Брандт умолк, и наступившая тишина тяжким бременем легла на всех нас. Несмотря на слепоту, Брандт опустил глаза, будто от невыносимого стыда.
— Когда-то я уже пытался покончить с собой, — сказал он наконец. Его голос как будто принесло ветром издалека. — Ты это знаешь? В лондонском госпитале, после ранения. Я провалился в такой мрак. Не представлял, как жить дальше. — Он дотронулся кончиками пальцев до изувеченного лица, а потом продолжил: — А знаешь, почему я пытался покончить с собой в этот раз? По более благородной причине — по крайней мере, так я говорил сам себе. Я хотел, чтобы Ариэль освободилась от меня, и просто не видел иного способа.
— Кроме убийства? — спросил я.
— Фрэнк, — одернул меня отец.
— Убийства? — Брандт понял голову, и в его незрячих глазах промелькнуло жуткое осознание. — Вот что вы думаете? Что я убил Ариэль?! Поэтому вы пришли?
Входная дверь открылась, из дома вышла Лиза Брандт и взглянула на нас с беспокойством и раздражением, как будто мы проникли сюда незаконно.
— Эмиль? — произнесла она. Поскольку из-за глухоты ее речь звучала искаженно, получилось что-то вроде "Эмиоу".
Брандт сделал знак сестре.
— Я хочу, чтобы они ушли, — пробубнила она.
Брандт повернулся, чтобы она могла прочесть по губам.
— Мы должны кое-что закончить, Лиза. Иди домой.
Она помедлила, и он добавил:
— Все хорошо. Иди. Я скоро буду.
Лиза медленно вернулась назад, словно туман просочился в дом, а я подумал, что на ее месте я бы спрятался и подслушал, но ей бы это пользы не принесло. Сквозь москитную сетку я увидел, как она скрылась на кухне, и услышал негромкое звяканье посуды.
— Значит, это правда? — спросил отец. — Ребенок был твой?
— Она не говорила о ребенке, Натан. Ни слова не говорила. И когда я узнал, что она погибла беременной, то надеялся, что отцом окажется Карл.
— Надеялся, что Ариэль спала со всеми подряд?
— Я о другом. Просто это казалось невозможным. Мы с Ариэлью были близки всего один раз.
— Она часто приходила сюда после наступления темноты, — сказал отец. — Фрэнк видел, как несколько раз она уходила из дома.
— Да, — признался Брандт. — Как-то раз она пришла поздно ночью, стояла во дворе и смотрела на мое окно.
— Ты слепой, Эмиль. Откуда ты это знаешь?
— Ее видела Лиза. Хотела прогнать, но я попросил ее не вмешиваться. Я поговорил с Ариэлью, и она пообещала больше не приходить по ночам.
— И сдержала обещание?
— Наверное, но на самом деле не знаю. Сразу после этого я попытался покончить с собой. А потом так много всего произошло.
— Она приходила той ночью, когда исчезла?
— Уверен, что нет. Иначе Лиза бы мне рассказала. Послушай, — взмолился он, — я не убивал Ариэль. Я не мог убить Ариэль. Я любил ее — своей ущербной любовью. Не так, как ей хотелось, но иначе я не мог. Ты должен поверить, Натан.
Отец закрыл глаза и молча сидел в сгущавшейся темноте. Я решил, что он молится.
— Я верю, — сказал он наконец.
Брандт словно бы мучился от физической боли.
— Думаю, ты должен рассказать обо всем Рут.
— Нет. Рассказать должен ты, Эмиль.
— Хорошо. Я поговорю с ней завтра. Идет, Натан?
— Да.
— Натан?
— Что?
— Наша дружба закончена?
— Я буду молиться, чтобы у меня достало сил простить тебя, Эмиль. Но видеть тебя я больше не желаю. — Отец поднялся. — Фрэнк?
Я тоже встал.
— Господь с тобой, Эмиль, — сказал отец на прощание. Он произнес это совсем иначе, нежели в конце службы, благословляя паству. Эти слова прозвучали, будто судебный приговор. Вслед за отцом я направился к "паккарду", мы сели в машину. Я оглянулся. Эмиль Брандт почти сливался с надвигавшейся ночной темнотой. Казалось, посиди он там подольше — растворится в ней без следа.
