, игра возобновилась. Непонятно почему, но я вдруг почувствовал огромное облегчение.
— Пойдем, — сказал я Джейку. — Нам лучше вернуться. А то нас хватятся.
Посреди ночи я проснулся от резкого телефонного звонка. Отец вышел из спальни, я тоже встал с постели и остановился в дверном проеме, наблюдая, как он шаркающей походкой бредет к телефону и берет трубку. Я увидел, как он переменился в лице, как с него разом исчезла вся сонливость, и услышал, как он прошептал: "О Господи". Потрясенно качнул головой и обронил:
— Спасибо, шериф.
Отец положил трубку и застыл на месте, одурело уставившись в темноту под лестницей.
— Что такое, папа?
Он медленно перевел взгляд на меня, и я понял — случилось страшное.
— Карл Брандт, — проговорил он наконец. — Он мертв.
34
В субботу днем мы хоронили Ариэль. Небо было почти безоблачным, но в воздухе над Нью-Бременом и долиной реки Миннесота висело что-то гнетущее. Был очередной жаркий и безветренный день, я дышал тяжким, застоялым зноем и с трудом переставлял ноги.
К тому времени я разузнал кое-какие подробности насчет смерти Карла Брандта. Он ехал по проселочной дороге на своем любимом "триумфе", совсем как в тот день, теперь казавшийся очень давним, когда он катал нас с Джейком. Карл ехал слишком быстро, не вошел в поворот и врезался в большой тополь. От удара его бросило на лобовое стекло, и он умер мгновенно. Он тянул виски из отцовской фляжки и, кажется, даже не попытался свернуть и избежать столкновения. Никто не мог сказать, произошла ли трагедия из-за того, что он отвлекся на питье, или то был умышленный поступок сломленного человека, доведенного до последней черты отчаяния.
Заупокойная служба по Ариэли в методистской церкви на Третьей авеню, через дорогу от нашего дома, была назначена на два часа. Отец попросил, чтобы и полную службу в церкви, и краткую церемонию на похоронах провел окружной пресвитер Конрад Стивенс. Он подобрал музыку, распорядился, чтобы Лоррен Гризвольд сыграла на органе, и попросил Амелию Клемент, обладательницу прекрасного альта, взять на себя руководство хором и исполнить сольную партию. Договорился с Флоренс Хенне насчет поминального угощения для всех, кто будет присутствовать на похоронах. Будучи священником, он занимался этим десятки раз и точно знал, что делает, однако я не сомневался — на этот раз для него все было совершенно иначе.
Прощание, казалось, вытянуло из матери последние силы. Домой после него она не вернулась. В субботу утром отец съездил к дедушке и поговорил с ней — возможно, о Карле Брандте. Вернувшись, он выглядел усталым и опустошенным, но заверил нас, что мы увидим мать на службе. Я сомневался в том, что это хорошая идея. Ведь во время похорон покойник покидает этот мир и становится ближе к Богу — к тому, с кем в настоящий момент мать была не в ладах, если она вообще когда-нибудь с ним ладила. Я не мог отделаться от опасений, что посреди службы она вскочит со скамьи и найдет какой-нибудь способ ему досадить.
Народ начал собираться за полчаса до начала. Я знал, о чем они все судачат — об Ариэли, о Карле, обо всей этой истории, которую жители Нью-Бремена будут теперь пересказывать еще сто лет, примерно так же, как рассказывают о Дакотской войне. Употребляя слова вроде "шалава", "гомик" и "незаконный ребенок", и даже не вспоминая, кем были все эти люди на самом деле. Я наблюдал за всем с веранды, где сидел вместе с Джейком. В доме были только мы двое. Отец уехал на "паккарде" за матерью. Он хотел, чтобы мы вошли в церковь все вместе, как одна семья.
Джейк целый день сидел тихо, еще тише обычного, и я подумал: может быть, это из-за гибели Карла, которую я и сам пытался осмыслить. Я молился, чтобы это оказался несчастный случай, чтобы он просто отвлекся на виски. Ведь если бы я допустил, что он и вправду покончил с тобой, то вышло бы, что и я приложил к этому руку. И Джейк тоже, хотя я отчаянно надеялся, что мой брат этого не понимает. Если бы я оказался с Дойлом один на один и отказался пересказывать ему то, что услышал… Но я остался в стороне, а Джейк все рассказал, и теперь Карл Брандт мертв. Я возразил самому себе: Карла никто не заставлял совершать то, что он совершил. Некоторые люди всю жизнь хранят всякие страшные тайны, тайны, которые могли бы их погубить. На войне с моим отцом произошло что-то ужасное, но он выстоял. А я теперь жил с осознанием, что позволил остаться на свободе человеку, который, вероятно, убил мою сестру. Временами эта тайна делалась невыносимой, но я и не помышлял о самоубийстве. Я считал, что всегда можно найти способ разобраться даже в самой невыносимой ситуации. Может быть, поговорить с кем-нибудь, переехать куда-нибудь, где тебя не знают, начать новую жизнь… Самоубийство представлялось мне наихудшим вариантом.
