Вскоре я привыкла к тому, каким вредным может быть мой (неофициальный) пасынок. Его скверное поведение было направлено в основном против меня. С Майлзом он всегда оставался дружелюбным. Они любили друг друга так же, как раньше. Как братья. Если бы их дружба начала разваливаться, я бы не затягивая привлекла к этому внимание Шона.
Шон наверстывал упущенное на работе и редко бывал дома. Пока он оставил Ники на меня. А когда Шон приезжал, Ники не собирался тратить свое недолгое время с папой на демонстрацию того, как он зол и несчастен.
Иметь дело с его капризами приходилось мне, и я с радостью несла это бремя. Ради Шона, ради Эмили, ради Ники. Но меня не покидало ощущение, что что-то должно случиться, что-то ужасное разнесет в прах спокойствие. Надвигается опасный, непредсказуемый шторм.
Когда люди заговаривали о собаках и о том, какие они умные, мой брат Крис обычно рассказывал, как он, гостя у приятеля на Юго-Западе, предпринял вылазку в пустыню – со своими собаками. Собаки лаяли, птицы производили звуки, какие положено птицам, дул ветерок, и вдруг ни с того ни с сего все прекратилось. Собаки и птицы замолчали. Даже ветер утих.
Крис взглянул на землю. Меньше, чем в двадцати футах от него, шипела, свернувшись, гремучая змея. Я помню его слова о том, что тишина тоже может предупреждать об опасности, громче, чем сирена.
Я нашла историю убедительной и захватывающей. Крис рассказал ее, когда мы были с Дэвисом. Дэвис взглянул на него с такой ненавистью и презрением, что на долю секунды я поверила, будто Дэвис знает про меня с Крисом.
Все это отступление к тому, что я привыкла к мелким выпадам Ники и никогда не теряла ни симпатии к нему, ни терпения. А когда он прекратил свои акции – вот тогда я испугалась.
Однажды Ники вернулся из школы лучшим маленьким мальчиком в мире. До этого он едва говорил со мной и отказывался отвечать, когда я спрашивала, что он делал в школе. Но в тот день он спросил меня, как прошел мой день и что я делала.
Ребенок спрашивает взрослую тетю, что она делала сегодня? Так бывает? Я не стала рассказывать ему, как потратила несколько часов, нашаривая в интернете советы, что делать с ним. Ответила, что просто убиралась дома, и это было правдой.
За ужином Ники сказал, что съест все, что я приготовила – даже вегетарианское. Он совершенно не походил на сердитое дитя, сидевшее предо мной еще вчера. О счастье! Время проявило свою целительную силу. Мы понемногу, шажками, на цыпочках выбираемся из тьмы на свет.
И все же… все же… Мне стало неуютно. Что-то было не так. Не знаю, откуда взялось это чувство, но оно было. Мамская интуиция.
Как будто мир погрузился в тишину, и я услышала шипение гремучей змеи.
Мальчики прятались. Я это знала. Я слышала, как они перешептываются, как злые дети – заговорщики из фильма ужасов.
Чего они не говорили мне? Почему Ники внезапно стал таким задумчивым? Когда они играли, а я входила в комнату, мальчики смотрели на меня так, словно я прервала тайный разговор.
Однажды ночью, когда мальчики остались у меня – Шон задержался на работе допоздна, – Ники прокрался в гостиную и заявил, что не может уснуть. Я не почитаю ему? Я отвела его в гостевую комнату, которую превратила в его спальню. Я читала ему одну книжку за другой, столько, сколько он хотел. Наконец он сказал, что устал, хотя дети редко это говорят. Я выключила свет и подоткнула ему одеяло. Погладила его гладкий, слегка влажный лоб.
Многие (в том числе дети) в темноте расскажут вам то, чего никогда не скажут при свете. Я спросила:
– Как в школе? Было что-нибудь смешное или особенное? А может, тебя что-то расстроило?
Ники молчал так долго, что я подумала – не спит ли он. Потом он сказал:
– Я… сегодня видел маму.
Я покрылась гусиной кожей. Психотерапевт Ники нас предупреждал. Сколько трудностей бывает у детей, если тот, кого они любили, умер. И вот мне пришлось столкнуться с этим, и нет рядом Шона, чтобы мне помочь. Мне предстояло рассказать страдающему ребенку, что, как бы он ни хотел увидеть маму, он не мог ее увидеть. Она ушла. Ушла навсегда.
Я сделала глубокий вдох.
– Я уверена – ты думал, что видишь ее, солнышко… Мы часто думаем, что видим людей, которых любили, хотя на самом деле…
– Я видел ее, – перебил Ники. – Я видел маму.
Очень важно было, чтобы он продолжал говорить, следовало ободрить его, чтобы он мне доверился. Объяснить ему: он так отчаянно хочет, чтобы нечто оказалось правдой, что убедил себя, будто это правда.
– Где? – спросила я его. – Где ты видел маму?
– Она была прямо за оградой, когда мы вышли во двор на перемену. Нас сегодня выпустили поиграть на улицу, потому что было тепло. Я хотел побежать к ней. Но перемена почти кончилась, и нам уже кричали быстрее возвращаться в школу.
