Наконец мы всей семьей вышли на жару, сели в раскаленный "паккард", обливаясь потом, дождались, пока гроб Ариэли погрузят в катафалк Ван дер Вааля, и поехали на кладбище.
В тот день я надеялся на чудо, надеялся, что испытаю что-нибудь вроде той радости, которая наполнила меня в воскресенье, когда мой отец вышел и произнес свою краткую, чудесную проповедь. Если не радость, то, по крайней мере, умиротворение. Но когда мы вошли в кладбищенские ворота, я почувствовал только горе, пронизывающее насквозь. А увидев могилу, ощутил полное опустошение. Почему-то я представлял ее такой, как сказал Гас, — прекрасный ларец, вырезанный в земле. Конечно, с точки зрения геометрии она была образцовой — правильный прямоугольник с углами в девяносто градусов и ровными сторонами, со стенками, точно перпендикулярными дну, но то была всего лишь дыра в земле.
Пастор Стивенс провел у могилы службу, по счастью, оказавшуюся короткой, и мы собрались уходить. Это было сложнее всего. Покинуть Ариэль. Я понимал, что ее душа давно освободилась, но допустить мысль, что ее, которую я знал всю свою жизнь, — забавную, добрую, умную, отзывчивую и прелестную — допустить мысль, что мою сестру положат в могилу, засыплют землей и оставят одну, было слишком тяжело. Я заплакал. Я не хотел, чтобы меня видели таким, опустил глаза и пошел к машине, Джейк следом. Мы залезли в "паккард", и тут я услышал, как плачет мать, увидел, как отец берет ее за руку и тоже плачет.
Я взглянул на Джейка. Его глаза были сухими, и я понял, что он за целый день ни разу не заплакал. Я удивился, но удивляться мне пришлось недолго.
35
Мы вернулись в церковь, где в общинном зале были расставлены круглые столы и стулья. На кухне приготовили угощение — ветчину и жареную курицу, запеченный картофель и пирог из фасоли, салаты, рулеты, печенье и десерты. Из напитков были холодный лимонад, "кулэйд" и кофе. К тому времени мы успокоились. Все, кроме матери. Она уже не плакала, но скорбь тяжким бременем лежала на каждой черте ее лица, а ступала она, словно человек, долго пробывший в пустыне без воды. Отец стоял с одной стороны от нее, а дедушка — с другой, и я понял, что они боятся, как бы она не упала. Они поскорее усадили ее за стол, а Лиз, Джейк и я сели рядом.
Кто-то занял места за столами, кто-то стоял и разговаривал, но никто не принимался за угощение, поскольку благословение еще не было произнесено. Насколько мне известно, это входило в обязанности отца, который, усадив мать, спокойно беседовал с диаконом Гризволь-дом. Хотя люди говорили приглушенными голосами, сообразуясь с торжественностью минуты, в зале было довольно шумно.
Амелия Клемент отошла от мужа и направилась в нашу сторону, за ней в некотором отдалении следовал Питер. Миссис Клемент подсела к моей матери и негромко заговорила с ней. Питер встал неподалеку от меня, и я понял, что он хочет поговорить. Я встал и подошел к нему.
— Я очень скорблю о твоей сестре, — сказал он.
— Да, спасибо.
— Знаешь, мой папа научил меня обращаться с моторами и всякому такому. Показал, как их разбирать и собирать обратно, как выяснить, что не так, если они не работают. Будет здорово, если ты придешь и мы покопаемся в них вместе.
Я вспомнил день, когда стоял в дверях сарая мистера Клемента и с удивлением смотрел на все эти разобранные механизмы, а потом увидел синяки на лице Питера и его матери, и я подумал, как мне стало их жалко и как испугался я за их семью. Тогда я подумал, что моя семья лучше, она исключительная, и разрушить ее невозможно. Тот день словно бы остался в какой-то другой эпохе. Теперь я видел на лице Питера, вероятно, точно такое же выражение, с которым я смотрел на него тогда, и я понял, что он боится за меня и за мою семью, и небезосновательно.
— Разумеется, — ответил я, но про себя подумал: "Вряд ли".
Миссис Клемент поднялась, на мгновение взяла мою мать за руку, а потом вернулась к мужу, Питер последовал за ней.
Мой отец вернулся к столу, но не сел.
— Минуту внимания, пожалуйста! — произнес диакон Гризвольд. — Я бы хотел попросить пастора Драма, чтобы он благословил нашу трапезу.
Все стихло.
Отец собрался с духом. Перед молитвой ему всегда требовалось мгновение тишины. Благословения, которые произносил мой отец, относились не только к пище, непосредственно стоявшей на столе, но напоминали обо всем, за что нам следует быть благодарными, а также о тех, кому повезло меньше нас.
И тут посреди тишины, пока отец мысленно подбирал подобающие слова, раздался голос матери.
— Ради Бога, Натан, — сказала она, — неужели ты не можешь хотя бы раз произнести обычное благословение?
Тишина в зале стала совсем иной. Я открыл глаза и увидел, что все смотрят. Смотрят на Драмов. На семью священника. Смотрят на нас, словно на бедствие, происходящее у них перед глазами.
Отец откашлялся и промолвил:
— Кто-нибудь еще хотел бы произнести благословение?
Никто не ответил, и тишина стала еще более грозной.