— Есть вещи, которых не избежать, Фрэнк, — словно из ниоткуда сказал Джейк.
Он смотрел на солнце, висевшее прямо над церковным шпилем. Я подумал, что если он не отведет взгляда, то ослепнет.
— Ты о чем?
— О том, кто ты есть. Этого не избежать. Избежать можно всего, но только не этого.
— О чем ты говоришь?
— Я всегда заикался. Люди всегда надо мной смеялись. Иногда мне кажется, что лучше покончить с собой.
— Не говори такого.
Он наконец отвернулся от солнца и перевел взгляд на меня, его зрачки напомнили точки, поставленные острием карандаша.
— Как ты думаешь, на что это похоже?
— Что похоже?
— Умирать. Умереть.
На этот счет у меня было два различных мнения. Одно дело — умереть. Но совсем другое — умирать.
— Я не хочу об этом думать, — ответил я.
— А я только об этом и думаю целыми днями. Не могу перестать.
— Твое дело.
Мне стало страшно. Интересно, было ли страшно Карлу?
— Как ты думаешь, Ариэли было страшно? — Джейк снова посмотрел на солнце.
До сих пор мне удавалось не задумываться об этом. Умереть и умирать — две разные вещи. Умереть — это нечто свершившееся и отнюдь не страшное, потому что все уже закончено, и если веришь в Бога — а я верил, — то потом, возможно, попадаешь в лучший мир. Но умирать — это ужасный физиологический процесс, который может быть полон боли, страданий и страха. Мне захотелось схватить Джейка и вытряхнуть все эти мысли из его головы. "Паккард" миновал Тайлер-стрит и железнодорожный переезд, за ним следовал дедушкин "бьюик". Машины припарковались на церковной стоянке, на местах, огороженных для них желтой лентой. Отец помог матери выйти из машины, и даже издалека я видел — если бы подул сильный ветер, она не устояла бы на ногах.
— Идем, — сказал я со вздохом и поднялся.
В церковь мы вошли все вместе, как и хотел отец. Впереди они с матерью, взявшись за руки, потом мы с Джейком и дедушка с Лиз. Диакон Гризвольд вручил нам программы, все прервали разговоры и смотрели на нас. Друг за другом мы прошли к первому ряду и сели. Убранный цветами гроб Ариэли стоял перед алтарной оградой, по бокам украшенный цветами, очень похожими на те, которые были на прощании. Хотя за день до этого я смотрел на гроб совершенно спокойно, в ту субботу я старался отвести взгляд. Вместо этого я смотрел на витражное окно над алтарем и изо всех сил пытался представить, как выбиваю стекла из рогатки. Лоррен Гризвольд вышла из боковой двери и села за орган. Пастор Стивенс появился следом и встал за кафедру. Амелия Клемент вышла из бокового придела, где сидела вместе с мужем и сыном, и села на скамью для хора, рядом с органом. По церкви пробежал шепот, призывающий к тишине, Лоррен заиграла что-то нежное, грустное и классическое. Можно было посмотреть в программу и узнать, какую именно пьесу выбрал отец, но я уже дистанцировался от всего происходящего. Целый день я размышлял: если что-нибудь станет для тебя невыносимым, можешь ли ты просто отстраниться от этого? И решил попробовать. Я вспоминал происшествия того лета, проигрывал их в голове: вот милый Бобби Коул и мертвый странник, вот я сталкиваю Морриса Энгдаля в карьер, вот Уоррен Редстоун убегает по эстакаде под дождем, вот мы ездим на лошадях с Джинджер Френч, а вот Карл Брандт на своем "триумфе" врезается в тополь… Я ничего не запомнил из похоронной службы, кроме того, что длилась она целую вечность. Люди поднимались на кафедру и что-то говорили — позже я узнал, что они делились прекрасными воспоминаниями об Ариэли — но я ничего не слышал. Все пели, и я, наверное, тоже, потому что музыка, которая в меня проникала, была знакомой. Не помню ни слова из того, что говорил пастор Стивенс, но у меня осталось ощущение, что это было вполне приемлемо, хотя и суховато.