На всем протяжении реку несколько раз пересекает железная дорога. В 1961 году тринадцатилетнему подростку казалось, будто железнодорожные пути доходят до самого горизонта, из-за которого доносятся звуки, призывающие в большой мир.
В полумиле от Равнин над рекой нависала длинная эстакада. У края железнодорожной насыпи были заросли дикой ржи, ежевики и чертополоха. С этой эстакады иногда удили рыбу, хотя это было довольно опасно. Именно здесь погиб Бобби Коул.
Я остановился.
— Что ты хочешь сделать? — спросил Джейк.
— Не знаю.
Честно говоря, я искал подтверждения одной догадки, которая раньше не приходила мне в голову. Бобби Коул рыбалкой не увлекался, поэтому, насколько я мог судить, он пришел сюда поесть спелой ежевики или посидеть на эстакаде, понаблюдать за рекой и повысматривать карпов, сомов и щук, которые иногда проплывали у самой поверхности. Я занимался здесь именно этим, и Джейк тоже, когда приходил вместе со мной. А еще мы кидали в реку веточку и пуляли в нее щебенкой, набранной между шпалами. Однако офицер Дойл предположил, что с Бобби приключилось что-то пострашнее, чем просто трагическая случайность, когда мальчуган чересчур замечтался и не услышал, как с грохотом надвигается смерть. Это заставило меня задуматься.
— Хочешь покидаться щебенкой? — спросил Джейк.
— Нет. Молчи. Слушай.
Внизу, у реки, неподалеку от эстакады раздался треск, как будто ломался миллион маленьких косточек. Свозь кустарник продиралось какое-то крупное животное. Вдоль реки мы иногда обнаруживали лежки оленей, примятая трава подолгу хранила очертания их тел. Мы не двигались, и наши тени расположились на рельсах, точно на насесте. Из-под ивы, склонившейся над берегом в окружении камышей, появился человек, на ходу выдергивавший колючки из одежды. Мне он показался старым, потому что волосы у него были уже не черные, а тусклые, как долго ходившая в обращении пятицентовая монета. На нем были грязные штаны защитного цвета и майка, он неистово ругался из-за застрявших у него в одежде колючек. Незнакомец скрылся под насыпью в том месте, где рельсы пересекают реку. Я подкрался к эстакаде, опустился на колени и заглянул в промежуток между путями. Джейк опустился на колени рядом со мной. Прямо под нами на сухом глинистом берегу сидел тот самый человек, а возле него растянулся другой. По-видимому, он спал. Тот, который пришел из камышей, принялся шарить у спящего по карманам. Джейк дернул меня за рукав и указал в сторону путей, намекая, что нам лучше удалиться. Я помотал головой и стал наблюдать.
День стоял жаркий, однако на лежащем человеке было пальто. Грязное, из бледно-зеленой грубой ткани, залатанное и заштопанное. Сидящий запустил руку в наружный карман пальто и извлек оттуда бутылку с этикеткой, с янтарной жидкостью внутри. Он открутил крышку, принюхался к содержимому, поднес бутылку к губам и отхлебнул.
— Пойдем, — шепнул Джейк мне на ухо.
Сидящий задрал голову, чтобы поосновательнее приложиться к бутылке, и, видимо, услышал Джейка. Он наклонил голову немного набок, увидел, что мы наблюдаем за ним, и опустил бутылку.
— Он мертвый, — сказал он и кивнул на лежащего. — Мертвее некуда. Спускайтесь и посмотрите сами, ребята.
Это был не приказ, а приглашение, и я охотно его принял.
Теперь я с волнением вспоминаю тот момент. Я уже вырастил собственных детей, и когда представляю, что мой ребенок или внук вот так же спускается к незнакомому человеку, то цепенею от страха. Тогда я не считал себя легкомысленным, просто во мне взыграло любопытство, которое требовалось утолить. Не каждый же день уввдишь мертвеца.
Джейк схватил меня и попытался оттащить в сторону, но я стряхнул его.
— На-на-на-надо идти, — сказал он.
— Вот сам и иди.
Я направился вниз по склону железнодорожной насыпи, к реке.
— Ф-ф-ф-Фрэнк, — сердито пробормотал Джейк.
— Иди домой, — сказал я.
Но мой брат меня не покинул. Я стал неуклюже спускаться по насыпи, Джейк ковылял следом.
Человек с бутылкой оказался индейцем. Это не было чем-то странным — в долине реки Миннесота жило много индейцев. Дакотские племена населяли этот край задолго до того, как сюда пришли белые и всеми правдами и неправдами вытеснили индейцев с их исконных земель. Дальше к западу правительство устроило резервации, но индейские семьи по-прежнему можно было встретить на всем протяжении реки.
Он поманил нас поближе и велел сесть по другую сторону от тела.
— Видали когда-нибудь мертвеца? — спросил он.
— Без счета, — ответил я.
— Да?
Пожалуй, он мне не поверил.
— Мой отец священник, — сказал я. — Он постоянно хоронит людей.
— Которые лежат в красивых ящиках с размалеванными лицами, — кивнул индеец.
— Он как будто спит, — сказал я.
— Хорошая смерть.
— Хорошая?
— Я был на войне, — сказал индеец. — На Первой мировой. На войне, каких прежде не бывало. — Он посмотрел на бутылку и отхлебнул. — Я навидался таких смертей, что и врагу не пожелаешь.
— А он как умер? — спросил я.