Мы вернулись домой, отец загнал машину в гараж, заглушил двигатель, но оба мы не двинулись с места.
— Ну что, Фрэнк?
— Я рад, что узнал правду. Но лучше бы не узнавал. Все равно ничего не изменилось.
— Знаешь, сынок, был такой древнегреческий драматург по имени Эсхил. Он писал: "Тот, кто ищет знания, должен страдать. И даже во сне боль, позабыть которую невозможно, капля за каплей проникает нам в сердце, покуда среди отчаяния, помимо воли не явится к нам мудрость, ниспосланная страшным милосердием Божьим".
— Страшным милосердием? — спросил я.
— Не думаю, что это плохо. Думаю, это за пределами нашего понимания.
— Пожалуй, мне по душе какое-нибудь другое милосердие, — сказал я.
Отец сунул в карман ключи от машины. Взялся за ручку дверцы, но не вышел. Он повернулся ко мне.
— Я еще не сказал тебе кое-что важное, Фрэнк. Община в Сент-Поле хотела бы, чтобы я стал их пастором. Я думаю согласиться.
— Мы переезжаем?
— Да.
— Когда?
— Примерно через месяц. Когда начнутся занятия в школе.
— Наверное, это хорошо, — сказал я. — Мама знает?
— Да, но твой брат не знает. Мы должны рассказать ему.
— Папа?
— Да?
— У меня нет ненависти к мистеру Брандту. В каком-то смысле мне его жаль.
— Это хорошее начало. Было бы неплохо уехать отсюда, освободив душу от вражды.
В темноте гаража мелькнул светлячок. Я понимал, что уже поздно, но не двигался.
— Что-то еще, Фрэнк?
Да, было кое-что еще — Уоррен Редстоун. Я знал, что шериф собирается расспросить Морриса Энгдаля и Джуди Кляйншмидт о той ночи, когда погибла Ариэль, но я уже не предполагал, будто они причастны к ее смерти. Ариэль убил Уоррен Редстоун. Теперь я это признал. Я отгонял эту мысль, силясь побороть переполнявшее меня чувство вины — ведь я ничего не сделал, чтобы остановить двоюродного дедушку Дэнни, когда он убегал за реку. Мне надоело это самобичевание, надоело это гадкое чувство, поэтому я все рассказал отцу. Вся эта жуткая история пролилась из меня неудержимым потоком, и мне стало гораздо легче. Я боялся, что отец разгневается, проклянет меня. Хуже всего — перестанет меня любить. Вместо этого он обнял меня, прижался щекой к моей макушке и проговорил:
— Все хорошо, сынок. Все хорошо.
— Нет, нет, — твердил я между рыданиями. — Что, если его никогда не поймают?
— Тогда Богу будет что сказать ему, когда они встретятся лицом к лицу. Как ты думаешь?
Я немного отстранился и посмотрел ему в глаза. В его карие глаза, грустные и нежные.
— Ты не злишься на меня?
— Я хочу покончить со злостью, Фрэнк. Покончить навсегда. А ты?
— Наверное, да.
— Тогда пойдем домой. Что-то я подустал.
Я открыл дверцу и вместе с отцом направился к дому, где нас дожидались Джейк и Гас. Мать играла на фортепиано, и вечерний воздух наполняла музыка.
39
Жаркие дни следовали один за другим, при этом шли обильные дожди, и к середине августа фермеры из числа отцовских прихожан сдержанно сообщали друг другу, что хлеба в долине выглядят весьма прилично. В действительности они рассчитывали на лучший урожай за последние годы, но из суеверия не позволяли себе говорить об этом открыто.
Мать начала приготовления к нашему переезду. Думаю, что сложнее всего ей было освободить комнату Ариэли. Она занималась этим в одиночестве, много дней, и я часто слышал, как она плакала, пакуя коробки. Большинство вещей, принадлежавших Ариэли, мы не брали с собой в Сент-Пол. Отец передал ее вещи агентству, которое распределяло одежду и другие предметы первой необходимости среди семей мигрантов, во множестве прибывавших на уборку урожая.
