— А в чем?
— В законе.
Я услышал, как отворилась задняя дверь, поднял глаза и увидел Лизу, несущую поднос с тремя бутылками "кока-колы" и тарелочкой печенья.
Джейк не сводил с меня глаз.
— В законе? Так вот о чем ты думаешь?
Лиза спустилась по ступенькам и направилась к нам через двор.
— Фрэнк, — умоляюще проговорил Джейк.
Я не видел Лизиной улыбки. Я только видел, как легко она ступает.
— Пожалуйста, — сказал Джейк.
— Уоррен Редстоун, — ответил я.
Джейк недоуменно взглянул на меня.
— Что?
— Шериф до сих пор его разыскивает. А если его найдут, он попытается бежать, и его застрелят? Ты сможешь с этим жить?
Джейк задумался, его плечи поникли, и он помотал головой, признавая свое поражение.
Долгие недели я прожил с мыслью, что это я упустил убийцу Ариэли. И хотя отец помог мне справиться с этим бременем, оно все еще меня тяготило. Но на этой старой тенистой ферме оно окончательно испарилось. Уоррен Редстоун — не убийца. Он не сделал моей семье ничего плохого. А то, что я собирался сделать, освободит его.
Я протянул руки вперед. Подойдя к нам, Лиза Брандт мельком взглянула на то, что я держал, и по ее виду я понял, что она узнает эти вещи.
Она быстро овладела собой и с улыбкой спросила:
— Что такое?
— Знаешь, что это? — спросил я.
Не переставая улыбаться, она помотала головой.
— Ты убила Ариэль, — сказал я.
Она манерно насупилась.
— Не-ет, — не сказала, а как будто простонала она.
Джейк поднял взгляд на меня.
— Что ты собираешься делать, Фрэнк?
Я посмотрел на Лизу Брандт и повернул лицо таким образом, чтобы она могла прочесть по губам:
— Я должен рассказать это кое-кому. И начну с мистера Брандта.
Джейк все еще сидел на траве. Я прошел мимо Лизы, стоявшей с подносом в руках, и успел сделать всего несколько шагов, когда услышал, как поднос с бутылками брякнулся о землю, за спиной у меня раздался душераздирающий вопль, а Джейк закричал:
— Лиза, нет!
Я оглянулся и увидел, как она нагнулась, подобрала ломик и устремилась на меня, завывая, словно раненый зверь. Она взмахнула ломиком у меня над головой. Я увернулся, упал на землю, откатился в сторону и попытался вскочить, а она снова надвигалась на меня с ломиком в руке. Я почувствовал, что подвернул лодыжку, и скрючился на траве, подняв руку в слабой попытке отклонить неотвратимый удар.
И тут Джейк подскочил и крепко вцепился Лизе в руку. Она завизжала как резаная, попыталась стряхнуть его и шлепнула по нему свободной рукой.
— Что происходит? — закричал Эмиль Брандт с веранды.
Лиза вертелась в разные стороны, наконец сбросила с себя Джейка, и он упал на землю. Она стояла над ним, занеся ломик, дыша глубоко и громко. Я попытался подняться, но вывернутая лодыжка не позволяла мне двигаться быстро. Джейк просто лежал и беспомощно смотрел на нее. Он даже не поднял руку, чтобы защититься.
И тут свершилось последнее за это лето чудо. Что-то — одному Богу известно, что — удержало руку Лизы Брандт.
Я слышал ее дыхание, частое и тяжелое. Словно парализованный, смотрел я на застывший в воздухе ломик. А когда Лиза медленно опустила его и уронила на землю к своим ногам, я чуть не заплакал. Она опустилась на колени перед Джейком, сложила руки, словно для молитвы, и забормотала:
— Прости. Прости меня.
Джейк пришел в себя и встал на колени перед ней. Протянул руку, но не дотронулся до нее.
— Все хорошо, — сказал он.
— Что там у вас? — крикнул Эмиль Брандт.
Джейк посмотрел на меня, и я увидел, что он больше не ребенок.
— Я побуду с ней, Фрэнк, — сказал он.
Я поднялся, стиснул в руке украшения, принадлежавшие Ариэли, и, сильно припадая на одну ногу, заковылял сквозь густые тени августовского вечера в сторону крыльца, к Эмилю Брандту.
Эпилог
Всем знакома одна математическая задача. Даются два поезда. Один отправляется из одного пункта — к примеру, из Нью-Йорка, а другой из другого — скажем, из Сан-Франциско. Поезда следуют навстречу друг другу с различной скоростью. Предлагается рассчитать, какое расстояние каждый из поездов проедет к моменту их встречи. Я никогда не был силен в математике и не тратил время на решение этой задачи, но много о ней размышлял. Не о том, сколько миль проделают эти поезда, а о пассажирах, которые в них едут. Кто эти люди, почему они уезжают из Нью-Йорка и Сан-Франциско, чего они ищут на другом конце железнодорожной линии? Особенно занимало меня, представляют ли они, что их ожидает, когда поезда встретятся. Ведь я думал, что они следуют по одному и тому же пути, и их встреча представлялась мне катастрофическим столкновением. Так математическая задача превращалась для меня в философское рассуждение о жизни, смерти и несчастных обстоятельствах.
В моей собственной жизни двумя поездами из этой задачи стали лето 1961 года и настоящее. Каждый год в День поминовения они сталкиваются на кладбище в Нью-Бремене.