Индеец пожал плечами.
— Просто умер. Сидел тут, разговаривал. А потом лёг. Откинулся. Может быть, сердечный приступ. Или удар. Кто знает? Умер — и умер, вот и весь сказ.
Он отхлебнул еще.
— Как его звали?
— Как звали? Не знаю. Знаю только, как он сам себя называл. Шкипер. Как будто он был капитан дальнего плавания или кто-нибудь в этом роде. А может, и вправду был. Кто знает?
— Он был вам другом?
— Примерно таким же, как я ему.
— На вид он не слишком старый, чтобы умирать.
Индеец усмехнулся.
— Это тебе, малец, не на выборах голосовать и водительские права получать.
Он снова принялся шарить по одежде мертвеца. Из внутреннего кармана пальто он вытащил фотографию, сильно захватанную и выцветшую. Посмотрел на нее долгим взглядом, потом перевернул ее и прищурился.
— Тут сзади надпись, а я как раз потерял очки. Можешь прочесть?
— Конечно, — ответил я.
Он протянул руку над мертвым телом и подал мне фотографию. Джейк, стоявший рядом, наклонился, чтобы лучше видеть. На черно-белом снимке была запечатлена женщина с ребенком на руках, одетая в простое платье в цветочек, которое на фотографии выглядело серым. Она была симпатичная и улыбалась, позади виднелся амбар. Я перевернул фотографию и вслух прочел надпись на обороте.
«23 октября 1944. Первый день рождения Джонни. Мы скучаем по тебе и надеемся, что к Рождеству ты вернешься. Мэри».
Я вернул фотографию. Рука индейца чуть дрогнула, и я увидел, что ладонь у него грязная, а ногти выщербленные.
— Наверное, призвали служить на Вторую мировую — на войну, каких прежде не бывало. Черт побери, может, он и вправду был капитаном дальнего плавания.
Индеец отхлебнул еще, откинулся головой на насыпь, взглянул вверх на шпалы и произнес:
— Знаете, почему я люблю железную дорогу? Она всегда на месте, но всегда в движении.
— Как река, — сказал Джейк.
Я удивился, что он заговорил, притом заговорил, не заикаясь, что редко бывало с ним при посторонних. Индеец взглянул на моего брата и кивнул, как будто Джейк изрек какую-то великую мудрость.
— Как стальная река, — промолвил он. — Метко сказано, сынок, очень метко.
Джейк потупился, смущенный похвалой. Индеец протянул свою руку с грязной ладонью и выщербленными ногтями мимо мертвеца, мимо меня — и коснулся ноги Джейка. Этот панибратский жест меня напугал. Я взглянул на руку незнакомца, лежавшую на ноге у моего брата, и осознание, какая опасность кроется в этой ситуации, обожгло меня, будто огнем. Я вскочил, оттолкнул эту жуткую руку, схватил брата в охапку и поволок за собой вверх по берегу реки к железной дороге.
Индеец кричал нам вслед:
— Я ничего плохого не хотел, ребята! Совсем ничего!
Но я бежал сломя голову, тянул за собой Джейка и думал о руке этого индейца, которая в мыслях представлялась мне пауком, ползущим по ноге Джейка. Мы припустили во всю прыть и вернулись в аптеку Хальдерсона. Трое мужчин по-прежнему сидели в подсобке и пили пиво из коричневых бутылок. Когда мы ввалились вовнутрь и встали перед ними, они разом замолчали.
Гас хмуро взглянул на меня и спросил:
— В чем дело, Фрэнк?
— Мы ходили на железную дорогу, — ответил я, с трудом переводя дыхание.
Дойл глупо и самодовольно ухмыльнулся.
— Папаша не разрешает им играть на железной дороге, — сказал он.
Гас не обратил на него внимания и спокойно спросил:
— Что там с железной дорогой, Фрэнк?
Я поспешно выдал все, что переполняло меня с самой эстакады. К тому же меня подстегивали воспоминания о том, как панибратски лежала рука индейца на ноге у Джейка, и чувство вины из-за того, что я подверг опасности жизнь собственного брата.
— Там был чужой человек. Мужчина, — сказал я.
Все трое переменились в лице, и переменились одинаково жутко. Глупое самодовольство покинуло Дойла. Неспешная терпеливость Гаса улетучилась. Хальдерсон отбросил свои щепетильные манеры, и глаза его одела-лись похожими на винтовочные патроны. Все трое смотрели на нас, и я видел, как у них на лицах отразился и приумножился мой собственный страх. Приумножился до такой степени, что я и представить не мог. Приумножился, вероятно, потому, что взрослые — как ни болезненно было для меня это предположение — знали что-то такое, чего не знал я. Приумножился из-за выпитого ими алкоголя, а главное, из-за ответственности, которую они, взрослые, чувствовали по отношению к детям из своего круга.
— Мужчина? — Дойл поднялся, схватил меня за руку и притянул поближе к себе. Изо рта у него сильно несло пивом. — Что за мужчина? Он вас напугал, ребята?
Я не ответил.
Дойл до боли стиснул мне руку.
— Расскажи мне, сынок. Что за мужчина?
Я взглянул на Гаса в надежде, что он заметит на моем лице выражение боли. Гас явно пребывал в растерянности — из-за алкоголя, а еще из-за того, что я подорвал его доверие.
— Расскажи ему, Фрэнки, — сказал он. — Расскажи, что за мужчина.