Не только мы навсегда покидали Нью-Бремен тем летом. Семья Дэнни О’Кифа тоже переезжала. Его мать получила место учительницы в Гранит-Фоллз, они выставили дом на продажу, и ко второй неделе августа Дэнни и его семья уехали.
Последние дни в Нью-Бремене вызывали у меня необычное чувство. Было ли это из-за нашего переезда или из-за всего, произошедшего тем летом, не могу сказать. Казалось, что город и все в нем уже остались для меня в прошлом. Ночами я иногда пытался напрячься и уяснить, что именно я чувствую по отношению к этому городу, но все оказывалось безнадежно запутанным.
Я прожил там пять лет — дольше, чем проживу где-либо еще, прежде чем женюсь, заведу собственную семью и обоснуюсь где-нибудь окончательно. Там я провел часть детства и переступил — возможно, до срока — порог юности. В те дни я много гулял, в основном один, посещая места, которые стали для меня особо памятными. Эстакада, на которой тем летом разыгралось столько трагедий. Карьер, где я испытал такую детскую радость, когда вызвал на поединок и одолел Морриса Энгдаля. Аптека Хальдерсона и имбирное пиво в холодных кружках. Я спустился вдоль реки, прошел около того места, где Уоррен Редстоун соорудил себе шалаш. Его стены уже рухнули, и я знал, что весеннее половодье смоет отсюда всякие следы человеческого присутствия. Я задержался у того места, где начиналась тропинка, ведущая вверх по косогору, через тополя, к дому Эмиля Брандта и его сестры — тропинка, по которой, как я полагал раньше, мою сестру отнесли к реке. Прошел дальше и постоял неподалеку от Сибли-парка, где холодный пепел многих кострищ чернел на песке, словно язвы проказы, и где Ариэль видели в последний раз на этой земле. Если я искал каких-то объяснений, то мои надежды не оправдались.
После похорон Ариэли моя мать только один раз сводила Джейка к логопеду. Он рассказал мне, что его снова и снова расспрашивали о необъяснимом исчезновении заикания. Он твердил, что произошло чудо, а они смотрели на него, как будто он заявил, что поцеловал лягушку, и та исполнила три его желания. Тогда мать спокойно сказала, что это совершенная правда, произошло чудо по милости Божьей — и им было нечем возразить.
Гас все больше и больше времени проводил за городом. Он упорно молчал об этом, но от отца я узнал, что он помогает Джинджер Френч на ранчо. Он завязал с выпивкой и больше не якшался с Дойлом.
Приближался день нашего отъезда, и многие заходили к нам попрощаться. В основном это были отцовские прихожане, но были и неожиданные визиты. Эдна Суини принесла печенье. Я понятия не имел, наладилось ли у них с Эйвисом в постели, но поскольку Эдна была женщиной хорошей и сердечной, я надеялся, что все хорошо. Я с грустью осознал, что больше не смогу разглядывать ее белье, которое сушится на веревке, призывно покачиваясь от летнего ветерка. Вечером заглянули Клементы, и пока наши родители беседовали на веранде, мы с Питером и Джейком целый час сидели на лужайке за домом, болтали о "Близнецах", "Сумеречной зоне" и строили предположения насчет жизни в Сент-Поле. Питер не питал особых надежд. Он считал, что для жизни намного предпочтительнее место вроде Кэдбери, или на худой конец Нью-Бремен. Он предостерегал, что в Сент-Поле есть улицы, по которым небезопасно ходить вечерами. И что все запирают двери на засов. Перед уходом он повторил свое приглашение заходить в любое время, чтобы вместе повозиться с моторами. Коулы тоже зашли ненадолго. Они были уже немолоды, когда родился Бобби, а его смерть состарила их еще сильнее. Им было не больше пятидесяти, но в моей памяти они навсегда остались древними стариками. Уходя, они держались за руки, и я подумал, что хотя они потеряли Бобби, им все-таки повезло. Они по-прежнему были вместе.