– Ты уверен, что это была твоя мама? Многие люди выглядят как те, кем они…
– Уверен, – сказал Ники. – Я видел по губам, как она говорит: “Увидимся завтра. Передай привет Стефани”.
– Она так сказала? “Передай привет Стефани”?
– Ага. Я видел ее там раньше… пару дней назад… когда нас тоже выпускали играть на улице. Я сказал Майлзу. Он решил, что я все сочинил. Я заставил его дать честное слово, что он никому не скажет.
Ники верил каждому своему слову.
Мне было нелегко разобраться в своих сложных чувствах. По большей части – грусть. Я горевала вместе с Ники. Но я испытывала разочарование. Ники не сделал никакого прогресса в принятии потери – постоянной потери – своей мамы. Я не могла заставить себя сказать ему, что ему привиделось, попытаться объяснить (пятилетке!), как галлюцинации являются нам, когда мы очень хотим что-то увидеть. В любом случае, это дело Шона. Он отец.
Я поцеловала Ники в лоб и задернула шторы.
Когда Шон вернулся, я налила ему стаканчик скотча. Двойного. Села на диван, прижалась к Шону и сказала:
– Сегодня вечером меня кое-что огорчило. Когда я укладывала Ники, он сказал, что видел Эмили возле школьного двора.
Шон выпрямился. Уставился на меня. В его глазах я прочитала борьбу эмоций: потрясение, неверие, надежду, страх, облегчение. Он сказал:
– Это действительно огорчает. Для него тут нет ничего хорошего. Это нездоро́во. Он был со мной, когда мы развеивали прах Эмили. И что теперь? Рассказать ему про ДНК? Объяснить, что папа отправил в полицию мамину зубную щетку и коронер обнаружил полное совпадение?
Я никогда не слышала, чтобы у него был такой беззащитный голос, чтобы Шон настолько не контролировал себя.
– Хватит, – попросила я. – Это невыносимо. Довольно.
– Бедный мой мальчик, – сказал Шон. – Мой бедный сынок.
Я выключила свет, и мы посидели в темноте. Я обняла Шона, и он склонил голову мне на плечо. Наконец Шон сказал:
– Давай погодим разбивать ему сердце снова. Если он хочет пожить в своих фантазиях еще день, не будем расталкивать его.
На следующий вечер, когда пришла пора ложиться спать, Ники сказал:
– Сегодня я опять видел маму.
Он сказал это очень просто и спокойно. Словно констатировал факт.
На этот раз я объяснила Ники, что у людей бывают такие особые фантазии, что они видят людей, которых здесь нет – или не будет. Я сказала:
– Они кажутся реальными, разговаривают с нами, как будто они действительно рядом. Но они не настоящие. Они у нас в голове. Они фантазия. И когда мы просыпаемся, нам всегда бывает грустно, мы тоскуем по ним больше, чем всегда. Но мы понимаем, что они все-таки с нами, даже если только в наших мечтах.
– Нет, ты ошибаешься, – сказал Ники. – Моя мама была там. Я видел ее. Я побежал к ней. Подошел поближе. Между нами был этот дурацкий забор. Она дотронулась до меня через ограду. Потрогала волосы и лицо. Потом сказала, чтобы я бежал назад, к остальным. И…
– И что?
Мне показалось, что мой голос прозвучал странно. Встревоженно, напряженно… и напуганно. Но чего мне бояться, в самом деле?
– И сказала, что никогда больше меня не оставит. Сказала, чтобы я передал это тебе и папе.
Я наклонилась, чтобы поцеловать Ники в лоб.
Что-то знакомое. Я не сразу поняла, что это. Не сразу определила воспоминание, которое уже начало улетучиваться.
Я потерлась носом о кожу и волосы Ники. И уловила запах духов Эмили.
Шон провел эту ночь дома, за работой. Предполагалось, что мальчики переночуют у меня, но я позвонила и сказала, что хочу приехать. Шон по моему голосу понял, что дело срочное. Не спрашивая, что стряслось, он велел положить мальчиков в машину и отправить ему сообщение, когда я буду возле дома. Я перенесла мальчиков, как они были, в пижамах, в свою машину, а Шон вышел и помог мне отнести мальчиков в их комнаты.
Я сказала Шону, что учуяла от Ники духи Эмили и что на этот раз Ники настаивал, что видел маму. Что она прикасалась к нему.
Шон словно потерял терпение. Он помрачнел и грубо, отрывисто, даже зло сказал:
– Стефани, прошу тебя, хватит этой галиматьи из “Сумерек”.
До сих пор он никогда не говорил со мной так, и мне в первый раз пришло в голову, что тут Эмили победила. До сего дня я даже не догадывалась, как обстоят дела. А они обстояли именно так. Шон всегда будет любить Эмили – любить ее память – больше, чем он любил меня. Как и Ники, Шон никогда не справится с тем, что потерял ее. Он сказал:
– Стефани, ты с катушек слетела. Эмили умерла. Никто из нас не хочет, чтобы это было правдой, но это правда. Этого не должно было случиться. Но это случилось.
У меня в голове колыхнулось слабое воспоминание – он уже говорил это “этого не должно было случиться”. И снова я спросила себя: а что должно было случиться? Шон сказал:
– Надо помочь Ники принять то, что произошло, а не потворствовать его болезненным деструктивным фантазиям.