И вдруг неподалеку от меня чей-то звонкий голосок ответил:
— Я произнесу благословение.
Я остолбенел, потому что — Боже правый — это говорил мой брат, заика Джейк. Он не стал дожидаться отцовского позволения. Просто поднялся со стула и склонил голову.
Я оглядел присутствующих. Никто из них не мог заставить себя зажмуриться и не смотреть на катастрофу, которая вот-вот случится, а я взмолился — отчаянно, как никогда: "Боже, избавь меня от этой пытки!"
— Отец не-не-не… — начал Джейк. И остановился.
"Боже, — молился я, — убей меня на месте".
Моя мать протянула руку и ласково положила ему на плечо. Джейк откашлялся и снова начал:
— Отец небесный, спасибо тебе, что благословил эту трапезу и наших друзей, и нашу семью. Во имя Иисуса, аминь.
Вот и все. Благословение настолько обыкновенное, что нечего и вспоминать. Но минуло сорок лет, а я не забыл не единого слова.
— Спасибо, Джейк, — сказала мать, и я увидел, что лицо ее полностью переменилось.
Отец выглядел озадаченным и почти довольным.
— Спасибо, сын мой, — сказал он.
Словно освободившись от какого-то гипнотического транса, все снова задвигались, поначалу медленно, и принялись наполнять тарелки.
Я посмотрел на брата почти с благоговением и подумал: "Спасибо тебе, Боже".
Вечером мать вернулась домой. Шторы она оставила открытыми, и в окна влетел прохладный ветерок. Когда она отправилась спать, отец пошел вместе с ней.
До самой темноты я пролежал без сна, размышляя.
Я не спрашивал Джейка о благословении. В каком-то смысле я боялся приоткрыть завесу этой тайны, потому что знал — то, чему все мы стали свидетелями, было чудом. Чудом, на которое я надеялся все время после смерти Ариэли. И исходило оно из уст мальчика, который за всю жизнь не произнес прилюдно и трех слов без того, чтобы не начать чудовищно заикаться. Когда мать вернулась домой, мне хотелось думать, что нашу семью спасло чудо этого обыкновенного благословения. Я не знал, почему Бог забрал Ариэль, Карла Брандта, Бобби Коула и даже того безымянного странника, и был ли в этом вообще Божий промысел или Божья воля, но я знал — безупречное благословение, сошедшее с уст моего заики-брата, есть дар божественный, и я воспринял его как знак того, что Драмы спасутся.
Скорбь продолжалась еще долго, как и подобает скорби. Спустя несколько месяцев после похорон Ариэли я застал мою мать в слезах — она думала, что одна, и никто этого не увидит.
Потом ее улыбка никогда больше не была такой прелестной и жизнерадостной, как прежде, но то, что сохранилось, казалось мне еще более ценным — ведь я слишком хорошо знал и понимал, какова причина этой перемены.
36
На другой день, в воскресенье, Натан Драм провел службы во всех трех подопечных ему церквях и провел хорошо. Мать руководила хором, а мы с Джейком, как обычно, сидели на заднем ряду. Гас сидел с нами, потому что Дойл поговорил с начальником полиции и каким-то образом замял дело, так что никаких обвинений предъявлено не было.
Казалось, жизнь снова налаживалась, за двумя исключениями: во-первых, без Ариэли ничто больше не будет прежним, во-вторых, я не сомневался, что мою сестру убил Уоррен Редстоун, которого власти до сих пор не задержали. Я начинал думать, что его никогда не поймают, и пытался понять, как к этому относиться. Я боялся навсегда остаться с чувством вины, что это я упустил Редстоуна, боялся, что мне придется найти способ, как с этим жить. Но моя злость из-за смерти Ариэли прошла. Я ощущал потерю по-прежнему глубоко, но грусть больше не сопровождала меня неотступно, и, кажется, я понимал, почему: после ее смерти я не остался в полном одиночестве. У меня остались близкие, которых я искренне любил, о которых заботился: Джейк, мать и отец, дедушка и Лиз, Гас. И поэтому я начал задумываться о прощении. Оно стало для меня реальной потребностью, а не просто воскресной риторикой. Если Уоррена Редстоуна поймают, что я отвечу? Конечно, решать это дело будет закон, однако меня оно волновало гораздо глубже, напрямую затрагивая те чувства, которые всю жизнь воспитывал во мне мой отец.
После заключительной воскресной службы Лиз и дедушка пришли к нам обедать, Гас тоже был с нами. У нас еще оставалось кое-что из продуктов, которые принесли нам члены общины в те дни неизвестности и горя. После обеда Гас умчался на мотоцикле, дедушка и Лиз поехали домой, отец и мать сидели на качелях и разговаривали, а мы с Джейком играли в бейсбол на переднем дворе. Родители говорили негромко, но я уловил суть их беседы. Речь шла о Брандтах.
Из всей их семьи один Эмиль пришел на похороны Ариэли. Его привез один из коллег по колледжу. В церкви он сидел позади всех, на кладбище тоже стоял в отдалении.
Мать сказала отцу, что заметила его, но в тот день не могла заставить себя заговорить с ним. Из-за этого она теперь испытывала неловкость. К тому же она ужасно терзалась из-за Карла, сострадала Джулии и Акселю и даже хотела поговорить с ними, но боялась, что они не пожелают ее видеть.