В этом году отец терпеливо дожидается меня, сидя в тени на веранде своего кооперативного дома в Сент-Поле и глядя на мир из-под козырька безупречно белой бейсболки. Он всю жизнь был высоким и худым, а в последние годы совсем истощал и высох, его сердце беспокоит нас обоих. Когда я выруливаю на подъездную аллею, он встает со скамеечки и ковыляет к моей машине. Отец ходит, словно человек, склеенный из спичек, — опасаясь, что сочленения не выдержат. Он открывает дверцу и устраивает свое тело, неуклюжую конструкцию из костей и слабой плоти, на пассажирском сидении.
— Добрый день, сэр, — говорит он бодро и улыбается, обнажая потемневшие зубы и радуясь мне и новому дню.
Выезжая на юг из Городов-Близнецов в сторону Нью-Бремена, мы беседуем о различных предметах, по большом счету незначительных. О бейсболе: в этом году "Близнецы" отлично играют, но впереди еще почти целый сезон. Об Открытом чемпионате Франции: кто выбыл, кто еще нет, и почему там нет американцев, которые умеют играть в теннис. И, конечно, о погоде. В Миннесоте погода затмевает все прочие темы для разговора. Мой отец, когда-то страстный книгочей, теперь редко покупает книги. Он сетует, что руки трясутся, а внимание рассеивается. Ему больше восьмидесяти. Все разваливается.
В Манкейто мы сворачиваем на запад и следуем по широкой долине реки Миннесота. Весна выдалась хорошая, дожди шли обильные, но в меру, все зерновые были посеяны, и поля зеленели. Отец оценивает их одобрительно, как будто грядущий урожай представляет для него личный интерес. Я знаю его и понимаю, что это не просто праздные разговоры. Он желает добра этим фермерам, чья жизнь рабски зависит от прихотей природы. Слишком сильные дожди, слишком слабые дожди, разрушительный град, нашествие саранчи, насекомые-вредители — все это проносится по долине, словно всадники Апокалипсиса, а тем, кто стоит и смотрит в небо, остаются лишь молитвы и проклятия.
За несколько миль до Нью-Бремена мы, как обычно, замолкаем, и наши мысли устремляются в прошлое.
Мне кажется, что, оглядываясь на жизнь, свою или чужую, мы видим тропинку, которая то исчезает в глубоком сумраке, то появляется снова. Утрачивается многое. Прошлое мы выстраиваем из того, что осталось видимым, из мешанины зыбких отблесков. Наши жизненные истории, словно теперешнее тело отца, представляют собой сооружения, склеенные из спичек. Поэтому и мои воспоминания о том давнем лете в Нью-Бремене составлены как из того, что осталось на свету, так и из того, что я могу лишь вообразить, но не вижу во мраке.
Въехав в город, мы следуем по новой дороге, через недавно построенный мост, протянувшийся над рекой. Всего в ста ярдах к востоку находится эстакада, оставшаяся неизменной до нынешнего времени. Зерновые элеваторы вдоль железной дороги исчезли, зато теперь Флэт-стрит просматривается до самых Равнин. Церковь, за все эти годы перестроенная и расширенная, по-прежнему существует, и к вечеру тень от шпиля, как и раньше, падает на дом, в котором когда-то жили Драмы.
В аптеке Хальдерсона теперь видеопрокат и солярий. Парикмахерская, где мистер Баак когда-то орудовал ножницами и разносил сплетни, теперь называется "Чудесный локон" и обслуживает в основном женщин. Полицейский участок по-прежнему располагается на площади, в том же самом каменном здании, заложенном еще при основании города. Интерьер, говорят, осовременился, однако у меня не было желания это проверить. Для меня он навсегда останется таким же, каким мы с Джейком увидели его в ту далекую летнюю ночь, когда приехали вместе с отцом забирать Гаса.
Мой дедушка и Лиз покинули этот мир около двадцати лет назад, и семья, купившая их дом, не особенно ухаживает за участком, — увидь дед это запустение, непременно изрыгнул бы парочку крепких ругательств.
Особняк Брандтов по-прежнему оставался особняком Брандтов и принадлежал носителям этой фамилии. Аксель и Джулия усыновили ребенка, маленького мальчика из Кореи, растили его, любили и завещали ему пивоварню. Зовут его Сэм. Я видел его несколько раз, и мне он показался человеком приятным, хотя и не лишенным высокомерия, как многие состоятельные люди.
Мы подъезжаем к кладбищу, и у ворот нас ожидает Джейк. Он приехал из Уиноны, где служит пастором в методистской церкви. Джейк стал высоким, стройным мужчиной, понемногу начинающим лысеть. Он заключает нас обоих в крепкие объятия, кивает в сторону своего микроавтобуса и говорит:
— Я привез цветы.
Джейк ступает впереди нас по тропинке между надгробий, украшенных цветами и различными предметами, которые свидетельствует о памяти и уважении. Мы приезжаем сюда ежегодно в этот день, чтобы выразить свое почтение. Раньше нас часто сопровождали наши семьи, но наши дети выросли, наши жены ездили сюда уже много раз, и на сегодня у них другие планы, поэтому нас только трое. После кладбища мы собираемся в немецкий ресторан, чтобы выпить брандтовского пива и съесть сытный немецкий обед.
Каждый год мы навещаем много могил. Некоторые из них были вырыты летом 1961 года. Мы возлагаем цветы к надгробию Бобби Коула, чья смерть положила начало всем ужасам того лета. Несмотря на подозрения офицера Дойла, я всегда считал смерть Бобби трагической случайностью, связанной, вероятно, с его склонностью забываться в мечтах, чему я нередко становился свидетелем при его жизни. Кладем букеты к безымянному надгробию, под которым погребен странник, и к надгробию Карла Брандта. Всегда кладем скромный букет и ненадолго задерживаемся у могилы Морриса Энгдаля. С каждым годом становится все понятнее, что мы единственные, кто о нем вспоминает, но отец настаивает на этом. Мы возлагаем цветы